Такая у него была сила. Если б ты знал его, ты бы не спрашивал. Ты тоже пошел бы за ним.
Варавва помолчал. Потом сказал:
— Да, наверно, он был замечательный человек, если все, что ты говоришь, правда. Но раз его распяли, выходит, не так уж велика была его сила?
— Ан нет, не выходит. Я и сам сперва так подумал — вот ведь что самое страшное. Что я мог хоть на минуту подумать такое! Но теперь я, кажется, понял, для чего нужна была эта позорная смерть, теперь я хорошенько поразмыслил и поговорил с людьми, которые лучше моего знают писания. Понимаешь, оказывается, ему, невинному, надо было все это претерпеть и даже спуститься в ад ради нашего брата. Но он еще вернется и докажет всю свою силу. Он воскреснет из мертвых! Мы в этом не сомневаемся!
— Воскреснет из мертвых! Да что за бредни?
— Не бредни! Наверняка воскреснет. Кое-кто думает — даже завтра утром, потому что это должно случиться на третий день. Он будто бы говорил, что пробудет в аду три дня, сам-то я не слышал. Но будто бы он так говорил. А завтра чем свет…
Варавва пожал плечами.
— Не веришь?
— Нет.
— Не веришь… да где ж тебе… Ты ведь не знал его. Но у нас многие верят. И правда, почему бы ему не воскреснуть, если он других воскрешал из мертвых?
— Воскрешал? Быть не может такого!
— Еще как может! Я своими глазами видел.
— Неужели правда?
— Истинная правда. Воскрешал. Так что сила-то у него есть. Силы у него на всех хватит, была б только охота. Была б у него только охота для самого для себя постараться. Покамест он ничего такого не делал. Зачем он, при такой своей силе, и дал себя распять?.. Да, знаю, знаю… Но понять это нелегко. Я, видишь ли, человек простой, и все это, брат, понять нелегко.
— Ты, выходит, не веришь, что он воскреснет?
— Нет, нет, я верю. Конечно, они говорят правду. Что Учитель вернется и явит свою силу и славу. Я в этом не сомневаюсь — и они же писания знают получше. И тогда пробьет великий час. Они даже говорят: начнется новый век, счастливый век, когда Сын Человеческий будет править в своем царстве.
— Сын Человеческий?
— Да. Так он себя называл.
— Сын Человеческий?..
— Да. Так он говорил. Но некоторые думают… Нет, никак не выговорю…
Варавва придвинулся к нему поближе.
— Что же они думают?
— Они… они думают, что он сын самого Бога!
— Сын Бога!
— Да… Но только, поди, неправда это. Даже оторопь берет. Лучше пусть бы он вернулся такой же, как был.
Варавва стал сам не свой.
— Чего болтают! — крикнул он. — Сын Божий! Сына Божьего — и распяли! Сам понимаешь, не могло этого быть!
— Я тебе уже сказал, что это, поди, неправда. И еще повторю, если хочешь.
— Какие же безумцы могут этому верить? — продолжал Варавва, и шрам под глазом у него побагровел, как бывало всегда, когда что-то выводило из себя Варавву. — Сын Божий! Какой же он Сын Божий! Думаешь, так он и спустился бы на землю! И стал бы бродить по твоим родным местам да проповедовать!
— Ну… почему? Это как раз могло быть. Почему бы и не по нашим местам? Край у нас, конечно, глухой, но откуда-то надо же было начать. — И высокий посмотрел на него так простодушно, что Варавва чуть не рассмеялся. Но он чересчур был взволнован для этого. Он весь дергался и все время подтягивал на плечо козью шкуру, хоть она вовсе не сползала с плеча. — Ну а чудеса, которые были после его смерти? — спросил высокий. — О них ты подумал?..
— Чудеса?
— Ты что, не знаешь, что, когда он умер, стало темно?
Варавва глянул в сторону и потер глаза.
— И что земля потряслась и Голгофа треснула снизу доверху в том месте, где стоял крест?
— Ничего подобного! Вы все это выдумали! Откуда ты знаешь, что она раскололась? Ты разве там был?
И вдруг высокий изменился в лице. Он с сомнением посмотрел на Варавву и тотчас опустил взгляд.
— Нет, нет. Я ничего не знаю. Я не могу ничего доказать, — пробормотал он. И долго потом он молчал и вздыхал тяжко.
Наконец он положил руку на плечо Варавве и выговорил:
— Знаешь… Меня не было рядом с Учителем, когда он страдал и умер. Я убежал. Покинул его и убежал. А перед тем я от него даже отрекся. И это самое страшное. Я от него отрекся. Как ему простить меня, если он вернется! Что я скажу, что отвечу, когда он меня спросит! — И, уткнувшись большим бородатым лицом в ладони, он стал раскачиваться из стороны в сторону. — Как я мог это сделать! Как мог человек сделать такое! — В синих глазах его стояли слезы, когда он снова взглянул на Варавву. — Вот ты спрашивал, что меня печалит. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь, что я за человек. А Господь мой и Учитель еще лучше твоего это знает. Горе мне, несчастному. Как ты думаешь, простит меня Учитель?
