Но тогда я не особо раздумывал, какой у нее вид. Разве что подумал, мол, это ихняя мать, и принялся осматриваться по сторонам.— Как он сюда попал? — спросила она у ребятишек.— Он приходит в лес с нами играть, — ответили они боязливо.Она разглядывала меня с любопытством и как будто бы маленько смягчилась, или, может, я к ней просто присмотрелся. Мне даже померещилась в ней схожесть с девчонкой, когда я в первый раз увидел ее, появившуюся из-за деревьев с широко раскрытыми глазами.Мало-помалу я привык к потемкам. Сам не знаю — как-то чудно мне у них показалось. Вроде и не сильно их жилье от нашего рознилось, а все же что-то в нем было не так, не по мне. И опять-таки у каждого жилья свой запах, а в этом сырость была и духота, воздух тяжелый и вместе холодный, может, оттого, что домишко стоял впритык к скале.Я ходил, ко всему приглядывался и дивился.В дальнем углу висел огромный меч, широкий и прямой, обоюдоострый, на нем было изображение богоматери с младенцем Иисусом и множество замысловатых знаков и надписей. Я подошел поближе, чтоб лучше все рассмотреть — никогда не доводилось мне видеть ничего подобного, — не удержался и потрогал его рукою. Тут послышался будто глубокий вздох, и кто-то всхлипнул…Я оглянулся, пошел к ним.— Кто это плачет? — спрашиваю.— Плачет? Никто не плачет! — ответила их мать. Она уставилась на меня, глаза сразу другие стали. — Иди-ка сюда! — сказала она, схватила меня за руку, отвела на то же место и велела мне опять прикоснуться к мечу.И тут снова послышался глубокий вздох, и кто-то всхлипнул, внятно так.— Меч! — крикнула она и рванула меня назад. — Это в нем!Потом выпустила мою руку и отвернулась. Пошла к печке и стала мешать в горшке, стоявшем на огне.— Ты чей будешь-то? — спросила она немного погодя, и рот ее недобро перекосился, почудилось мне, когда она это говорила.Я ответил, мол, Кристоффера из Волы сын, так звали моего отца.— Вон чего.Ребятишки застыли на месте и смотрели прямо перед собою дикими, испуганными глазами.Она еще повозилась у печки. А когда кончила, присела на скамейку и усадила меня к себе на колени. Погладила по голове.— Да, ну-ну… — сказала она и долго, пристально смотрела на меня. — Пойду-ка я с тобою к твоим, так-то лучше будет, — прибавила потом.Она собралась, надела другую юбку и что-то чудное на голову, чего я прежде ни на одной женщине не видывал. И мы отправились в путь.— Это здесь вы играете-то? — спросила она, когда мы вошли в лес. И еще несколько раз со мною заговаривала по дороге. Приметивши, что я оробел, она взяла меня за руку.Я ничего не понимал и спрашивать ни о чем не смел.Когда мы поднялись к нашему дому, мать выскочила на крыльцо, лицо у нее было белое-белое, я еще никогда ее такой не видел.— Чего тебе надо от моего сына? Отпусти мальчонку, слышишь! Сейчас отпусти, паскудная тварь!Она не мешкая выпустила мою руку, лицо ее покривилось, и вся она стала как затравленный зверь.— Что ты сделала с моим мальчонкой?— Он был у нас в доме…— Ты заманила его в свое поганое логово! — закричала мать.— Я не заманивала. Сам пришел, коли хочешь знать. А как к мечу приступился и тронул его ненароком, стало в нем вздыхать да всхлипывать.Мать оторопело и боязливо глянула на меня своими разгоряченными глазами.— А к чему такое, ты, надо быть, и сама знаешь.— Нет… Не знаю я.— Смерть он примет от палаческого меча.Мать испустила сдавленный крик и уставилась на меня, бледная как мертвец, с дрожащими губами, но ни слова в ответ не молвила.