Глаза имели розовый, почти красный цвет и не просвечивали. Красные глаза — как индикаторные лампы электронной машины… Но они не мигали.
Повторяю, все это я заметил в течение секунды, может быть, долей секунды. А потом я побежал. Я бросился к трапу, взлетел наверх, дернул рукоятку пневматической системы. Люк захлопнулся.
Скажу откровенно, в этот момент мне показалось, что я схожу с ума. Мне показалось, что начинается бред, чудовищный бред. Я поднялся в рубку, включил телеэкран… и увидел трех призраков. Они не спеша уходили к лесу. Нет, это не было галлюцинацией!
Лихорадочными, торопливыми движениями я настроил инфракрасный видеоскоп. Но эти черти так же легко пропускали инфракрасные лучи, как и обычные световые. В окуляре видеоскопа появились лишь размытые контуры. Тогда я зажег ультрафиолетовые фары. И опять ничего не получилось. Наверное, мои призраки были сделаны из лучших сортов кварцевого стекла: ультрафиолетовые лучи свободно проходили сквозь них…
И призраки ушли.
Видимо, мозг у меня работал довольно беспорядочно, потому что, посмотрев на этот лес и вспомнив о спиральных деревьях, я вдруг все понял. Я понял, почему они, эти призраки, прозрачны как стекло. Я понял, почему их прозрачность казалась неопределенной — то большей, то меньшей. Они тоже приспособились! Организм этих существ — в процессе длительной эволюции — приспособился к условиям жизни под палящими лучами двух солнц, под непрерывно изменяющейся радиацией — инфракрасной, световой, ультрафиолетовой. Мне, человеку, было жарко, потому что меня нагревало излучение. А их прозрачные тела не нагревались. И степень прозрачности, по-видимому, менялась в соответствии с интенсивностью излучения и температурой воздуха.
Иные условия существования привели к иному строению организмов. Этого следовало ожидать. Теперь я твердо знал, что в этом мире меня ждет нечто необычное…
Призраки (пока мне придется их так называть) должны были появиться снова. Я не сомневался в этом. Они не боялись меня, они очень спокойно подходили к кораблю и так же спокойно ушли тогда в лес. Я сказал себе: «Они придут. Они или другие» — и подолгу сидел у телеэкрана.
Изредка я засыпал, просыпался, смотрел на экран и снова дремал. Так прошло несколько суток. Впрочем, на этой планете не было дня и ночи в нашем понимании. Иногда в небе светили оба Сириуса. Иногда оставался только Малый Сириус; и можно было видеть яркие звезды и блеклую Луну (мне не хотелось придумывать другого названия для спутника планеты). Ночь, настоящая ночь, не наступала, только сумерки.
Как-то, проснувшись, я увидел на экране двух призраков. Знаете, со сна все воспринимается притупленно — и я не волновался. Призраки появились со стороны леса, неторопливо приблизились к кораблю — и ушли. Вот тут я окончательно проснулся…
Но с этого времени они приходили часто, эти призраки. Иногда в одиночку, иногда группами. В сумерки я зажигал бортовые фары. Призраки не боялись света. Они просто не обращали на него внимания.
На третьи или на четвертые сутки — не помню точно — начался дождь. Призраки надели накидки, похожие на наши плащи. Мне трудно сказать, какую окраску имели эти плащи: цвет их менялся, временами они становились прозрачными.
Однажды я включил микрофон. Призраки разговаривали — негромко, абсолютно спокойно, я бы сказал с каким-то непонятным жутковатым спокойствием, с продолжительными паузами между словами…
В те дни я много думал. Был один вопрос — самый важный: выше или ниже людей по развитию эти существа?
Меня удивляло, что они довольно безразлично относятся к небесному кораблю. Придут, посмотрят, обменяются несколькими словами — и уйдут. Разве так отнеслись бы на Земле к прилету чужого корабля?! И вот это совершенно непонятное безразличие заставляло подозревать, что умственное развитие призраков невысоко.
С другой стороны, их поведение отнюдь не напоминало поведения дикарей. Корабль опустился с неба, но они не боялись его. Они просто смотрели и уходили. Так люди смотрят на упавший с горы камень: забавно, но не больше. И я подумал: а что если они намного опередили людей по развитию?..
Как я вам рассказывал, призраки недолго задерживались около корабля. Появлялись — и сразу же уходили. Но однажды пришел странный призрак. Он долго бродил вокруг корабля, поднялся по трапу до закрытого люка, потом ушел в лес и скоро вернулся. Да, он вернулся; я запомнил его по голубой накидке. Он положил около трапа плоды — круглые, похожие на наши апельсины, — а сам отошел и сел в тени.
