К этому времени Сенатор опустошил свой стакан, и тогда Келли Келлер передала ему еще один, тот, что сберегла для него на дорогу.
Они только что познакомились и, по существу, совсем чужие друг другу. Но подумать только, какое взаимопонимание! Ты знаешь как это бывает твои глаза его глаза вспыхивают жаром внезапного узнавания вас окутывает нега словно вступаешь в теплую воду безупречно прекрасная женщина лежит раскинувшись в истоме словно в постели длинные волнистые рыжие волосы сладострастно разметались кожа само совершенство потрясающая кожа изящный алый, рот роскошное платье из шитой золотом парчи плотно обтягивает грудь живот шелестящие складки мягко обозначают область лона. Любовник напряженно склонился над ней глядя вниз его смуглое красивое лицо не совсем в фокусе женщина тоже смотрит на него и ей не надо улыбаться предлагая себя ведь ее нагота под парчой сама зовет ее стройные бедра нагие под платьем еле заметно подались к нему совсем чуть-чуть словно во сне иначе приглашение будет вульгарным духи в поблескивающем флаконе называются ОПИУМ духи называются ОПИУМ называются ОПИУМ — они сведут тебя с ума они превратят тебя в наркомана их продают в шикарных магазинах…
Во время их прогулки по пляжу ветер трепал ее волосы, чайки слепили глаза белоснежными крыльями, а волны бились бились бились о берег, и в такт приливу пульсировало ее лоно, его руки так уверенно обхватывали ее обнаженные плечи, а она робко тянулась к нему, не в силах сопротивляться этому естественному порыву, и думала: «Все это невозможно! Этого просто не может быть!» — и тут же: «Что-то произойдет, не может не произойти».

10
…маленькая красная стрелка показывала более сорока миль в час, когда «тойоту», подскочившую на песчаном бугре, вдруг повело в сторону, как будто сдуло, а в это время Сенатор жал изо всех сил на тормоза, бормоча что-то себе под нос, но автомобиль все больше заносило, все решительнее и целенаправленнее, словно само нажатие на тормоза рождало в машине упрямое противодействие, в машине, казавшейся до сих пор такой послушной, чем-то вроде игрушки, вроде санок, бешено мчащихся с горы, отчего холодело в животе, и вдруг, как же это могло случиться, автомобиль выбросило с дороги, его занесло, правое заднее колесо крутилось вперед, а левое переднее — назад, оградительный рельс больше не сопровождал их сбоку, проступая из темноты, — он развалился на куски, а обломки посыпались с глухим ворчанием на стекло, и хрясть! хрясть! — паутиной поползли трещины! их болтало и швыряло в машине, будто началось землетрясение, а потом машина оказалась в воде, и не в канаве, как можно было ожидать, не в какой-нибудь луже, она пошла на дно, кто бы мог вообразить такое, а черная вода пузырилась и бурлила, заливая смятый складной верх автомобиля и ветровое стекло, «тойота» резко перекосилась на сторону пассажира, дверь заклинило, и она прогнулась с легкостью алюминиевой банки фирмы «Миллер лайт» под ногой какого-нибудь парня на пляже, а Келли никак не могла набрать в легкие достаточно воздуха, чтобы закричать, впрочем, она и так не знала, как ей обращаться к нему, — имени, которое могло бы легко сорваться с ее губ, просто не было.

11
С того самого момента, когда четвертого июля в середине дня адвокат Рей Энник, любовник Баффи и друг Сенатора, учившийся с ним в Андовере, познакомил их, Келли Келлер держалась настороже — тише воды, ниже травы, словом, вела себя сдержанно, отнесясь к новому знакомству весьма скептически. Глядя со стороны, как этот известный человек крепко и с видимым удовольствием пожимал всем руки, проявляя при этом немалый энтузиазм и как бы заявляя всем своим видом, что преодолел сотни миль только для того, чтобы иметь эту возможность: пожать руку тебе, и тебе, и тебе, она думала: «Он один из них, из тех, что ведут вечную кампанию».
Но в последующие часы Келли пришлось радикально изменить свое мнение о Сенаторе.
Мы не рискнем утверждать, что в оставшиеся шесть часов Келли Келлер влюбилась в Сенатора, точно так же как не будем настаивать, что Сенатор увлекся ею, вещи это сугубо личные и покрыты тайной, а что сулило им будущее (не случись того, что случилось на самом деле), теперь уже не узнать. Известно только: Келли изменила свое мнение о Сенаторе.
Думая при этом, как поучительно, как полезно для души (и улыбалась своему отражению в зеркале ванной, примыкающей к гостевой комнате, которую Баффи предоставила ей и которая осталась бы за ней и в ночь четвертого июля, если бы не ее поспешное решение сопровождать Сенатора на материк) признать, что ты тоже можешь ошибаться, что в данном случае ты оказалась не права.
