Приятное подозрение относительно ревности миледи вскоре если не подтвердилось, то, во всяком случае, укрепилось, как только мы вышли в парке на один из окаймленных деревьями променадов: сюда, по случаю воскресенья, начал стекаться подышать воздухом знатный люд перед тем, как отправиться на богослужение, и вдруг, нежданно-негаданно, миледи взяла меня под руку. Нежданно-негаданно потому, что до сих пор она казалась решительной союзницей Роберта в обоих случаях, то есть винила во всем происшедшем меня и Элинору. По мере разговора досада моя неуклонно возрастала, ибо я не желал терпеть возле себя даму, чьи моральные понятия были столь ущербны.
И вот теперь, когда солнце начало пригревать, этот внезапный порыв… Что это — сердечное неравнодушие? Я не смел сопротивляться, и мы прошествовали рука об руку мимо других таких же пар. Джеремая, все еще державший пистолеты, благоразумно начал отставать на два, потом на три шага — и, не слишком долго поволочившись за нами следом, наконец, совершенно исчез из виду.
Наши разногласия касательно Роберта также были забыты: мы их оставили где-то за воротами парка. Я теперь упивался тем, чего был лишен в Воксхолле, ибо, судя по всему, мы сделались предметом всеобщего внимания: окружающие при встрече с нами тотчас же начинали перешептываться. Быть может, эти добрые люди распознали миледи даже под маской? Негодование мое окончательно схлынуло: я выпрямился, постарался улучшить походку и придал осанке изящество, что так часто репетировал перед зеркалом. Я даже позволил себе поверить, что вместе мы составляем прекрасную пару. Вскоре эта лестная мысль получила подтверждение, когда две юные миловидные леди в кружевных шляпках и фижмах, пройдя мимо нас, обернулись и принялись совещаться со служанками, которые несли в меховых муфтах болонок. Молочница, продававшая молоко по пенни за кружку, сделала при встрече такой глубокий реверанс, словно столкнулась с самим королем Георгом в сопровождении королевы Шарлотты. Сидевшие в седле джентльмены галантно приподнимали шляпы; пешие почтительно кланялись, причем шпаги позади них приподнимались в воздухе, будто серебряные хвосты. Престарелые леди с раскрашенными лицами мило улыбались нам из окон проносимых мимо портшезов: драпировка делала их похожими на поясные портреты самих себя — они казались не грузом увядшей плоти и ветхих костей, а изображениями маслом кисти сэра Эндимиона, которые носильщики доставляли на выставку в Королевской академии.
После короткой прогулки мы с леди Боклер тоже попали словно бы в картинную раму: пересекая открытый акведук, соединявший Тайбернский ручей с Каналом, полным уток, мы ненадолго задержались на небольшом пешеходном мостике и загляделись на колеблемые внизу наши отражения, сходные с бесплотными тенями. Мне захотелось, чтобы миледи сняла маску: тогда гулявшие вокруг могли бы лицезреть красоту моей спутницы; к тому же, глядя на зыбкий образ в воде — белое пятно, смутно напоминавшее череп, я вдруг почувствовал, словно угодил на еще один маскарад в Воксхолле, гае нельзя отличить подлинное от иллюзорного. Проплывавшая мимо утка с громким кряканьем рассекла отражение: наши образы исказились, заплясали в судорожном менуэте, а потом исчезли.
Когда мы оказались у Хорсгардз, туман рассеялся, будто взвившийся занавес, который открыл вид на величественную декорацию, мгновенно установленную незримыми машинистами сцены: справа — Казначейство и Вестминстерское аббатство; Пэлл-Мэлл и Адмиралтейство — слева, перед нами — плац-парад конной гвардии, и всюду шпили и площади Вестминстера в виду террас; декорация, подумалось мне, вполне пригодна для одной из тех пьес мистера Этериджа или мистера Конгрива, в которых Роберт играл роли слонявшихся по городу щеголей-бездельников.
Все еще рука об руку (Джеремая осмотрительно тащился за нами на расстоянии пяти-десяти ярдов), мы свернули налево и через Спринг-Гарденз вышли на Кокспер-стрит. Потом — дорогу выбирала миледи — вновь повернули направо и вступили на Хеймаркет. Глупое тщеславие меня покинуло, и в груди затрепетал страх, будто пойманная в мешок куропатка. Куда миледи нас ведет? К лавке мистера Шарпа? К моему жилищу? Я запаниковал. Откуда ей известно?..
Я не имел ни малейшей охоты показывать леди Боклер мое скромное обиталище и попытался направить наш курс в сторону Пэлл-Мэлл, горячо отстаивая преимущества этой улицы над Хеймаркет. Однако настойчивость и решительность миледи возобладали в споре с моими устремлениями, и я почувствовал, что меня тащат вперед, будто своевольного комнатного пуделя графини Кински, до предела натянувшего поводок. Мы не слишком далеко продвинулись таким манером, как вдруг миледи внезапно остановилась и кивком указала на увенчанное куполом здание с колоннами слева от нас.
