блестящие темные книжные шкафы; убаюкивающая мелодия моря и потрескивающих яблоневых дров в камине. Язычки пламени отражались на корешках книг, стоявших в застекленном шкафу, где хранились только совсем новые, не читанные тома. Элифас Леви — это имя мне ни о чем не говорило. Я взглянула на несколько названий: «Инициация», «Ключ к тайнам», «Секрет ящика Пандоры», — и зевнула. Здесь не было ничего, что могло бы привлечь внимание семнадцатилетней девушки, ожидающей своего первого поцелуя. Больше всего мне подошел бы какой-нибудь бульварный романчик; мне хотелось свернуться калачиком на ковре перед жарким огнем камина, забыться с дешевым романом в руках и жевать клейкие шоколадные конфеты с ликером. Стоило лишь позвонить в колокольчик, и служанка принесла бы мне конфеты.
Однако я лениво распахнула дверцы книжного шкафа и стала рыться в его содержимом. И мне кажется, еще прежде, чем я открыла эту тонкую книжечку без названия, по какому-то покалыванию в пальцах я уже знала, что там внутри. Когда он гордо показывал мне только что купленную гравюру Ропса — разве не намекал он тем самым, что знает толк в этих вещах? И все-таки я не ожидала увидеть такое: щеки девушки, словно жемчужными бусинами, были усыпаны слезами, ее вульва, как разрезанная пополам фига, виднелась под огромными полушариями ягодиц, покрытых мурашками в ожидании удара занесенной плетки, а мужчина в черной маске свободной рукой держал свой половой член, изогнутый вверх, подобно ятагану, который он сжимал в другой руке. Картинка называлась «Порицание любопытства». Моя мать, с ее эксцентричным пристрастием к точности, рассказывала мне, чем именно занимаются любовники; я была невинна, но не наивна. Судя по надписи на форзаце, «Приключения Эулалии в гареме турецкого султана» были опубликованы в Амстердаме в 1748 году — коллекционная редкость. Может, кто-то из его предков собственноручно привез книгу из этого северного города? Или мой муж купил ее для себя в одной из тех пыльных лавчонок на Левом берегу, где старик-букинист с вызовом смотрит на вас через дюймовой толщины линзы очков, так что не у каждого хватит духу взглянуть на его товар… В предвкушении страха я перевернула несколько страниц; буквы были выцветшими. Вот еще одна гравюра: «Принесение в жертву султанских жен». Я была достаточно сведуща, чтобы от увиденного в этой книге у меня перехватило дыхание.
Библиотеку наполнил остро усилившийся запах кожи; его тень легла поперек картины, изображавшей бойню.
— Моя маленькая монашка нашла молитвенники? — спросил он с особой смесью насмешки и удовольствия; затем, увидев мою мучительную, исступленную растерянность, он громко рассмеялся, выхватил из моих рук книгу и положил ее на софу.
— Малышка испугалась непристойных картинок? Малышка не должна трогать игрушки для взрослых, пока не научится в них играть, да?
А потом он поцеловал меня. Но на сей раз отбросил сдержанность. Он поцеловал меня и властно возложил руку мне на грудь, под покровами старинного кружева. Спотыкаясь на винтовой лестнице, которая вела в спальню, к резному позолоченному ложу, где он когда-то был зачат, я бессвязно бормотала: «Мы же еще не обедали; и, кроме того, сейчас разгар дня…»
— Чтобы лучше видеть тебя.
Он заставил меня надеть ожерелье — фамильную драгоценность, доставшуюся от женщины, которая избегла гильотины. Дрожащими пальцами я застегнула его на своей шее. Оно было холодное, как лед, и дрожь прошла по моему телу. Он свил мои волосы, как веревку, и поднял их, обнажив плечи, чтобы удобнее было целовать нежную ямочку под ухом; я вздрогнула. А затем он поцеловал пылающие рубины. Он поцеловал их прежде, чем поцеловать мои губы. И восхищенно продекламировал: «Осталось на ней из всего облаченья. Лишь ожерелье звенящее…»
Дюжина мужей пронзили дюжину невест под крики чаек, которые качались за окном в воздухе на невидимых трапециях.
Меня привел в чувство резкий и настойчивый телефонный звонок. Муж лежал подле меня, словно поваленный дуб, хрипло дыша, как будто только что боролся со мной. В течение этой односторонней схватки я увидела, как его могильное спокойствие разбилось вдребезги, будто фарфоровая ваза, с размаху брошенная в стену; я слышала, как в порыве оргазма он кричит и богохульствует; у меня потекла кровь. Может быть, я увидела его лицо без маски, а может, и нет. Во всяком случае, утрата девственности оставила меня в совершенно растерзанных чувствах.
Я собралась с силами, протянула руку к отделанному перегородчатой эмалью прикроватному шкафчику, в котором был спрятан телефон, и сняла трубку. Это был его агент из Нью-Йорка. По срочному делу.