Даже если это признание делается втайне.
Даже если тот, о ком ты так опрометчиво и неправильно судила, никогда об этом не узнает.
Келли? Правильно? Келли? Келли.
Ужасно глупо, не правда ли, что сердце у нее забилось как у школьницы, когда она услышала, как он произносит ее имя, а ведь Келли Келлер была уже достаточно зрелая молодая женщина, и у нее было много любовников.
Несколько, уж точно.
Во всяком случае, со времени окончания университета Брауна у нее было одно серьезное увлечение, об этом романе она никогда никому не рассказывала.
(Почему ты никогда не говоришь о Г., интересовались подружки Келли — Баффи, Джейн и Стейси — вовсе не из праздного любопытства, а потому что тревожились за Келли, видя в этом молчании симптом разбитого сердца, в циничном отношении к мужчинам — знак начавшейся депрессии, угнетенности духа, а в том, что изредка она замыкалась в себе, не отвечая на записанные автоответчиком настойчивые просьбы позвонить, — суицидные наклонности — об этом они никогда не осмеливались говорить с Келли, только обсуждали это между собой.)
Но Сенатор был действительно мужчина хоть куда! Легко и непринужденно вылез он из машины, подвижный как ртуть, сияя улыбкой, и тут же начал здороваться со всеми, а среди гостей побежал шепоток — это он… Неужели правда он? Сенатор искрился молодым задором.
Его пригласил на Грейлинг-Айленд Рей Энник, о чем Баффи осторожно сообщила своим гостям: я не очень-то верю, что он выберется. Скорее всего, его не будет.
Он был более живым, более неотразимым (существует такое затасканное определение), более вдохновенным, чем выглядел на экране телевизора. Начать с того, что это был крупный мужчина: метр девяносто три — рост, вес — восемьдесят шесть килограммов. Для мужчины за пятьдесят с тяжелым телом бывшего спортсмена выглядел он прекрасно, двигался мягко, словно крадучись; даже когда он стоял (в своих удобных, слегка потертых бежевых летних туфлях на пробковой подошве от «Л.Л.Бина»), то, казалось, просто медлил, прежде чем сделать очередной упругий шаг. Широкое, все еще красивое лицо, светло-голубые, прозрачные глаза, прямой, с еле заметными красноватыми прожилками нос, крепкий, твердо очерченный подбородок, всем знакомый профиль.
Оттянув галстук, ослабил воротничок белой хлопчатобумажной рубашки с длинным рукавом — «Вижу, здесь уже гуляют без меня, а?».
Он оказался доброжелательным, по-настоящему приятным человеком, а не просто вежливо-снисходительным, и Келли Келлер мысленно представила себе, как будет рассказывать об этом памятном четвертом июля на Грейлинг-Айленде — он говорил с нами как с равными и, более того, как с добрыми старыми друзьями.
А еще он поцеловал ее. Но это случилось позже.

12
Келли Келлер совсем не была дурочкой и знала, что из себя представляют люди, занимающиеся политикой. И не только из курсов американской истории и политики, которые им читали в университете.
Ее отец, Артур Келлер, еще со школьных лет был близким другом и постоянным партнером по теннису Хэмлина Ханта, конгрессмена-республиканца, и даже когда дела мистера Келлера шли не очень хорошо (к слову сказать, со времени разразившейся несколько лет назад катастрофы на бирже они так и не поправились), он все же оказывал посильную материальную помощь кампаниям Хэма Ханта, выступал в качестве распорядителя обедов в клубе «Гованда Хайтс», на которых собирались средства в фонд очередной кампании, и по-детски радовался, когда его приглашали на собрания республиканского актива — местного, а также на уровне штата. В последнее время о Ханте, которого Келли знала еще с начальной школы, стали все чаще говорить, он превратился в «одиозную» личность, известную всей стране, постоянно мелькал на телеэкране, давал интервью в теленовостях, где выглядел чуть ли не диссидентом, бунтарем, у которого любой пункт либеральной программы вызывал протест, кроме абортов… тут Хэм Хант был полностью солидарен с либералами.
(В глубине души Хант искренне верил, что именно аборты — залог спасения Америки, аборты в определенных демографических районах — среди черных, испаноязычного населения, матерей-одиночек, всех тех, что начинают плодиться, едва достигнув половой зрелости, да, что-то нужно делать, что-то обязательно с этим нужно делать, здесь могут помочь лишь узаконенные аборты, только они позволят контролировать рождаемость, белое большинство должно поддержать этот пункт, пока не поздно, — «Я знаю, о чем говорю, побывал и в Калькутте, и в Мехико. И кое-где в Южной Африке тоже».)
Однажды Келли крикнула в лицо изумленному отцу:
— Как ты можешь голосовать за этого типа?! Это же фашист! Нацист! Он исповедует геноцид во славу Господа!