Варавва сказал, что, наверное, простит. Его не очень-то занимало, что ему говорил высокий, но он все равно так сказал, просто для разговора, да и нравился почему-то Варавве этот человек, который винился, будто преступник, хоть он, в общем, ничего худого не сделал. Ну мало ли кто кого обманывает, подумаешь!
Высокий схватил его за руку и крепко ее пожал.
— Ты правда так считаешь? Правда? — повторял он осипшим голосом.
Тут как раз несколько человек проходили мимо по площади.
Когда они заметили высокого рыжего и увидели, с кем тот сидит и беседует, они замерли, будто не веря своим глазам. Они бросились к высокому, и, хотя во всей их повадке была странная почтительность, не вязавшаяся с его жалкой одеждой, они закричали:
— Ты знаешь, кто этот человек?
— Нет, — ответил честно высокий, — я его не знаю. Но у него добрая душа, и мы славно поговорили.
— И ты не знаешь, что это вместо него распяли Учителя?
Высокий выпустил руку Вараввы и переводил взгляд с одного на другого не в силах скрыть своего смятения. Остальные же ясно показывали своим видом, что они думают о Варавве, и слышно было, как тяжело, гневно они дышат.
Варавва встал и отвернулся так, что они больше не видели его лица.
— Прочь отсюда, нечестивец! — закричали они на него.
И Варавва запахнулся в козий мех и пошел один по улице, не оглядываясь.

Девушка с заячьей губой не спала. Она лежала, смотрела на звезды и думала про то, что скоро должно случиться. Нет, спать ей нельзя, ей надо бодрствовать всю ночь.
Она лежала на соломе, которую собрала в яме у Навозных ворот, а вокруг нее стонали, ворочались во сне больные и тренькали бубенцы прокаженного, ходьбою старавшегося утишить боль. Кучи отбросов наполняли всю долину зловонием, трудно было дышать, но она уже привыкла, она не замечала смрада. Здесь никто его не замечал.
Завтра чем свет… Завтра чем свет…
Странно даже подумать — скоро все увечные исцелятся, все алчущие насытятся. Просто не верится. Как же это будет? Отворятся небеса, оттуда спустятся ангелы и всех накормят — хотя бы всех бедных. Богачи — те по-прежнему пусть едят у себя дома, а вот всех на самом деле голодных ангелы сразу накормят здесь, у Навозных ворот, прямо по земле расстелют скатерти, белые скатерти из чистого полотна, и расставят на них всякие яства, и каждый сможет прилечь рядом и угоститься. В общем, не так уж и трудно это себе представить, надо только помнить, что все будет совсем непохоже на нынешнее. Все переменится и станет другим…
Может, и сама она будет в новом платье, кто знает? Может, в белом. А может, в синей юбке? Ведь все переменится, оттого что Сын Божий воскреснет из мертвых и настанет новый век.
Она лежала и думала про все это, про то, как все это будет.
Завтра… Завтра чем свет… Хорошо, что ей сказали заранее.
Бубенцы прокаженного прозвякали совсем близко. Она их узнала, он всегда проходил тут ночами, хоть им и запрещено, им положено быть у себя, в самой низине, но по ночам он решается выходить. Тянет, наверное, к людям поближе. Он сам как-то раз говорил. Она видела, как он осторожно бредет меж спящими в свете звезд.
Царство мертвых… Какое оно?.. Сейчас, говорят, он ходит по царству мертвых… На что оно похоже?.. Нет, этого она не могла себе представить.
Слепой старик застонал во сне. А чуть подальше лежал изможденный юноша, он задыхался, каждую ночь было слышно, как он задыхается. А совсем рядом лежала женщина из Галилеи, у нее дергалась рука, потому что в нее вселился чей-то чужой дух. И кругом лежало великое множество больных, которые верили, что они исцелятся в потоке, и нищих, которые кормились отбросами тут, на свалке. Но завтра уже никого тут не будет. Они лежали, ворочались во сне, а ей уже никого не было жалко.
Наверное, ангел дохнет на воду, и она сразу очистится? И все сразу исцелятся, вступив в эту воду? И даже прокаженные исцелятся? Но неужели их пустят в поток? Не прогонят? Кто же знает… Никто ничего не знает…
А может, ничего и не станет с потоком, и не в нем вовсе дело. Может, сонмы ангелов пролетят над всей Гехиномской долиной, над всей землей и крыльями выметут все болезни, печали и беды!
Вот, может, как оно будет!
Потом она стала вспоминать, как она видела Сына Божия. Как он был с нею ласков. Никто еще никогда не был с нею так ласков. Она бы могла его попросить, чтоб исправил ее уродство, да только ей не хотелось — Ему ничего бы это не стоило, да только ей не хотелось просить. Он помогал тем, кому помощь правда нужна, он творил великие дела. Ей не хотелось докучать ему такой малостью.
Но странную вещь он сказал ей, очень странную вещь, когда она упала на колени в дорожной пыли, а он повернулся и к ней подошел.
— Ты тоже ждешь от меня чудес? — сказал он.
— Нет, Господи, я их не жду. Я просто глядела, как ты идешь по дороге.