— Знаете, что это?
— Да, — ответил я с облегчением, сообразив, что отнюдь не невзрачная лавка мистера Шарпа была нашей конечной целью. — Это Королевский театр.
— Да, Дом итальянской оперы. — Миледи помолчала, взирая на величественное сооружение. — Любопытно, способны ли вы обнять?..
— Обнять? — переспросил я в замешательстве.
— …Обнять умом представление о здешних маскарадах и оперных спектаклях. Именно здесь все и началось, мистер Котли, — или, вернее сказать, здесь все кончилось.
Я по-прежнему пребывал в недоумении.
— Вы хотите сказать, что Роберт?..
— Нет-нет! — Миледи покачала головой. — Я вовсе не собираюсь говорить о Роберте. Я говорю о Тристано, ни о ком другом.
Часом позже мы сидели вдвоем в чайной комнате Уайт-Кондуит-Хауса. Наше окно выходило на декоративный пруд с множеством золотых рыбок. Утро ласкало приятной свежестью, небо очистилось. В чашках золотился чай со сливками, от горячих булочек поднимался пар. Чайные принадлежности сверкали в столбике солнечного света, косо падавшего на наш столик.
Еще одно общественное место. Прийти сюда предложила миледи, она же подозвала наемный экипаж в конце Хеймаркет. Я помог миледи взобраться внутрь, мы распрощались с Джеремаей и покатили в Излингтон, в полумиле оттуда, погруженные в радостные размышления и молчаливые, так как в словах не нуждались. Миледи продолжала оказывать мне знаки расположения, на которые не поскупилась и в Сент-Джеймском парке. Наши руки вели между собой тайную беседу, сообщаясь посредством щипков, пожатий и нежных поглаживаний. Столь красноречиво владела миледи этим языком жестов, что, когда наш экипаж с грохотом вкатился на Сент-Мартинз-лейн, я ухитрился повысить цену нашего безмолвного общения тем, что, сняв с миледи маску, запечатлел на ее щеке поцелуй: она застенчиво покорилась мне и в ответ, сделав наше свидание еще драгоценней, пылко соединила свои губы с моими.
Этот упоительный немой разговор вполне мог длиться до конца нашего путешествия, если бы нам не помешали три происшествия кряду. Почти сразу же левое переднее колесо экипажа, подгадав именно под этот решающий момент, угодило в особенно глубокую выбоину между булыжниками, заставив нас сначала резко качнуться вперед, потом откинуться на сиденье назад и, наконец, завалиться набок так, что при падении я чуть не сломал миледи ребра, отчего она пронзительно взвизгнула. Далее — после того, как я рассыпался в многословных извинениях и мы возобновили наши сладостные переговоры — наш путь пролегал через узкий поезд Литтл-Сент-Эндрюс-стрит к Севн-Дайелз: иными словами, как раз здесь я некогда тщетно гонялся за неуловимым Робертом. В этой округе (и, немного погодя, на Бэттл-Бридж) я не мог не заметить, как миледи, со все возраставшим необъяснимым беспокойством, старательно отворачивала лицо от окошка и задергивала занавески, словно избегая зрелища убогих улочек.
Или же миледи опасалась, что увидят ee! Как только она оставила свои странные меры предосторожности, на Пентонвилл-роуд случилась третья заминка. Из сточной канавы нас неожиданно окликнул джентльмен с отнюдь не располагавшей к себе наружностью: это был мрачного вида бродяга, одежда которого безукоризненной чистотой не отличалась, а недовольное выражение лица было, казалось вызвано ударившим в ноздри собственным неприятным запахом. Его устремленный на нас похотливый взгляд, словно миледи была распутной шлюхой нанятой мной по дешевке, так меня разъярил, что я велел возчику остановиться и чуть не соскочил т мостовую с намерением отдубасить наглого мерзавца до полусмерти. Я бы непременно это осуществил если бы миледи не воспрепятствовала моему отважному порыву (второму за утро в защиту ее чести) прищемив мне пальцы дверцей экипажа и заклиная возчика продолжить путь возможно скорее. Негодяй расхохотался во все горло и послал нам вдогонку отборные ругательства, которые, к счастью для него я не сумел разобрать из-за прилива крови, стучавшей у меня в висках. И все же леди Боклер пришлось с силой вдавить меня в сиденье, настойчиво увещевая не обращать на бродягу внимания. Однако вплоть до самого Уайт-Кондуит-Хауса я все еще кипел от негодования и строил планы лютой мести.
