Не с таким громадным, как эта смуглая египтянка Энония, которая, смеясь, напивается пьяной, едва только дорвется до вина, и, так же смеясь, беременеет, едва только с кем-нибудь переспит — с первым, кто не прочь ее обрюхатить. У нее уже четверо ребятишек. Но и другие рабыни носят детей от слуг, рабов, поваров, да и от ее царственных братьев: плоды эти созреют к осени или к зиме. А пройдет еще несколько месяцев, и другие тоже раздадутся вширь и округлятся. Они так легко делают детей. Им не надо выходить замуж за того Единственного, кто потребует единоличного права собственности, нет, они будут совокупляться с другими рабами по воле Хозяина или кого-нибудь другого из власть имущих и будут снова и снова рожать, повинуясь Деметре в той же мере, что и Афродите: они — пашня для нового урожая рабов. А ей суждено ждать Единственного, особенного, избранного, и это ее отцу надлежит указать достойного. Его семя будет царским семенем, семенем базилевса, и царственной будет его мужская снасть, он нацелит ее в плоть Навзикаи, словно солнечную стрелу, которая устремляется вверх на рассвете и под вечер, описав дугу, падает за горизонт, а она обратит к нему свое тело, как цветок обращает свою чашечку к стрелам Гелиоса. Так выражала она свою мысль в словах, не лишенных святости. Но тайная ее мысль, та, что посещала Навзикаю по вечерам перед сном или когда, выпив несколько глотков вина, она дремала в тени, схоронясь от полуденной жары, была совсем другой, более обнаженной, — эта мысль дышала открытым томлением, об этом знала рука Навзикаи, касавшаяся ее груди, ее лона.— Часто он толкается, Энония? — спросила одна из рабынь.— Ага, — ответила беременная, и ее смуглое лицо просияло блаженством, кожа лоснилась от масла, которым они все натерлись. — А вообще, нет, — поправилась она, — не часто, только иногда.— И больно?— Больно? — на сияющем египетском лице беременной выразилось удивление. — С чего ж это мне будет больно? Он ведь просто шевелится!— А я думала, это больно, — заметила другая рабыня.— А мой толкался больно! — сказала третья, маленькая и худенькая рабыня с побережья феспротов, и наклонилась к первой.— Стало быть, ты не хотела его иметь.— А ты что, хочешь?— Я? — Беременная засияла еще большим изумлением, — А как же иначе? С чего бы мне вдруг не хотеть?— А на Большой земле многие не хотят, — возразила та.— Откуда ты знаешь? — обиженно заметила беременная. — Ты что, там была?— Моя мама — феспротка, ее привезли сюда еще ребенком.— А моя мать родом с Большой земли на юге, из великой страны Египет, — горделиво сказала беременная. — Но она никогда не говорила, что они не хотели рожать детей.— Я сама родилась на Большой земле, — сказала маленькая худышка.— А мою бабушку привез сюда Старый царь, — вставила одна из самых молодых.— И что, твоя бабушка тоже говорила, будто на Большой земле не хотят рожать?— Да нет, не то чтобы… — отвечала та.Навзикая слушала, закрыв глаза.— Не хотят рожать? Никогда не слыхала ничего чуднее, — сказала беременная. — Почему же это они не хотят?— Не знаю, — ответила феспротка. — Я так слышала. Они говорили, это оттого, что слишком уж часты стали войны.— Тем более нужны дети! — возразила Энония.Навзикая открыла глаза. Беременная сидела, обеими руками держась за живот, — она защищала собственность, которая толкалась в ее чреве и временно принадлежала ей.— Что это вы так расшумелись! — сказала Царская дочь. — Вы прекрасно знаете: настоящие герои детей не убивают.— Само собой, царевна Навзикая, — ответила Энония, — настоящие герои — благородные господа, они детей не убивают.— Само собой, — подтвердила маленькая худышка, — настоящие герои детей не убивают.— Герои детей не убивают, конечно, нет, — зачарованно повторила молоденькая рабыня, и глаза ее заблестели.— И вообще война — такая шикарная штука, — заявила худая.— Хорошо бы началась война, мы увидели бы тогда настоящих воинов, — сказала беременная.— Воины — лучшие из мужчин, — заметила самая юная, застенчиво и не по годам рассудительно. — Но у нас на острове…Она зажала рот ладонью, не решаясь продолжать.— А в общем, может, это и хорошо, что у нас на острове давно не было войны, — сказала беременная. — Без нее спокойнее. Не потому, что я думаю, будто настоящие герои, шикарные господа, у которых острые копья и мечи, тяжелые щиты и шлемы, колесницы и кони, убивают детей. Я вовсе этого не думаю. Но дети могут испугаться и умереть, вернее, могут попасть под колеса колесниц или под копыта коней, а не то подвернутся под чье-нибудь копье, пику или меч — вы же знаете, какие они любопытные, они всюду норовят сунуть свой нос. Но все равно, война, конечно, вещь шикарная.— Да ты же не видела войны, Энония!— Ну, может, и так, — сказала беременная. — Зато я много чего слышала… И все равно, герои, конечно, мужчины шикарные, это уж точно.