https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_rakoviny/Grohe/
Впрочем, это спасло ему жизнь, так как секундой позже молодой Шойбнер-Рихтер, шагнувший на его место, упал мертвым с зияющей раной в груди. Почти все вожаки, чьи нервы были взвинчены до предела, тоже бросились на землю столь же молниеносно, как Гитлер, инстинктивно отдавая древнюю солдатскую дань уважения летящей пуле. Это на какой-то миг подставило под пули шагавших позади них ошеломленных людей, которые, быстро опомнившись, тоже распластались на земле, но как раз среди них-то оказалось больше пострадавших, чем среди вожаков.
Полицейские, стрелявшие не очень охотно, почти все старались направить дула своих карабинов вниз, в мостовую, но это мало кого спасло, так как отскакивавшие рикошетом от брусчатки расплющенные пули наносили еще более тяжелые раны. После нескольких секунд беспорядочной стрельбы многие уже были ранены, а шестнадцать человек либо убиты наповал, либо агонизировали, глядя незрячими глазами в сгущающийся над ними мрак.
Все — и мертвые и живые вперемешку — лежали, распластавшись на земле… все, кроме Людендорфа. Ибо генералы, теряя с годами проворство, теряют; вместе с ним и инстинкт самосохранения, заставляющий падать ничком. Но магический ореол Старого вояки тут-то наконец сделал свое дело, ибо никто не выстрелил в Людендорфа. Генерал споткнулся и едва не упал, но сохранил равновесие и продолжал идти вперед, держа руки в карманах своей охотничьей куртки, — прямо вперед сквозь расступившуюся перед ним цепочку зеленых полицейских мундиров — и ни разу не обернулся, ни разу не взглянул на раненых, умирающих, перепуганных людей у него за спиной. Он казался погруженным в глубокую думу. Когда он проходил мимо Наташи, до нее донеслось невнятное бормотание: «…один плюс девять, плюс два…» И генерал проследовал дальше.
Ни один из полицейских не выстрелил дважды, но этого и не требовалось. Как только выстрелы стихли, все, кто в состоянии был двигаться, вскочили на ноги и бросились бежать. И впереди улепетывала со всех ног маленькая собачка в шотландской попонке, но Гитлер, оставшийся невредимым — если не считать вывихнутого плеча, которое болело и мешало движениям, — еще несколько секунд продолжал неподвижно лежать среди всеобщего бегства.
Звуки выстрелов, долетев до конца колонны, рассеяли и остальных участников шествия. Полицейские стояли в полном ошеломлении. Дюжина людей могла бы сейчас смять их в одну минуту. Но этой дюжины не было.
Появились санитары с носилками.
У ног Наташи лежал молодой помощник Людендорфа Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер: кусок легкого виднелся в рваной ране на его груди. Бедный Макс Эрвин! Наташа встречалась с ним на званых вечерах: в нем была бездна обаяния… А рядом с ним лежал еще кто-то, забрызгавший мозгами всю мостовую на десять ярдов вокруг. Вебер, вождь «Оберланда», с трудом поднявшись на ноги, стоял, прислонясь к стене дворца, и лицо его было залито слезами. Молодой Геринг с двумя пулевыми ранениями в паху пытался укрыться за одним из каменных львов перед зданием дворца.
Улица ало сверкала от крови. Когда запах пороха рассеялся, запах крови стал ощутим, и тогда какое-то безумие охватило Наташу. Она вскочила на велосипед и бешено помчалась вниз по улице, зигзагами виляя между мертвыми и умирающими. Заплескать, как можно сильнее заплескать колеса велосипеда в их крови (особенно в крови Гитлера, если это удастся, ведь он же упал — она видела!). Но Гитлер, еще прежде чем Наташа вскочила в седло, уже успел сбежать: доковылял до Макс-Йозефсплац, забрался в ожидавший его желтый автомобиль и был таков. Лотар видел мельком, как он садился в автомобиль: одна рука у него как-то странно торчала вбок, словно он нес в ней что-то. И Наташе пришлось удовлетвориться чьей-то безымянной кровью — по чистой случайности преимущественно кровью Вилли.