Я разбудила его и перевернулась на бок, обхватив свое изможденное тело руками. Его голос жужжал, как далекий пчелиный рой. Мой муж. Мой муж, который с такой любовью наполнил мою спальню лилиями, что она стала похожа на зал для бальзамирования. Этими сонными лилиями, покачивающими своими тяжелыми головками, от которых исходит пышный и надменный аромат, напоминающий изнеженную плоть.
Переговорив со своим агентом, он повернулся ко мне и погладил рубиновое ожерелье, которое впивалось мне в шею, но на сей раз он сделал это с такой нежностью, что я перестала вздрагивать, и тогда он стал ласкать мою грудь. Дорогая, любовь моя, мое дитя, тебе было больно? Он так сожалеет об этом, о своей поспешности, но он не мог сдержаться; понимаешь, он так тебя любит… и слушая эти любовные слова, я вдруг разрыдалась. Я прижалась к нему так, будто только тот, кто причинил боль, мог утешить мои страдания. Какое-то время он нашептывал мне голосом, которого я никогда раньше не слышала, — голосом, похожим на ласковый и убаюкивающий шепот моря. А потом он распутал мои волосы, обвившиеся вокруг пуговиц его домашнего жакета, быстро чмокнул меня в щеку и сказал, что агент из Нью-Йорка звонил по такому неотложному делу, что ему надо будет уехать, как только наступит отлив. Уехать из замка? Уехать из Франции! Его не будет по крайней мере шесть недель.
— Но это же твой медовый месяц!
На карту поставлены несколько миллионов, ответил он; это важная сделка, рискованное предприятие. Он снова замкнулся от меня в своем восковом спокойствии; я была всего лишь маленькой девочкой и ничего не понимала. К тому же, говорило мне за него мое уколотое самолюбие, у меня было столько медовых месяцев, что я не считаю данное обстоятельство сколько-нибудь обязывающим. Мне слишком хорошо известно, что эта девочка, которую я купил за горстку разноцветных камешков и шкуры убитых зверьков, никуда от меня не убежит. Но после того, как он сделает звонок своему парижскому агенту, чтобы тот заказал билет в Штаты на следующий день — один короткий телефонный звонок, — у нас будет время пообедать вместе.
И мне придется этим довольствоваться.
Фазан по-мексикански с лесным орехом и шоколадом; салат; белый, воздушный сыр; шербет из мускатного винограда и игристое «Асти». Шикарными струями потекло в бокалы драгоценное шампанское «Круг». А затем подали терпкий черный кофе в драгоценных маленьких чашечках из такого тонкого фарфора, что нарисованные на их боках птицы просвечивали насквозь. Я заказала себе куантро, а он — коньяк. Он привел меня в библиотеку с задернутыми на ночь бархатными пурпурными шторами, и, устроившись в кожаном кресле у камина, в котором потрескивали поленья, посадил меня к себе на колени. Он заставил меня переодеться в скромную рубашку от Пуаре из белого муслина; похоже, она ему особенно нравилась: твои груди виднеются сквозь прозрачную ткань, сказал он, как нежные белые голубки, дремлющие, приоткрыв один розовый глаз. Но он не позволил мне ни снять рубиновое ожерелье, хотя оно становилось для меня все большей обузой, ни подвязать мои ниспадающие волосы — признак столь недавно утраченной девственности, которая незажившей раной присутствовала меж нами. Он запустил пальцы мне в волосы, пока я не поморщилась от боли; я сказала, что почти ничего не помню.
— Служанка, наверное, уже успела переменить постельное белье, — сказал он. — В наше цивилизованное время мы больше не вывешиваем окровавленные простыни из окна, чтобы доказать всей Бретани, что ты девственница. Но должен тебе сказать, что впервые в моей супружеской жизни я мог бы продемонстрировать всем заинтересованным окрестным жителям подобный флаг.
И тогда я с изумлением поняла, что его пленила именно моя невинность — тихая музыка, сказал он, моего неведения, словно прелюдия «Лунный свет» , исполняемая на пианино с воздушными клавишами. Стоит лишь вспомнить, как неловко я чувствовала себя в этом роскошном доме, какую неловкость испытывала моя верная компаньонка все время, пока за мной ухаживал этот опасный сатир, который теперь нежно теребил мои волосы. Сознание того, что моя наивность доставила ему некоторое удовольствие, придало мне мужества. Смелей! Я буду разыгрывать из себя утонченную леди с новоявленными светскими манерами, хотя бы в отсутствие каких-либо манер иных.
А затем медленно и играючи, словно желая показать ребенку некий таинственный фокус, он достал из какого-то потаенного кармана своего жакета связку ключей: ключик к ключику, сказал он, ключи от всех замков в доме. Ключи всякие: одни — огромные, старинные, железные; другие — маленькие, тонкие, почти барочные; плоские ключи к американским замкам от сейфов и кейсов. И пока его не будет дома, все эти ключи переходят в мое личное распоряжение.