Кроме того, меня немало озадачил удивительный и непонятный отклик миледи на дерзкую выходку бродяги: переменилось не только ее настроение, но и чувства ко мне — и к Роберту. Когда мы вышли из экипажа, она, прикладывая к глазам надушенный платок, вдруг объявила, что я должен забыть о его существовании; она сама, по ее словам именно так и поступила; я больше никогда не должен его видеть, а ей остается только сожалеть о наше первом столкновении; и, наконец, она высказала самое жгучее свое желание: чтобы у меня появилась возможность всадить пулю в его подлое сердце.
Нетрудно догадаться, насколько я был поражен услышанным, особенно если вспомнить, как горячо защищала миледи мошенника еще совсем недавно. Поскольку от разъяснений она уклонилась, не мог разгадать причину столь сногсшибательных перепадов в ее оценке Роберта. И вот, пока мы бродили по дивно прихотливым аллеям, сидели в уютной беседке, а затем блуждали по лабиринту кустарников, в голове у меня царила такая же путаница, сопряженная с рывками вперед, остановками и неверными поворотами, какая сопровождала наши шаги по причудливо извилистой тропе. Увы, общество леди Боклер всегда повергало меня в растерянность! Мысли мои, казалось, разбрелись сразу по всем направлениям, наподобие ползучих побегов плюща в подлеске, заглушающих собой всю растительность.
Теперь, когда мы расположились за чаем в одной из кабинок, неловкость одолевала меня по-прежнему. Однако настроение миледи к этому времени улучшилось — и, хотя речи наши были, как и ранее, немногословны, мы вновь прибегли ко все более понятному нам языку жестов. Сцепив руки, мы прижались друг к дружке почти вплотную, точно представляли собой одну из редкостей в коллекции графа Провенцале. Наше двойное отражение смотрело на меня из окна, где оно накладывалось на пруд с золотыми рыбками и на отдаленную лужайку с игроками в крикет: совмещенный образ мужчины и женщины; две головы и одно тело, скрытое юбками миледи; воланы и кружева заслоняли мой наряд, поглощая меня всего чуть ли не целиком. Что и говорить, диковинное существо, каких ни одному путешественнику не доводилось видеть.
Мы допили чай и заказали еще один чайник. Теперь я, забыв о мести, строил другие планы — не воителя, а любовника. Я, кажется, пропустил мимо ушей перезвон колоколов церкви Сент-Мэри, которые призывали паству на богослужение: не раз в течение этого долгого дня мне вспоминалось, что сегодня воскресенье; и, пока набожные обитатели Излингтона, стуча подошвами, направлялись по Пентон-стрит к гудевшим колоколам, я внезапно нашел слова, созвучные моим упорным домогательствам.
— Я должен обладать вами, миледи, — прошептал я, а за окном — в призрачном мире позади нашего двойного образа — плеснула хвостом золотая рыбка и взметнулись в воздухе биты игроков в крикет.
Если миледи и расслышала это безрассудное признание в обуревавшей меня страсти, то виду почти не подала. Вместо ответа она всунула мне в рот ломтик хлеба, налила еще одну чашку чая и спросила:
— Хотелось бы знать, мистер Котли, помните ли вы печальную повесть об участи Филомелы?
Глава 32
Премьера новой оперы — если мистер Гендель уложится в срок — должна была состояться на Хеймаркет в ноябре 1720 года, вскоре после явления короля из Ганновера с двумя любовницами на буксире. Это произведение, сделавшееся в летние месяцы предметом широких толков в кругах лондонского общества, открывало второй сезон в новой Королевской академии музыки. От мистера Генделя, от новой оперы, от академии ожидали многого, поскольку первый сезон академии в Королевском театре прошел с оглушительным успехом и был заключен весной триумфальной постановкой «Radamisto».
Да, весной происходило настоящее торжество. Тристано не слышал почти ни о чем другом со дня прибытия в Лондон (спустя две недели после того, как занавес опустился последний раз при закрытии сезона в конце июня): рассказывали о давке внутри многолюдной толпы на Хеймаркет; о служащих, которых пришлось нанимать, дабы отразить напор желающих приобрести билеты; о благородных джентльменах, которые предлагали сорок шиллингов за место на галерке среди лакеев и получали отказ; о небывало теплом вечере, когда двери театра распахивались настежь, собирая на Хеймаркет и на Кокспер-стрит сотни затаивших дыхание слушателей, словно их зачаровала лютня Орфея. И всюду в то лето, куда ни ступи — в кофейнях, на петушиных боях, в соборах, — люди напевали арии из «Radamisto», в особенности чудную «Ombra сага» . Мелодия сама по себе прекрасная, слов нет, но насколько выразительней бы она прозвучала и насколько выиграло бы в целом лондонское нововведение — итальянская опера, если бы академия предложила роли, скажем, Радамиста и Зенобии исполнительницам высшего класса; если бы плохо обученные и малосведущие английские сопрано — миссис Анастасия Робинсон и миссис Энн Тернер Робинсон — были заменены лучшими голосами из Италии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69