— Да уж конечно шикарные, — подтвердили остальные.Надо встать, думала Навзикая, надо встать. Но по-прежнему лежала и прислушивалась к разговору рабынь. Теперь и в тени стало жарко. Ей вдруг вспомнилась история о том, как ее народ прибыл на здешний остров еще во времена ее деда, Навсифоя, как он и весь его народ бежали от войны. Папа не любил говорить на эту тему, мама тоже, но мальчики бредили войной и……и меня выносит наверх волной, лиственным прибоем, думал он, на несколько минут придя в сознание. Меня выносит из войны на соленой волне, и я лежу……играли только в войну, вспоминала она, но никак не могли придумать, на какого врага напасть и……в лиственном мелководье. Он шевельнул правой рукой — руку пронзила жгучая боль. Его терзали такой голод, такая жажда, что он знал: ему во веки веков их не утолить. Сейчас он повернется, одну только минутку полежит на боку, а потом встанет… и……кого убивать, против кого идти войной. Рабыни все еще продолжали болтать. Они правы, воины — благородные мужи, они не то что здешние вельможи, советники отца и их сыновья, этим стоит только жениться и завести собственное хозяйство — стада свиней, фруктовые сады и быстроходные торговые суда, как они тут же заплывают жиром… Мой будущий супруг……встанет и оглядится вокруг. Если б он только мог поесть, боль отпустила бы, да и шевелить онемевшими руками и ногами, наверно, было бы легче. Он долго лежал, пытаясь сосредоточить волю на одной цели: я должен заставить себя двигаться, должен пойти за пищей и водой, должен заставить себя двигаться. Земля уже не колебалась под ним, но в ушах звенело и головная боль не утихала. Сейчас, думал он. Сейчас шевельнусь, повернусь, встану. Буду считать до……нет, не стану думать о том, каким будет мой будущий супруг. Сосчитаю до девяти и вскочу. Она медленно сосчитала до девяти, потом еще раз до девяти, открыла глаза, подняла голову, оперлась на локоть, встала.— Давайте поиграем в мяч. Время еще есть, — сказала она.Девушки разом вскочили. Энония степенно, покачиваясь, пошла к веревке с бельем и пощупала развешанную одежду. Одежда почти просохла. Другие девушки перевернули платья, развешанные на кустах. Простыни, льняные хитоны и платья просохли, остальная льняная одежда тоже, но шерстяные хитоны, плащи и одеяла еще нет. Две рабыни приглядывали за мулами, Навзикая сама достала из повозки мяч.Она разделила их на две команды, по четыре человека в каждой. Эноння села в тени под деревом на ворох листьев — она изображала публику. Гелиос переместился уже далеко на запад. Беременная рабыня сидела в тени дерева и нагретой скалы, сидела в глубоком покое. Высоко в небе на восток и на север тянулись белые облака; после налетевшей с запада бури небо очистилось, высокие, прозрачные облака струились. Энония была счастлива. Я счастлива, думала смуглая египтянка, со мной здесь не может случиться никакой беды. Здесь нет войны, время уже за полдень. Какой у нее счастливый вид, думала Навзикая, проходя в тени дерева и скалы. Она это испытала. Она знает, каково быть с мужчиной. Когда мы останемся с ней наедине, я спрошу у нее, каково это — быть с мужчином, когда его семя оплодотворяет тебя. Больно ли это. Нет, я не стану спрашивать, я знаю сама, хотя никогда этого не испытала. Это и больно, и…— Вы готовы? — крикнула она девушкам.— Готовы! Бросайте!— Внимание! Бросаю!Мяч в ее левой руке, сшитый из козьей шкуры и набитый сухой травой, был чуть побольше яблока. Она перекинула его в правую руку, выставила вперед левую ногу и сама подалась вперед. Команда соперниц стояла в тридцати шагах, каждая из девушек в пяти шагах от своей соседки — так стоят стрелки из лука во время военных учений. Навзикая сделала вид, будто метит в крайнюю справа, потом — что бросает мяч крайней слева, они пригнулись, как бегуны перед стартом, нетерпеливо переступая на месте и вскрикивая, а бросила она прямо в центр, они разом ринулись к мячу, одной из них удалось его поймать. И тут мяч отскочил и……и, дважды сосчитав до десяти, он понял, что слышит человеческие голоса, женские голоса. Кто-то пронзительно взвизгнул. Он повернулся, преодолевая боль, и вдруг встал, пошатываясь, встал, листья посыпались с него……вернулся назад к ее команде, но Навзикая упустила мяч, и его ловко перехватила стоявшая слева от нее маленькая худышка.— Дай сюда мяч, — раздраженно крикнула Навзикая, — дай мне!