Людендорф, не встречая никаких помех, продолжал идти через пустую площадь. Как только он кончил складывать в уме цифры этого рокового года: 1 — 9 — 2 — 3 — и получил в итоге цифру 15, все мысли внезапно куда-то исчезли и в мозгу его образовалась пустота. Он продолжал шагать вперед — машинально, словно заводная игрушка, без всякой цели; шагал и шагал — просто потому, что на пути не встречалось препятствий… Топ-топ сапогами…
Так он свернул уже на Бриннерштрассе… Топ-топ сапогами… И вдруг остановился, словно громом пораженный: мозг внезапно ожил и заработал бешено. Ну разумеется! «Пятнадцать!» Ведь эту же сумму составляют и цифры 1 — 9 — 1 — 4! Но цифра девять повторяется дважды, и в первом случае и во втором. А девятая буква алфавита — это «И»! И с этой буквы начинаются слова «Иегова» и «Иисус»! Следовательно, оба эти года должны благоприятствовать обоим врагам Германии — иудеям и иезуитам!
Год 1914… «Год Иеговы и Иисуса». Год, когда петля интернационального еврейско-папистского союза впервые так стянулась на горле Германии, что страна принуждена была нанести ответный, но безрезультатный удар. И вот теперь год 1923… Не удивительно, что мы проиграли!
Но в эту минуту какой-то полицейский, набравшись наконец храбрости, обратился к Людендорфу и вежливо предложил проводить Его Превосходительство до полицейского участка. В участке, однако, были уже не столь вежливы. Одноглазый и деревяннолицый ефрейтор, оторвавшись от гроссбуха, попросил высокого посетителя сообщить свое имя и адрес, да еще заставил повторить фамилию по буквам. Постовой с изумлением воззрился на начальника: не может же ефрейтор не знать этого человека в лицо и не знать, как пишется фамилия «Людендорф»? Ведь он и глаз-то потерял (сам же всем об этом рассказывал) во время злополучного «людендорфовского наступления» в 1918 году.
27
Маленькая собачка в клетчатой попонке разыскала все же своего хозяина — пожилого господина в элегантном сюртуке и с такой холеной бородой лопатой, что она, несомненно, получила бы на конкурсе первый приз (на ночь ее укладывали в сеточку), — и оба возликовали. А Вилли сидел в это время на мостовой на Макс-Йозефсплац перед зданием почты и накладывал на ногу жгут, стараясь остановить хлеставшую из раны кровь, и в голове у него был полный сумбур. У Наташи же, пока ее рвало в дамской уборной, украли велосипед, и она поспешила домой пешком, чтобы поскорей засесть за письмо (двухдюймовыми буквами) к своей подружке Мици.
Служба отдела здравоохранения с поразительной скрупулезностью и быстротой вычистила и привела в порядок Резиденцштрассе — на это они были мастера. Полицейские с нарочито свирепыми лицами, словно все они только что по своему обычаю позавтракали кампфбундовскими младенцами, произвели многочисленные отчаянно-трудные и рискованно-смелые аресты (как, например, арест Вилли, который так ослабел от потери крови, что едва держался на ногах). Затем мало-помалу магазины и рестораны на пути следования колонны начали открываться (а в других районах города они и не закрывались), и жизнь вошла в свою колею.
Лотар спокойно добрался домой, быстро переоделся и, чисто выбритый, в аккуратном сером костюме, уселся за свою конторку в отеле «Байришер-Хоф», прежде чем его отсутствие было кем-либо замечено (в отеле «Байришер-Хоф» мало кому даже было известно, что в городе происходили какие-то беспорядки).
Тем временем полиция уже совершила налет на спортзал. В классе была обнаружена десятишиллинговая бумажка Огастина, ее показали представителям печати, и эта неожиданная находка снова принесла кому-то удачу — разве не являлась она неопровержимым доказательством того, что нацисты находятся на жалованье у иностранной державы?