Наступили сумерки, моросил мелкий дождь, другие призраки ушли, а этот сидел, и красные глаза его светились, как два уголька. Мне стало жаль его. Я подумал: ну, что он может мне сделать? Черт возьми, ведь он прозрачен! На нем нет оружия, — это видно; он никак не сильнее меня, так чего же я боюсь?!
Нет оружия… прозрачен… Чепуха! Мы привыкли все мерить земными мерилами. Призрак был сильнее меня. Но я не знал этого. Я откинул люк и спустился вниз.
Призрак не шелохнулся.
Немигающие красные глаза (я снова вспомнил электронную машину) пристально следили за мной. Сейчас — в сумерках — призрак стал менее, прозрачным, и вот, спустившись с трапа и подойдя к нему так, что нас разделяло не больше пяти шагов, я увидел его лицо. Разумеется, я не видел его в общепринятом смысле этого слова, потому что свет все-таки проходил сквозь тело призрака. Но я разглядел лучше, даже много лучше, чем раньше, когда меня раздражала, мучила невидимость этих странных существ.
Лицо призрака походило на лицо человека — только более узкое, без морщин, с гладкими ушными раковинами, с пластинчатыми дугами ровных, слитных зубов, с длинными полупрозрачными волосами. Но не это главное. Меня поразило другое. Он улыбался! И вот улыбка действительно была удивительная, даже фантастическая. Он улыбался так, как улыбалась Джоконда на картине Леонардо: непонятно, загадочно, чему-то глубоко своему, скрытому от меня…
Как и всякий астронавт, я не раз рисковал жизнью. Но скажу по совести: настоящее мужество, которым не стыдно гордиться, я проявил один раз в жизни, когда остался с этим призраком. Остался, хотя эта странная (или страшная — как угодно) улыбка толкала меня назад, к трапу, к кораблю.
Между прочим, именно в эту минуту — мы смотрели друг другу в глаза — я понял (бывают такие минуты прозрения), что существа эти не выше и не ниже человека по развитию. Они просто иные! Совершенно иные. Их нельзя сравнивать с человеком, как нельзя сравнивать… ну, скажем… дельфина и орла.
Да, мы привыкли — дурная привычка! — мерить на свой аршин. Мы представляем себе обитателей чужих планет либо как наше прошлое, либо как наше будущее. Чепуха! Там, где другие условия существования, там все идет по-другому…
Призрак смотрел на меня красными угольками глаз и улыбался. Я начал говорить. Я даже не помню, что я говорил. Мне казалось, что сам звук голоса вносит успокоение, устраняет опасность столкновения. Я говорил — никогда в жизни я так много не говорил. Право, этот призрак (я все еще называю его этим именем) мог решить, что люди — самые болтливые создания во Вселенной… Но он молчал, и с лица его не сходила загадочная улыбка Джоконды.
Я говорил долго, очень долго. Наконец, я выдохся, почувствовал, что больше не могу. Однако тишина была неприятной, настораживающей.
Тогда я принес кристаллофон и включил кристалл с записью голосов этих существ. Мой призрак нисколько не удивился, не обнаружил желания осмотреть кристаллофон.
Надо сказать, что речь призраков была очень своеобразной. Как бы вам объяснить… Понимаете, она напоминала отрывки музыкальных фраз. Наши слова состоят из отдельных звуков, и это ясно чувствуется. Между звуками ощущаются как бы щели, а между слогами — просто дыры… Лишь изредка звуки оказываются расположенными так, что воспринимаются по-особенному: тогда мы считаем слово красивым, музыкальным. Сравните, например, слова «звон» и «пепельница». Слово «звон» не только обозначает определенное явление; оно в какой-то степени — воспроизводит его, в нем вообще есть нечто звенящее. А «пепельница» — только пепельница… Так вот, речь этих призраков звучала чрезвычайно мелодично. Невозможно было определить, где кончается один звук и начинается другой. Звуки плавно переходили друг в друга, и само расположение звуков было приятным и благородным.
Призрак, как я вам сказал, нисколько не удивился, услышав записанные кристаллофоном голоса. И тут у меня появилась мысль включить музыку. Видимо, эта мысль возникла потому, что речь призраков была музыкальной. Я поставил взятый наугад кристалл — это оказался третий квартет Чайковского.
Призрак не шелохнулся. Загадочно улыбаясь, он слушал музыку. Через несколько минут я выключил кристаллофон. И тогда… В первый момент мне показалось, что я по ошибке снова включил аппарат. Но это не был аппарат. Мой призрак повторил все услышанное! Повторил абсолютно точно, воспроизведя во всех деталях, без единой ошибки, без каких бы то ни было искажений…
Как вы знаете, третий квартет — вещь грустная, посвященная памяти друга Чайковского скрипача Лоуба. А призрак улыбался… Он как-то иначе воспринимал музыку, а может быть, просто механически повторял ее, как кристаллофон.