А потом он посмотрел на нее, посмотрел так нежно и так печально, и погладил ее по щеке, и коснулся ее рта, и губа у нее осталась точно такая, как прежде. А потом он сказал:
— Ты будешь свидетельствовать обо мне.
Удивительные слова. Что они значат? «Свидетельствовать обо мне». И это она-то? Непонятно. Как она станет о нем свидетельствовать?
Он легко разобрал, что она сказала; не то что другие, он сразу все разобрал. Но чему удивляться, на то он и Сын Божий.
И еще всякие, всякие мысли бродили у нее в голове: о том, как он смотрел на нее, когда с ней говорил, и какой запах шел от его руки, когда он коснулся ее рта… Глаза у нее были широко раскрыты, в них отражались звезды, и она удивлялась тому, что их высыпает все больше и больше, пока она на них смотрит. С тех пор как она не живет дома, она их столько перевидела… Интересно, что такое звезды? Кто же их знает. Конечно, их Бог сотворил, но что они такое — кто знает… Здесь, в пустыне, много звезд… И в горах их было много… в горах у Галгала… Но только не той ночью, нет, не той ночью…
Она стала думать про дом между двумя кедрами… Мать стояла в дверях и глядела ей вслед, пока она спускалась под гору и несла на себе проклятие… Да, им пришлось ее выгнать, чтоб она отныне жила, как звери живут в норах… Она думала про то, до чего зеленое было поле весной, а мать стояла тогда бочком в темноте у двери, чтобы тот, проклинавший, не увидел ее…
Но теперь это неважно. Теперь все неважно.
Слепой сел и прислушался, он проснулся и услышал, как бренчат бубенцы прокаженного.
— А ну, убирайся! — закричал он и погрозил темноте кулаком. — Вон отсюда! Ишь, повадился!
Звук бубенцов замер во тьме, и старик снова улегся, прикрывая пустые глазницы рукой.
Ну а мертвые дети — они тоже попадают в царство мертвых? Но не те же, которые умерли, еще не выйдя из утробы? Не может этого быть… Неужели и эти мучаются? Они-то за что? Хотя точно сказать нельзя… Ничего нельзя сказать точно.
«Проклятие плоду во чреве твоем»…
Но когда начнется новый век, разве не снимутся сами собой все проклятия? Может, и так. Да кто ж его знает?
«Проклятие… плоду… во чреве твоем»…
Она вздрогнула, словно от холода. Скорей бы утро! Когда уж оно настанет! Она лежит тут так долго, а все не кончается ночь! Да, звезды вверху уже светят иначе, а рожок молодого месяца давно спрятался за горами. Сменилась последняя стража, трижды она видела факелы на городской стене. Да, кончилась ночь. Последняя ночь…
Вот над Масличной горою встала утренняя звезда! Ее сразу можно узнать, такая большая и яркая, куда ярче других. Никогда еще не сияла так эта звезда. Сложив руки на впалой груди, она лежала и смотрела на звезду горячими глазами.
Потом встала и убежала во тьму.

Он лежал скорчившись за кустом тамариска напротив гроба по другую сторону дороги. Когда рассветет, ему все будет видно. Отсюда хорошо видно. Скорей бы взошло солнце!
Конечно, не может мертвец воскреснуть, он и так это знал, но хотел все увидеть собственными глазами, убедиться. Для того-то он и встал рано-рано, задолго до рассвета, и залег здесь, за кустом. Хотя, в общем, он сам себе удивлялся. Зачем он сюда пришел? В конце концов, не все ли ему равно? Ему-то какое дело?
Он думал, многое множество народа придет посмотреть на великое чудо. Потому и спрятался — чтоб они его не заметили. Но похоже, никто, кроме него, не пришел. Странно.
Хотя нет — кто-то стоял на коленях, совсем близко, на самой дороге. Кто это? И как получилось, что он не слышал шагов? Кажется, женщина. Серая фигура почти сливалась с серой дорожной пылью.
Уже светало, и скоро первый луч солнца упал на скалу, в которой был высечен гроб. Все случилось так быстро, что он ничего не заметил — а тут бы как раз и следить Варавве! Гроб был пуст! Камень был отвален от двери гроба, и гроб в скале был пуст!
Сначала он поразился, лежал и смотрел на дверь гроба, куда — он сам видел — внесли распятого, и на камень, который у него на глазах тогда привалили ко входу. Но потом он все понял. Ничего не случилось особенного. Камень был отвален уже раньше, еще до того, как Варавва сюда пришел. И гроб уже раньше был пуст. Кто отвалил камень и кто унес мертвого — догадаться нетрудно. Все сделали ночью ученики. Под покровом тьмы они похитили своего возлюбленного Учителя, а потом заявят, будто он воскрес, в точности как обещал. Большого ума не надо, чтобы такое сообразить.
Вот они и подевались куда-то утром, на рассвете, когда ожидалось великое чудо. Спрятались!
Варавва вылез из своего укрытия и подошел ближе к гробу, чтоб получше его разглядеть. Проходя мимо серой коленопреклоненной фигуры, он бросил на нее взгляд и, к изумлению своему, узнал Заячью Губу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12