Людендорфа отпустили на поруки (далеко не лестный для него исход), и, уязвленный до глубины души, он возвратился к себе домой в Людвигсхехе. Коричневорубашечники — друзья Геринга — нашли его за каменной статуей льва перед дворцом: он стонал и был в весьма плачевном состоянии. Друзья отвезли Геринга к доктору-еврею, который залатал его, проявив бесконечную заботливость и доброту (этой доброты Геринг не мог позабыть до конца жизни), и предоставил убежище в своем доме. Таким образом, Герингу удалось в конце концов добраться до Розенгейма, откуда он переправился в Австрию, что и входило с самого начала в его намерения. Там он обнаружил Пуци Ханфштенгля и всех остальных, прибывших туда раньше него; всех, впрочем, кроме Розенберга, который укрылся где-то в Мюнхене. Ну, и кроме Гитлера, разумеется: Гитлер мчался на бешеной скорости через Баварию, совсем потеряв голову и плохо отдавая себе отчет в том, куда он мчится. И кончилось это тем, что он, сам не зная почему, застрял в окрестностях Уффинга — в загородном доме Ханфштенгля, который рано или поздно неизбежно должен был подвергнуться обыску, — и его спрятали на чердаке, где хранилась бочка муки про черный день.
Почти все эти события произошли еще до того, как у Штойкелей собрались гости; но достоверные слухи распространяются медленно, и гости разошлись прежде, чем стало известно о бесславном конце путча. А когда утренние газеты с подробным описанием подлинных событий достигли Лориенбурга, новость не произвела ни на кого особого впечатления, так как единственный заслуживающий внимания факт был там уже предугадан: задуманная Каром реставрация монархии не осуществилась.
Но такого рода политическая осечка могла также означать, что осуществление великих замыслов будет теперь отложено надолго, и это вызвало бесполезные упреки в адрес Людендорфа, чье неуклюжее, дилетантское вмешательство разрушило тщательно выношенные планы Кара. Утешительно во всем этом деле только одно: Людендорф теперь скомпрометировал себя навеки. Да и это ничтожество, этот болван Гитлер — тоже. Он выбрал себе роль не по плечу и, как лягушка из басни, раздулся так, что лопнул. Теперь уж, слава тебе господи, мы не услышим больше о Гитлере! Разве что когда его поймают и водворят обратно в Австрию, как нежелательного иностранца.
Итак, доказавшая свою никчемность «белая ворона» уходит со сцены!
А вскоре эти события и вовсе позабылись. Ибо все семейство Кессенов было занято сейчас сугубо личной, семейной проблемой, заставившей их выкинуть на время из головы даже политику: как поступить с Мици, полностью потерявшей зрение?
КНИГА ТРЕТЬЯ
«ЛИСИЦА НА ЧЕРДАКЕ»
1
На заброшенном чердаке было темно, летучие мыши беспрестанно проносились то туда, то сюда или висели, сбившись в кучу от холода. Кто-то спавший в углу под грудой меховых шкур зашевелился и застонал.
Юноше, почти мальчику — широко расставленные глаза закрыты, и черты лица искажены, — снится один из его «красных» снов, в которых кровь, кровь повсюду. Сегодня ему снится, что у него парализованы ноги и он ползком перебирается через груды трупов, а из распоротых животов выползают, как змеи, кишки и обвиваются вокруг него, и зазубриваются, и оплетают его, как колючая проволока. В зловонном, дымно-кровавом воздухе какой-то щебет… хотя не видно никаких пернатых существ…
На чердаке, мучимый кошмаром, лежит юноша с открытым, привлекательным лицом. Это Вольф, пропавший без вести брат Лотара, школьный товарищ Франца, его закадычный друг и поныне еще — его путеводная звезда.
Он пробуждается с полусдавленным криком. Губы у него пересохли, во рту привкус крови от кровоточащей десны (накануне он сам вырвал себе зуб). Он взмок от пота под своими шкурами, но в момент пробуждения ему почудилось, что он весь в крови. Усилием воли освобождаясь от пут сна, он тотчас заставляет себя воскресить в памяти тот день четыре года назад, когда его отряд пытался захватить сигнальную будку на Рижской железной дороге и он попал ногою в стрелку и упал на растерзанное, дымящееся от крови тело Генриха и лежал в этом теплом, как материнская утроба, месиве, пойманный в стрелку, словно в капкан, а вокруг на залитую водой равнину пули сыпались с плеском, как дождь.