В это время (дождь совсем перестал) появились другие призраки. Я заставил себя остаться, хотя мне дьявольски хотелось вернуться на корабль. Впрочем, призраки нисколько не изменили своего поведения. Они смотрели на корабль, на меня, обменивались несколькими словами и, не спеша, уходили.
Постепенно я привык к их присутствию. Я подумал: если мой призрак (не правда ли, забавно звучит — мой призрак?) легко повторил прослушанную один раз музыку, значит память у него чрезвычайно обостренная. И я решил называть ему предметы. При такой памяти он не мог не иметь развитого мышления, не мог не понять, что я хочу с ним говорить.
Попробуйте представить себе эту нелепую картину: я показывал призраку значения слов — ходил, бегал, ложился, — называл (без особой, впрочем, последовательности) предметы… А он сидел совершенно неподвижно — и улыбался…
Наверное, это продолжалось долго. Ветер разогнал облака. Воздух быстро накалился, и у меня начала кружиться голова. Мне вдруг показалось, что это — сон, не больше. Надо открыть глаза — и все исчезнет…
Неожиданно призрак встал. Сейчас, в ярких лучах Большого Сириуса, он был почти невидим: туманная дымка, имеющая смутные размытые контуры. Пустота. И из этой пустоты прозвучал спокойный голос:
— Я приду…
Он ушел.
Он ушел, в я стоял и долго смотрел ему вслед. Потом побрел к трапу. Я устал. У меня чертовски болела голова. Мне не хотелось думать. Все было безразлично. Я включил аппарат электросна и шесть часов спал настоящим глубоким сном — впервые за много месяцев.
Аппарат, конечно, исправно сработал и разбудил меня точно в установленное время. Я встал очень голодный, с посвежевшей головой. Да, надо сказать, что, поднимаясь на корабль, я забрал плоды, принесенные призраком. По форме и размерам они походили на апельсины, только полупрозрачные, как бы сделанные из желтого хрусталя. Запах был приятный, хотя и резкий, напоминающий запах гвоздики. Проснувшись, я взял пробы на анализ. Плоды оказались съедобными. И после капитального земного завтрака (может быть, это был обед или ужин) я их съел. Сказать, что они вкусны — мало. В них была и сочность груши, и терпкость не совсем спелого персика, и тончайший букет искусно приготовленного крема, и прохлада мороженого, и еще что-то неуловимое, но очень приятное…
Я вдруг подумал, что эти плоды выращены искусственно, и мысли мои вернулись к призраку. Он ответил мне на моем языке. Он понял меня. Ему понадобилось для этого лишь несколько часов. С моей точки зрения, это — чудо. А с его? Допустим, современный человек встретил бы дикаря, владеющего тремя десятками слов. Много ли времени понадобилось бы, чтобы понять и запомнить эти три десятка слов, особенно, если дикарь сам старается объяснить их значение… По отношению к призраку я был, вероятно, таким дикарем. И он без особого труда понял мой несложный (с его точки зрения) язык и ответил мне на нем…
В этом месте гипотеза рассыпалась как карточный домик. Вполне вероятно, что разумные существа на некоторых планетах опередили по развитию человека. Но высокое развитие должно было сказаться на образе жизни. В частности, на техническом прогрессе. А развитой техники у обитателей этой планеты не существовало. Не было авиации. Не было радиосвязи. Очень чувствительные микрофоны «Поиска» не улавливали никаких индустриальных звуков. По меньшей мере в радиусе километров в пятнадцать не работали двигатели, не ездили автомобили, не ходили поезда. И, следовательно, не было многого другого, потому что отрасли техники тесно связаны между собой и взаимно друг друга обусловливают. Нет авиации, значит нет двигателей внутреннего сгорания, значит не добывают нефть, значит не развита химия… Нет радиосвязи, значит нет электропромышленности, нет электроники и автоматики, безусловно, не используется атомная энергия. Подобно тому, как палеонтолог по одной кости восстанавливает облик вымерших животных, так и инженер может по одному техническому факту сделать довольно точные выводы об уровне развития техники. Я эти выводы сделал, и они гласили: никак не выше, чем у нас в восемнадцатом веке, а скорее всего — ниже.
Но здесь ломалась вторая гипотеза, по которой обитатели этой планеты отстали в развитии от людей. Ни один человек, вооруженный самыми совершенными электронными машинами, не смог бы так быстро разобраться в чужой речи. Для этого — обстоятельство совершенно бесспорное! — требовался очень развитый мыслительный аппарат.
Конечно, я просто решал неразрешимую задачу. Нельзя сравнивать несравнимое. Что больше — квадратный метр или секунда? Бессмысленный вопрос. Обитатели этой планеты были иными. Такая мысль уже мелькнула у меня. Но одно дело теоретически допустить какое-то положение, а другое — принять все вытекающие отсюда следствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15