В этот раз она сделала вид, будто целится в середину, сделала вид, что вот-вот кинет, мяч полетел, мяч летит……голод, слабость охватили его с новой силой, он прислонился к стволу, все вокруг ходило ходуном. Крики, женские крики, подумал он, у них должна быть еда. Он тяжело переводил дух. Не знаю, смогу ли я говорить. Он провел языком по губам, губы пересохли, потрескались. Он боролся с желанием закрыть глаза, солнечные лучи прожигали их, точно засыпая песком, засыпая солью. Он опустил веки, отдохнул, подождал, пока окружающий мир прекратит свою качку. Теперь он снова мог смотреть. Он отломил ветку, ладони саднило……летит, летит, они бросились вдогонку, чья-то рука коснулась мяча, он изменил направление, отлетел вправо — ой! — стал падать и — плюх! — очутился в воде.Девушки хором вскрикнули, когда навстречу им, шатаясь, вышел мужчина. ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава восемнадцатая. ВОСПОМИНАНИЯ — Сперва мы, конечно, перебили самых опасных детей, — сказал Нестор, — тех, кого не осмелились захватить в рабство. Помнится, это пришло на ум Одиссею — политический ход, понимаете? А вообще-то мы жестокими не были: убивали только мужчин старше четырнадцати, а может, тринадцати лет — словом, тех, кого не было смысла прихватить с собой на продажу. Агамемнон вел себя в этом случае как нельзя великодушнее, прямо-таки по-царски. Мне он уделил сорок два кубка, некоторые редкостной красоты. А насчет детей — это Одиссей придумал, а может, Менелай — словом, один из них. Чтобы царский род в Трое, эти, как их, ну, сами знаете, приамиды не подняли опять когда-нибудь шума. Ох и задали мы им жару — все до одного копыта откинули.Старый обуздатель коней заржал и снова почесал подбородок, на сей раз громко его скребя.— Обо мне тоже песни слагали, так что я не жалуюсь. Ага, вспомнил!Память его вновь торжествовала победу.— Налейте еще вина, — приказал он. — А потом меня больше не перебивайте.Эвридика, его царственная супруга, спустилась вниз и постояла за спиной Нестора в открытых дверях, ведущих во внутренние покои. Она была намного моложе мужа, темноволосая худая дама на исходе среднего возраста, с горькой складкой у рта, едва заметно набеленная и с усталыми глазами. Из-за ее спины выглядывало девичье лицо. Телемах мельком увидел его, прежде чем обе женщины безмолвно удалились. Старик обернулся, он почувствовал, что жена стоит сзади, и был весьма озадачен, никого не обнаружив.— О чем бишь я говорил? — спросил он. — Ах да, налейте вина. И больше меня не перебивайте.Писистрат, неохотно встав, налил вина отцу, остальных обнесли слуги. Фрасимед приподнялся, и его движение тотчас волной прокатилось по залу: все сидевшие вокруг мужчины приподнялись и снова опустились на стулья и скамьи — обычай младших сыновей и в особенности зятьев в домах со слишком давними традициями.— Ваш обратный путь, я знаю, был труден, — молвил Ментес с острова Тафос.— Сказал же я, не перебивайте меня, — заныл Нестор. — Ну вот, я опять сбился!Он еще поворчал, наслаждаясь собственным ворчаньем, слушатели выжидательно молчали.— Эгисф убил Агамемнона! — изрек старик и вздернул голову, вновь горделиво торжествуя победу своей памяти.Слушатели отнеслись к известию хладнокровно.— А Эгисф сослал певца, который ему наскучил, на остров под названием Корфу, и тот умер там с голоду.Телемах открыл было рот, чтобы поторопить старца, но тут же втянул в себя вопрос, как втягивают каплю вина, не успевшую скатиться с губ, — звук прозвучал как всхлип. Ментес бросил на Телемаха быстрый ободряющий взгляд, Писистрат поглядел на него с дружелюбным участием, Фрасимед — с туповатым любопытством.— А о Фронтии Кормчий на корабле Менелая, убитый тихой стрелой Аполлона на обратном пути из-под Трои («Одиссея», III, 279)

вы слышали?Они не осмелились ни о чем спросить.— У него был солнечный удар, — объявил старик в новом приливе торжества. * * * Они сидели долго — Нестору и в самом деле было что порассказать. Но его рассказы походили на стружки: казалось, в потемках своей могучей, жалкой и внушительной старости он обтесывает невидимый березовый ствол и выбрасывает наружу через отверстие эти стружки, вспыхивающие в солнечных лучах. А слушатели вглядываются в них, пытаясь восстановить по ним форму ствола.Сначала ключевым словом служила Троя, потом еще одно — мыс Сунион, где Менелаева кормчего сразил солнечный удар. Это был географический пункт, крупная стружка, память могла за нее ухватиться; из других стружек по частям складывались неясные очертания пути, каким царь Менелай собрался отплыть из Илиона. Потом опять стало непонятно, куда же он двинулся. Вопросов они не задавали. Старый царь, мореход, обуздатель коней и землевладелец, долго бормотал в свою грязную бороду что-то насчет знаменитых героев Аякса и Ахилла, Патрокла и своего погибшего сына, Антилоха, о котором все уже слышали прежде, но мало-помалу, стружка за стружкой он справился с неслыханно длинным и неподатливым стволом своего повествования и опять занялся историей возвращения домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64