Вольф зажег карманный фонарик. Из мрака выступила высокая, в человеческий рост, груда старых гроссбухов, усеянная пометом летучих мышей, ибо чердак, где прятался Вольф, служил своего рода складом старых бумаг и находился прямо под большими замковыми часами и резервуаром для воды, которым не пользовались со времен постройки замка. Два красных глаза следили за Вольфом из темноты, и в воздухе пахло лисицей.
Луч света от фонарика, переместясь, осветил какой-то покрытый паутиной предмет, похожий на огромную, свернувшуюся кольцом змею, — альпинистскую веревку, припрятанную здесь Вольфом. После потери прибалтийских земель все эти посвятившие себя убийству юноши — Вольф и его единомышленники — продолжали убивать «во имя Германии»… только теперь уже в самой Германии и тайно. Но после убийства Ратенау полицейская слежка ни на секунду не ослабевала, и Вольф, один из активных участников покушения, уже восемь месяцев не покидал своего убежища.
Два внимательных красных глаза заморгали, выхваченные лучом света из темноты, и Вольф потушил фонарик. Но он не решался снова погрузиться в сон и, чтобы не уснуть в темноте и немного утихомирить издерганные нервы, стал думать о своей Даме. Ибо прошлой зимой он вдруг самым романтическим образом без памяти влюбился в гулявшую в саду светловолосую девушку, которая даже не подозревала о его существовании.
Но сегодня ее образ ускользал от него, потому что сейчас он был весь во власти других видений, несравненно более могущественных: эта кошка в гостиной маленького, всеми покинутого помещичьего дома в ливонских лесах… Жирная белая кошка… Нервически улыбаясь, он стал припоминать…
В тот день они разыскивали одну канувшую как в воду разведывательную группу и набрели на этот скромный дом, укрывшийся среди сосен и берез. У крыльца цвели свежие, только что распустившиеся английские штокрозы; хотя время близилось к полудню, зеленые ставни на окнах были закрыты и дом казался погруженным в сон. Те, кто здесь обитал, покинули свое жилище, и оно опустело. Плотные ставни совсем не пропускали света, и, когда они с яркого солнца вступили в дом, глаза не сразу привыкли к темноте:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Полицейские, стрелявшие не очень охотно, почти все старались направить дула своих карабинов вниз, в мостовую, но это мало кого спасло, так как отскакивавшие рикошетом от брусчатки расплющенные пули наносили еще более тяжелые раны. После нескольких секунд беспорядочной стрельбы многие уже были ранены, а шестнадцать человек либо убиты наповал, либо агонизировали, глядя незрячими глазами в сгущающийся над ними мрак.
Все — и мертвые и живые вперемешку — лежали, распластавшись на земле… все, кроме Людендорфа. Ибо генералы, теряя с годами проворство, теряют; вместе с ним и инстинкт самосохранения, заставляющий падать ничком. Но магический ореол Старого вояки тут-то наконец сделал свое дело, ибо никто не выстрелил в Людендорфа. Генерал споткнулся и едва не упал, но сохранил равновесие и продолжал идти вперед, держа руки в карманах своей охотничьей куртки, — прямо вперед сквозь расступившуюся перед ним цепочку зеленых полицейских мундиров — и ни разу не обернулся, ни разу не взглянул на раненых, умирающих, перепуганных людей у него за спиной. Он казался погруженным в глубокую думу. Когда он проходил мимо Наташи, до нее донеслось невнятное бормотание: «…один плюс девять, плюс два…» И генерал проследовал дальше.
Ни один из полицейских не выстрелил дважды, но этого и не требовалось. Как только выстрелы стихли, все, кто в состоянии был двигаться, вскочили на ноги и бросились бежать. И впереди улепетывала со всех ног маленькая собачка в шотландской попонке, но Гитлер, оставшийся невредимым — если не считать вывихнутого плеча, которое болело и мешало движениям, — еще несколько секунд продолжал неподвижно лежать среди всеобщего бегства.