У мистера Келлера был тогда такой вид, словно она влепила ему пощечину.
— Как он может, мама? Как ты можешь? — задала Келли вопрос матери в более спокойную минуту, и тогда миссис Келлер, гордо глянув в лицо разгневанной дочери, взяла ее за руку и спокойно произнесла:
— Келли, дорогая, ответь мне, пожалуйста, ну откуда ты знаешь, за кого я голосую?
Во время последних президентских выборов Келли оказывала на добровольных началах поддержку обреченной на поражение кампании губернатора Дукакиса. Она не понимала, что кампания обречена, до самых последних недель борьбы, потому что всякий раз, видя или слыша Джорджа Буша, полагала, что каждый, кто хоть раз увидит или услышит его, ни за что не поверит этому лицемеру! А его корыстолюбие, а непроходимая глупость, невежество, цинизм, наконец! Играет на страхе белого населения перед неграми! А его связи с ЦРУ! А показное благочестие! Мелкая душонка! Ее единомышленники в штабе кампании (в Кембридже) тоже не верили до самого последнего момента, что кандидат от Демократической партии проиграет, хотя об этом ясно говорили предварительные прикидки и сам Дукакис стал держаться совсем не так уверенно, как прежде.
«Келли, боже мой, ну как ты можешь тратить свое время и энергию на это дерьмо?» — кричал ей в трубку Арти Келлер.
Когда объявили результаты голосования и не осталось сомнений, что республиканцы победили, а то, что казалось немыслимым, стало уже историей, как становится историей, а следовательно, возможным многое из того, что кажется немыслимым, Келли практически перестала есть, несколько ночей кряду не смыкала глаз, впала в отчаяние и бродила бесцельно по улицам Бостона — растрепанная, ничего не понимающая, бессмысленно улыбаясь и чуть не падая в обморок от голода и мучительной тошноты, она видела перед собой не человеческие фигуры, а смутные контуры, что-то относящееся к животному миру, состоящее из плоти, пребывающее в вертикальном положении и пользующееся одеждой… В конце концов она разревелась и помчалась звонить матери, умоляя ее: поскорее приезжай, забери меня, я не знаю, на каком я свете.

13
Она была той самой девушкой, той, которую он выбрал, той, с которой это должно было случиться, — пассажиркой взятой напрокат «тойоты».
Она вцепилась во что-то, крепко ее зажавшее, а черная вода поднималась меж тем все выше, клокоча, бурля и заливая глаза, и она, силясь закричать, судорожно глотала воздух, пока не закричала наконец, зайдясь кашлем и захлебываясь слюной, а «тойота» тем временем опускалась в темной пенящейся воде на дно тем боком, где находится место пассажира.
При крещении ее нарекли Элизабет Энн Келлер. В выходящем два раза в неделю «Ситизенс инкуайери» на той странице, где перечислялись сотрудники издания, ее имя значилось именно так — Элизабет Энн Келлер.
Друзья ее звали Келли.
Ты знаешь, как это бывает — мгновенный жар взаимного узнавания. Как удар молнии.
Он счастливо улыбался, сжимая ее руку, стискивая ее слишком сильно, бессознательно, как это делают иногда мужчины, некоторые мужчины, которым просто необходимо видеть и ощущать вспышку боли в твоих испуганных глазах, сужение зрачка.
Вот так и Г. в минуты близости иногда причинял боль. Бессознательно. Она вскрикивала пронзительно и коротко, задыхаясь и всхлипывая, и одновременно слышала себя как бы со стороны: из всех углов темной комнаты доносились исступленные молящие крики — я люблю тебя, о, я люблю тебя, я люблю, люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю тебя, тела их бились друг о друга, хлюпали, пропитанные потом, волосы слиплись, ты — моя маленькая девочка, да, так ведь! Тяжесть его тела, мужские руки, обнимающие ее, дрожь ее ног, оседлавших его бедра или неуклюже задранных к плечам, чтобы он мог глубже войти в нее, дрожащие коленки — так! да! так! О боже! — и знать, что в решающий миг губы Г. искривит знакомая гримаса — ликующий череп, — которая не будет иметь к ней никакого отношения.
Перед окончательным разрывом он сказал ей спокойно: «Я не хочу причинять тебе боль, Келли, надеюсь, ты это понимаешь», и Келли, улыбаясь, подтвердила: «Да, понимаю», словно это был обычный разговор, непринужденный дружеский треп, ведь они были не просто любовниками, но и лучшими друзьями; она его поцеловала, он, обняв ее, уткнулся жарким лицом ей в шею, а она все еще соображала: «А я? Могу я причинить тебе боль? Разве не в моей власти сделать тебе больно?» Зная, что теперь такой власти у нее больше нет.
Зимний день был на исходе. Из углов ползли тени, комната становилась все мрачней — такой ее Келли не знала. Они сидели, соприкасаясь головами, и Г. сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12