— Я-то думала как лучше, пришла тебе сказать, да ты, я вижу, только злобишься заместо благодарности. Забирай своего гаденыша, и больше ты про нас не услышишь, покуда час не пробьет, раз сама так захотела!Она в сердцах повернулась и ушла.Мать, вся дрожа, схватила меня, притянула к себе и стала целовать, но взгляд у нее был неподвижный, чужой. Она отвела меня в дом, а сама бросилась во двор, и я видел, как она побежала через поле, что-то крича.Они с отцом воротились вместе, примолкшие и понурые. Как сейчас помню, я стоял у окна и видел, как они вдвоем шли к дому вдоль межи.Ни один со мною слова не сказал. Мать начала возиться у печи. Отец не сел, как обыкновенно, а расхаживал взад и вперед. Его худое лицо застыло и одеревенело, будто неживое. Когда мать вышла на минуту за водой, он поставил меня перед собою и стал глядеть прямо в глаза, опасливо и испытующе, потом опять отворотился. Они и промеж собою не разговаривали. Немного погодя отец вышел, начал бродить по подворью без всякого дела, стоял, глядя вдаль.Время настало тяжелое и мрачное. Я ходил совсем один, никому не нужный. И все кругом стало иным, даже луга были не те, что прежде, хотя дни стояли все такие же погожие и солнечные. Я пробовал играть, но из этого тоже мало что выходило. Когда они оказывались поблизости, то проходили мимо, ничего не говоря. Точно я им чужой был. По вечерам, однако ж, когда мать меня укладывала, она так крепко прижимала меня к себе, что я чуть не задыхался.Я не понимал, отчего все переменилось и стало так безотрадно. Даже когда я, случалось, веселел, совсем не то было веселье, что раньше. Вся усадьба как вымерла, здесь будто никто больше друг с другом не разговаривал. Но по временам, когда они не замечали, что я рядом, я слышал, как они перешептывались. Я не знал, что я такое сделал, но думал, верно, что-то ужасное, раз им даже смотреть на меня невмоготу. И я старался, как мог, заниматься сам с собою и не мозолить им глаза, видел, что им так лучше.У матери щеки ввалились, она ничего не ела. Что ни утро глаза были заплаканные. Помню, я выбрал место позади скотного двора и начал строить из камешков отдельный дом для себя.Наконец однажды мать меня подозвала. С ней и отец был. Когда я подошел, она взяла меня за руку и повела к лесу, а отец стоял и смотрел нам вслед. Я, как увидел, что она повела меня по той самой тропке, по какой я тогда ходил, в первый раз взаправду испугался. Но все было до того безотрадно, что я подумал, ладно, хуже, чем есть, стать не может. Я жался к ней и послушно шел, осторожно ступая средь камней и корневищ, попадавшихся на тропинке, чтобы ей не было из-за меня лишнего беспокойства. Она так осунулась в лице, что ее было не узнать.Когда мы добрались до места и увидели дом, по ней дрожь прошла. Я изо всех сил сжал ей руку, хотел ее подбодрить.Кроме ребятишек и их матери, в доме на этот раз был еще один человек. Кряжистый, могучего сложения мужик, толстые, будто вывороченные наружу губы изрезаны поперечными морщинами, лицо усеяно крупными оспинами, а в выражении что-то грубое и дикое, взгляд тяжелый, глаза налиты кровью — какие-то изжелта-красные. Отродясь на меня ни один смертный такого страху не нагонял.Никто не поздоровался. Женщина стала у печи и принялась ворочать кочергой, так что искры взвивались. Мужик сперва взглянул на нас искоса, потом тоже отворотился.Мать остановилась у порога и начала униженно о чем-то просить — я только понял, что речь шла обо мне, однако не мог толком уразуметь, чего ей от них надо было. Она все повторяла, мол, есть ведь средство-то, если только они захотят помочь.