Звуки выстрелов, долетев до конца колонны, рассеяли и остальных участников шествия. Полицейские стояли в полном ошеломлении. Дюжина людей могла бы сейчас смять их в одну минуту. Но этой дюжины не было.
Появились санитары с носилками.
У ног Наташи лежал молодой помощник Людендорфа Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер: кусок легкого виднелся в рваной ране на его груди. Бедный Макс Эрвин! Наташа встречалась с ним на званых вечерах: в нем была бездна обаяния… А рядом с ним лежал еще кто-то, забрызгавший мозгами всю мостовую на десять ярдов вокруг. Вебер, вождь «Оберланда», с трудом поднявшись на ноги, стоял, прислонясь к стене дворца, и лицо его было залито слезами. Молодой Геринг с двумя пулевыми ранениями в паху пытался укрыться за одним из каменных львов перед зданием дворца.
Улица ало сверкала от крови. Когда запах пороха рассеялся, запах крови стал ощутим, и тогда какое-то безумие охватило Наташу. Она вскочила на велосипед и бешено помчалась вниз по улице, зигзагами виляя между мертвыми и умирающими. Заплескать, как можно сильнее заплескать колеса велосипеда в их крови (особенно в крови Гитлера, если это удастся, ведь он же упал — она видела!). Но Гитлер, еще прежде чем Наташа вскочила в седло, уже успел сбежать: доковылял до Макс-Йозефсплац, забрался в ожидавший его желтый автомобиль и был таков. Лотар видел мельком, как он садился в автомобиль: одна рука у него как-то странно торчала вбок, словно он нес в ней что-то. И Наташе пришлось удовлетвориться чьей-то безымянной кровью — по чистой случайности преимущественно кровью Вилли.
Людендорф, не встречая никаких помех, продолжал идти через пустую площадь. Как только он кончил складывать в уме цифры этого рокового года: 1 — 9 — 2 — 3 — и получил в итоге цифру 15, все мысли внезапно куда-то исчезли и в мозгу его образовалась пустота. Он продолжал шагать вперед — машинально, словно заводная игрушка, без всякой цели; шагал и шагал — просто потому, что на пути не встречалось препятствий… Топ-топ сапогами…
Так он свернул уже на Бриннерштрассе… Топ-топ сапогами… И вдруг остановился, словно громом пораженный: мозг внезапно ожил и заработал бешено. Ну разумеется! «Пятнадцать!» Ведь эту же сумму составляют и цифры 1 — 9 — 1 — 4! Но цифра девять повторяется дважды, и в первом случае и во втором. А девятая буква алфавита — это «И»! И с этой буквы начинаются слова «Иегова» и «Иисус»! Следовательно, оба эти года должны благоприятствовать обоим врагам Германии — иудеям и иезуитам!
Год 1914… «Год Иеговы и Иисуса». Год, когда петля интернационального еврейско-папистского союза впервые так стянулась на горле Германии, что страна принуждена была нанести ответный, но безрезультатный удар. И вот теперь год 1923… Не удивительно, что мы проиграли!
Но в эту минуту какой-то полицейский, набравшись наконец храбрости, обратился к Людендорфу и вежливо предложил проводить Его Превосходительство до полицейского участка. В участке, однако, были уже не столь вежливы. Одноглазый и деревяннолицый ефрейтор, оторвавшись от гроссбуха, попросил высокого посетителя сообщить свое имя и адрес, да еще заставил повторить фамилию по буквам. Постовой с изумлением воззрился на начальника: не может же ефрейтор не знать этого человека в лицо и не знать, как пишется фамилия «Людендорф»? Ведь он и глаз-то потерял (сам же всем об этом рассказывал) во время злополучного «людендорфовского наступления» в 1918 году.
27
Маленькая собачка в клетчатой попонке разыскала все же своего хозяина — пожилого господина в элегантном сюртуке и с такой холеной бородой лопатой, что она, несомненно, получила бы на конкурсе первый приз (на ночь ее укладывали в сеточку), — и оба возликовали. А Вилли сидел в это время на мостовой на Макс-Йозефсплац перед зданием почты и накладывал на ногу жгут, стараясь остановить хлеставшую из раны кровь, и в голове у него был полный сумбур. У Наташи же, пока ее рвало в дамской уборной, украли велосипед, и она поспешила домой пешком, чтобы поскорей засесть за письмо (двухдюймовыми буквами) к своей подружке Мици.