Я с опаской взглянула на тяжелую связку. До сих пор я ни на миг не задумывалась о практической стороне супружеской жизни при огромном доме, при огромном богатстве, при великом человеке, у которого на связке было не меньше ключей, чем у тюремного надзирателя. Здесь были и неуклюжие допотопные ключи от подземных темниц, многочисленных темниц, которые, правда, были превращены в винные погреба; все эти выдолбленные в скале, помнящие давнюю боль норы, на которых построен замок, теперь были заполнены рядами пыльных бутылок. Вот это ключи от кухонь, а это ключ от картинной галереи, где хранятся сокровища, накопленные в доме пятью поколениями страстных коллекционеров. О! Он уже предвидит, что я буду проводить там многие часы.
Он не отказывал себе ни в чем, если дело касалось его любимых символистов, поведал он мне с алчным блеском в глазах. У него был портрет его первой жены кисти великого Моро , знаменитая «Жертва», где на ее прозрачной коже остался отпечаток кружевных цепей. Известна ли мне история создания этого полотна? О том, как она, только что подобранная в баре на Монмартре, впервые обнажившись перед ним, невольно залилась краской так, что покраснели ее груди, плечи, руки, все ее тело? Он думал об этой истории, когда впервые раздевал меня… Энсор, великий Энсор с его монументальным полотном «Глупые девы», два или три поздних Гогена, а одна из этих картин — особенно любимая, где изображалась девушка-мулатка, сидящая в забытьи в пустом доме, — называлась «Из ночи вышли мы и в ночь уйдем». Кроме того, не считая его собственных приобретений, еще и великолепное наследие из полотен Ватто, Пуссена и пары весьма необычных картин Фрагонара , заказанных художнику одним из распутных предков, который, по словам мужа, собственной персоной позировал художнику вместе с двумя своими дочерьми… Вдруг он резко остановился, оборвав перечисление своих богатств.
На твоем худеньком белом личике, дорогая, произнес он так, словно увидел мое лицо впервые, на твоем худеньком белом личике читается распутство, разглядеть которое доступно только знатоку.
В камине прогорело полено, полыхнув дождем искр; опал на моем пальце вспыхнул зеленым пламенем. Я почувствовала такое головокружение, словно оказалась вдруг на краю бездны; я боялась не столько его самого, его чудовищного присутствия, тяжесть которого ощущалась так, словно земное притяжение с момента его рождения действовало на него иначе, чем на остальных людей, — присутствие, которое, несмотря на то что я думала о муже с исключительной любовью, всегда исподволь давило на меня… Нет. Я боялась не его, а себя. Мне казалось, что в его ничего не отражающих глазах я перевоплощалась, перевоплощалась в незнакомые мне формы. В том, как он меня описывал, я едва узнавала себя, и все же, все же — а вдруг в его описаниях было зерно истины? И в красных отсветах огня при мысли о том, что он мог выбрать меня потому, что в моей непорочности он почувствовал редкий талант к разврату, я снова невольно залилась краской.
Вот ключ от китайского кабинета — не смейся, дорогая; в этом кабинете хранится бесценный севрский и не менее бесценный лиможский фарфор. А это ключ от закрытой, запретной комнаты, где хранится столовое серебро, накопленное пятью поколениями.
Ключи, ключи, ключи. Он доверял мне ключи от своего рабочего кабинета, хотя я была всего лишь ребенком; и ключи от сейфов, где он хранил драгоценности, которые мне предстоит надеть — пообещал он мне, — когда мы снова поедем в Париж. И какие драгоценности! Пожалуй, я смогу менять серьги и ожерелья по три раза на дню, подобно тому, как императрица Жозефина меняла свое нижнее белье. Сомневаюсь, сказал он с тем глухим, дребезжащим звуком, который заменял ему смех, что тебе будут так уж интересны эти акционерные сертификаты, хотя они, конечно же, стоят гораздо больше.
За окнами нашего уединенного кабинета, освещаемого огнем камина, мне слышался шепот откатывающейся волны, обнажающей галечный пляж; приближается время разлуки. На связке оставался один-единственный ключ, о котором еще ничего не было сказано, и, глядя на него, муж заколебался; на мгновение мне показалось, что он вот-вот снимет его со связки, положит обратно в карман и унесет с собой.
— А что это за ключ? — спросила я, осмелев от его подшучиваний. — Ключ от твоего сердца? Отдай его мне!
Он дразняще помахал ключом у меня над головой, вне досягаемости моих протянутых рук; его обнаженные алые губы скривились в усмешке.
— О нет, — сказал он. — Этот ключ не от моего сердца, скорее ключ от моего ада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24