Никто ей не отвечал.Она была такая несчастная и жалкая, что мне казалось, никак они не могут ей отказать. Но они даже не оборачивались. Будто нас вовсе не было.А мать одна говорила и говорила, все безутешней и просительней, глухим, отчаянным голосом. И мне было ужас как жаль ее, она говорила, мол, я ведь у нее единственное дитя, и слезы застилали ей глаза.Напоследок она просто стояла и плакала — ни к чему, видно, были все ее мольбы.А на меня такая жуть нашла, я просто не знал, куда деваться, и побежал к ребятишкам, что стояли, забившись в самый угол. Мы пугливо переглядывались. А потом уселись все вместе на скамью у стены: мочи больше не было стоять.Нескончаемо долго сидели мы так в жуткой тишине. Вдруг я услышал грубый мужской голос — и вздрогнул. Он стоял и глядел в нашу сторону — но звал он меня.— Идем со мною!Весь дрожа, я тихонько подошел и, когда он двинулся прочь, не посмел ослушаться и потянулся следом. Ну и мать за нами вышла. Женщина у печи оборотилась. «Тьфу!» — плюнула ей вдогонку.Потом, однако, мы с ним пошли одни по утоптанной дорожке, что вела в березовую рощицу неподалеку от дома. Мне было не по себе рядом с ним, и я норовил держаться подальше. Но все же мы вроде как друг с другом знакомились, покуда вместе шли. В гуще среди деревьев бил родник, они, верно, брали оттуда воду, потому что рядом лежала черпалка. Он опустился на колени у самого края и пригоршней зачерпнул прозрачной воды.— Пей! — сказал он мне.По всему было видно, что худого он не замышлял, и я с охотой сделал, как он велел, и нимало не трусил. Можно бы подумать, что, близко смотреть, он и вовсе страшным покажется, а вышло по-иному, в нем будто не было той свирепости, и он больше был схож с обыкновенными людьми. Он стоял на коленях, и я видел тяжелый взгляд его налитых кровью глаз и, помнится, подумал: верно, и он тоже несчастлив. Трижды давал он мне воды.— Ну вот, теперь снимет, — сказал он. — Раз из руки моей испил, можешь теперь не бояться. — И он легонько погладил меня по голове.Будто чудо свершилось!Он поднялся, и мы пошли обратно. Солнышко светило, и птицы щебетали в березах, пахло листвой и берестой, а у дома дожидалась нас мать, и глаза у нее засияли от радости, когда она увидела, как мы согласно идем рука в руку. Она прижала меня к себе и поцеловала.— Господь вас благослови, — сказала она палачу, но тот только отворотился.И мы пошли счастливые домой.
— Ну и ну, — протянул кто-то, когда он кончил.— Да, вот ведь оно как.— И впрямь зло — штука диковинная, против этого кто ж спорить станет.— Вроде как в нем и добро вместе сокрыто.— Да.— А сила в нем какая! Выходит дело, оно тебя и сразить может, оно же и от гибели может избавить.— И то.— Удивительно, право слово.— Да, такое послушать — ума наберешься, это уж точно.— А я полагаю, твоей бы матери не грех повиниться перед палачовой женкой за брань-то свою.— Я и сам так думаю, да она вот не повинилась.— Ну да.Они посидели в задумчивости. Отпивали по глотку и отирали губы.— Ясное дело, и палач добрым может быть. Всякий слыхал, он болящих да страждущих и которые люди до крайности дошли, случается, из беды вызволяет, когда уж все лекари от них отреклись.— Да. И что страдания ему ведомы, тоже правда истинная. Он, поди, сам муку принимает от того, что творит. Известно же, палач всегда прощения просит у осужденного, прежде чем его жизни лишить.— Верно. Он зла к тому не имеет, кого жизни должен лишить, нет. Он ему вроде доброго приятеля может быть, я сам видел.