Служба отдела здравоохранения с поразительной скрупулезностью и быстротой вычистила и привела в порядок Резиденцштрассе — на это они были мастера. Полицейские с нарочито свирепыми лицами, словно все они только что по своему обычаю позавтракали кампфбундовскими младенцами, произвели многочисленные отчаянно-трудные и рискованно-смелые аресты (как, например, арест Вилли, который так ослабел от потери крови, что едва держался на ногах). Затем мало-помалу магазины и рестораны на пути следования колонны начали открываться (а в других районах города они и не закрывались), и жизнь вошла в свою колею.
Лотар спокойно добрался домой, быстро переоделся и, чисто выбритый, в аккуратном сером костюме, уселся за свою конторку в отеле «Байришер-Хоф», прежде чем его отсутствие было кем-либо замечено (в отеле «Байришер-Хоф» мало кому даже было известно, что в городе происходили какие-то беспорядки).
Тем временем полиция уже совершила налет на спортзал. В классе была обнаружена десятишиллинговая бумажка Огастина, ее показали представителям печати, и эта неожиданная находка снова принесла кому-то удачу — разве не являлась она неопровержимым доказательством того, что нацисты находятся на жалованье у иностранной державы?
Людендорфа отпустили на поруки (далеко не лестный для него исход), и, уязвленный до глубины души, он возвратился к себе домой в Людвигсхехе. Коричневорубашечники — друзья Геринга — нашли его за каменной статуей льва перед дворцом: он стонал и был в весьма плачевном состоянии. Друзья отвезли Геринга к доктору-еврею, который залатал его, проявив бесконечную заботливость и доброту (этой доброты Геринг не мог позабыть до конца жизни), и предоставил убежище в своем доме. Таким образом, Герингу удалось в конце концов добраться до Розенгейма, откуда он переправился в Австрию, что и входило с самого начала в его намерения. Там он обнаружил Пуци Ханфштенгля и всех остальных, прибывших туда раньше него; всех, впрочем, кроме Розенберга, который укрылся где-то в Мюнхене. Ну, и кроме Гитлера, разумеется: Гитлер мчался на бешеной скорости через Баварию, совсем потеряв голову и плохо отдавая себе отчет в том, куда он мчится. И кончилось это тем, что он, сам не зная почему, застрял в окрестностях Уффинга — в загородном доме Ханфштенгля, который рано или поздно неизбежно должен был подвергнуться обыску, — и его спрятали на чердаке, где хранилась бочка муки про черный день.
Почти все эти события произошли еще до того, как у Штойкелей собрались гости; но достоверные слухи распространяются медленно, и гости разошлись прежде, чем стало известно о бесславном конце путча. А когда утренние газеты с подробным описанием подлинных событий достигли Лориенбурга, новость не произвела ни на кого особого впечатления, так как единственный заслуживающий внимания факт был там уже предугадан: задуманная Каром реставрация монархии не осуществилась.
Но такого рода политическая осечка могла также означать, что осуществление великих замыслов будет теперь отложено надолго, и это вызвало бесполезные упреки в адрес Людендорфа, чье неуклюжее, дилетантское вмешательство разрушило тщательно выношенные планы Кара. Утешительно во всем этом деле только одно: Людендорф теперь скомпрометировал себя навеки. Да и это ничтожество, этот болван Гитлер — тоже. Он выбрал себе роль не по плечу и, как лягушка из басни, раздулся так, что лопнул. Теперь уж, слава тебе господи, мы не услышим больше о Гитлере! Разве что когда его поймают и водворят обратно в Австрию, как нежелательного иностранца.
Итак, доказавшая свою никчемность «белая ворона» уходит со сцены!
А вскоре эти события и вовсе позабылись. Ибо все семейство Кессенов было занято сейчас сугубо личной, семейной проблемой, заставившей их выкинуть на время из головы даже политику: как поступить с Мици, полностью потерявшей зрение?
КНИГА ТРЕТЬЯ
«ЛИСИЦА НА ЧЕРДАКЕ»
1
На заброшенном чердаке было темно, летучие мыши беспрестанно проносились то туда, то сюда или висели, сбившись в кучу от холода. Кто-то спавший в углу под грудой меховых шкур зашевелился и застонал.
Юноше, почти мальчику — широко расставленные глаза закрыты, и черты лица искажены, — снится один из его «красных» снов, в которых кровь, кровь повсюду. Сегодня ему снится, что у него парализованы ноги и он ползком перебирается через груды трупов, а из распоротых животов выползают, как змеи, кишки и обвиваются вокруг него, и зазубриваются, и оплетают его, как колючая проволока. В зловонном, дымно-кровавом воздухе какой-то щебет… хотя не видно никаких пернатых существ…
На чердаке, мучимый кошмаром, лежит юноша с открытым, привлекательным лицом. Это Вольф, пропавший без вести брат Лотара, школьный товарищ Франца, его закадычный друг и поныне еще — его путеводная звезда.
Он пробуждается с полусдавленным криком. Губы у него пересохли, во рту привкус крови от кровоточащей десны (накануне он сам вырвал себе зуб). Он взмок от пота под своими шкурами, но в момент пробуждения ему почудилось, что он весь в крови. Усилием воли освобождаясь от пут сна, он тотчас заставляет себя воскресить в памяти тот день четыре года назад, когда его отряд пытался захватить сигнальную будку на Рижской железной дороге и он попал ногою в стрелку и упал на растерзанное, дымящееся от крови тело Генриха и лежал в этом теплом, как материнская утроба, месиве, пойманный в стрелку, словно в капкан, а вокруг на залитую водой равнину пули сыпались с плеском, как дождь.
Вольф зажег карманный фонарик. Из мрака выступила высокая, в человеческий рост, груда старых гроссбухов, усеянная пометом летучих мышей, ибо чердак, где прятался Вольф, служил своего рода складом старых бумаг и находился прямо под большими замковыми часами и резервуаром для воды, которым не пользовались со времен постройки замка. Два красных глаза следили за Вольфом из темноты, и в воздухе пахло лисицей.
Луч света от фонарика, переместясь, осветил какой-то покрытый паутиной предмет, похожий на огромную, свернувшуюся кольцом змею, — альпинистскую веревку, припрятанную здесь Вольфом. После потери прибалтийских земель все эти посвятившие себя убийству юноши — Вольф и его единомышленники — продолжали убивать «во имя Германии»… только теперь уже в самой Германии и тайно. Но после убийства Ратенау полицейская слежка ни на секунду не ослабевала, и Вольф, один из активных участников покушения, уже восемь месяцев не покидал своего убежища.
Два внимательных красных глаза заморгали, выхваченные лучом света из темноты, и Вольф потушил фонарик. Но он не решался снова погрузиться в сон и, чтобы не уснуть в темноте и немного утихомирить издерганные нервы, стал думать о своей Даме. Ибо прошлой зимой он вдруг самым романтическим образом без памяти влюбился в гулявшую в саду светловолосую девушку, которая даже не подозревала о его существовании.
Но сегодня ее образ ускользал от него, потому что сейчас он был весь во власти других видений, несравненно более могущественных: эта кошка в гостиной маленького, всеми покинутого помещичьего дома в ливонских лесах… Жирная белая кошка… Нервически улыбаясь, он стал припоминать…
В тот день они разыскивали одну канувшую как в воду разведывательную группу и набрели на этот скромный дом, укрывшийся среди сосен и берез. У крыльца цвели свежие, только что распустившиеся английские штокрозы; хотя время близилось к полудню, зеленые ставни на окнах были закрыты и дом казался погруженным в сон. Те, кто здесь обитал, покинули свое жилище, и оно опустело. Плотные ставни совсем не пропускали света, и, когда они с яркого солнца вступили в дом, глаза не сразу привыкли к темноте:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45