— Правда что вроде приятеля! При мне раз было, они в обнимку к помосту шли!— Да ну!— Потому как оба до того захмелели — еле на ногах держались: все выпили, что им поднесли, да еще добавили, вот кренделя-то и выделывали. И хоть оба они были хороши, а все же, сдается мне, палач из них двоих пьяней был. «У-ух!» — говорит, это когда голову-то ему отсекал.Все расхохотались, приложились к своим кружкам.— А тебя, стало быть, плаха дожидалась. Да, эта дорожка никому из нас не заказана.— Верно говоришь.— Нет, но чтоб у него такая власть была, а? Это ж подлинно как чудо свершилось, что ты нам рассказал-то. Не сними он с тебя проклятия, пропала бы твоя головушка.— О, брат, он еще какие чудеса творит! Пожалуй что, почище некоторых святых!— Ну, самые-то великие чудеса святые угодники творят и пречистая дева!— Да Иисус Христос, искупивший грехи наши!— Само собою, дурья твоя башка, только не о том теперь речь. У нас-то о заплечном мастере разговор!— У него и правда власть есть. Зло — оно власть имеет, это уж так.— Власть-то есть, да только откуда? Говорю вам, от дьявола она! Оттого люди и падки до зла, как ни до чего другого, куда более, чем до слова божия и до святых таинств.— Однако ж, вот ему помогло.— Да, что ни говори, а помогло же!— Может, и так.— А священнику, глядишь, и не совладать бы.— Куда, и думать нечего, тут зло верховодило, у него он был под пятой!— Тьфу, сатана это все, его проделки!— Ну-у?..— Сами же слыхали, палач-то отворотился, как мать его молвила «господь благослови».— Фу ты!..— А-а, черт, выпьем! Что мы все сидим да всякую дьявольщину поминаем!— И то верно, пива нам! Пива, говорю, еще! Да какого позабористей!— Чтоб из самой лучшей бочки! Бр-р… только не из той, где палец ворюгин подвешен… А что, правда ль, что у вас ворюгин палец в пиве болтается?Служанка, побледнев, покачала головой, что-то пробормотала.— Чего уж отпираться, весь город знает! Ладно, давай хоть и оттуда! Один черт, нам бы крепость была!.. У-ух! — как палач-то сказал.— Ты не больно ухай! Не ровен час, без головы останешься, и захочешь напиться — да некуда лить!— Вот и надо попользоваться, пока время не ушло!— Это пиво сам бес варил, я по вкусу чую!— Тут и есть сатанинское логово, зато уж пиво — лучше не сыщешь!Они выпили. Навалились на стол, широко расставив локти.— Я вот думаю, казни ль завтра быть спозаранку или как надо понимать? — вопросил старикашка-сапожник.— Кто ж его знает…— Может статься, что и так…— Я к тому, что мастер-то заплечный гуляет. Да в красное разряженный, в полном параде.— Да… Похоже на то…— Что-то не слыхать было, чтоб казнить кого собирались, а?— Не-е…— Ну что ж. Небось услышим, как в барабан забьют.— А-а, выпей-ка лучше, дед! Чем тарахтеть-то попусту.Они выпили.Вошел парень и с ним две женщины.— Гляди-ка, и шлюхи явились!— Куда заплечный мастер, туда и вся его шатая.— А ну, малый, вздуй-ка свечи, хоть полюбоваться на твоих потаскушек.— О, да они красотки, из непотребного дома, что ль?— А то сам не видишь.— Чего ж к мастеру-то заплечному не подсядете? Иль духу не хватает?— Да-а… Вы с ним, видать, успели чересчур близкое знакомство свести.— Эй, девы непорочные, вы к виселице-то ходили? Там один висит, с него вчера ночью одежду до нитки стянули, болтается в чем мать родила, все творения и чудеса господни наружу. Или вам уж такое не в диковинку? Ну-ну, а то бабы нынешний день с самого утра туда тянутся, как на богомолье, подивиться на такое благолепие, потому, слышь ли, у висельников эти штуковины особо приманчивые. Чего фыркаете-то? Глядите, мастер вам задаст!
1 2 3 4 5 6