— Конечно, поступок Мартина по сути своей был ужасен, но все же с мальчиком можно было обойтись помягче или хотя бы более дипломатично. Но при первом же взгляде на Огастаса я поняла, что этому не бывать. Мистер Пембертон был просто вне себя от ярости, я никогда не видела его таким разъяренным. Он вызвал молодого человека в Рейвенвуд, и не успел Мартин войти в дверь, как отец обозвал его неоперившимся, не знающим жизни идиотом, который берется с уверенностью невежды судить обо всем с высоты своего дутого образования. Да, Огастас давал показания перед комиссией конгресса в Вашингтоне, но его вызвали туда не по судебной повестке, по-джентльменски пригласили, и он, как патриот, не мог не откликнуться со всей возможной поспешностью на это приглашение. Комитет, во всяком случае большинство его членов, нашли выдвинутые против Огастаса обвинения неосновательными. В противном случае окружной прокурор Нью-Йорка возбудил бы против него уголовное дело, но этого не случилось. А вот Мартин в своем так называемом трактате по философии морали забыл упомянуть тот факт, что его отец был приглашен в Белый дом на обед, который дал сам президент Линкольн в честь коммерсантов, работавших для победы.
Ответ Мартина на эту тираду был шокирующим. Мартин заявил, что отцу было бы не избежать уголовного преследования, если бы он не подкупил членов комиссии конгресса и самого окружного прокурора Нью-Йорка… Что обед в Белом доме был дан задолго до того, как прозвучали обвинения, и что президент видит зло в перспективе, но не может распознать его, когда оно творится под его носом. При этом мой муж вскочил с кресла и бросился к Мартину. На лице его была написана такая злоба, что я поспешила встать между ними — ведь Огастас был намного сильнее Мартина и шире его в плечах.
Я бы хотела забыть все слова, которые услышала в тот день. Мартин кричал, что торговля никуда не годным барахлом — не самый тяжкий грех Пембертона-старшего, что у Мартина найдутся документальные доказательства торговли некачественным судовым оборудованием и работорговли. Огастас, размахивая кулаками, обзывал Мартина лжецом, подлецом, предателем, собакой — это были самые мягкие из ругательств. Огастас орал, что если Колумбийский университет дает такое образование и заверяет его дипломами, то он никогда больше не вложит ни цента в это так называемое учебное заведение и не станет строить для него пансионы и содержать преподавателей.
Видите ли, мистер Макилвейн, я провела детство и юность в очень тихом доме. В семье была единственным ребенком. Я никогда не слышала, чтобы мои родители повышали друг на друга голос. Вы не можете себе представить, как я была угнетена этой немыслимой ссорой. Я никогда не вникала в дела Огастаса. До сего дня не знаю, что было правдой, а что ложью в обвинениях Мартина. Но Огастас проклял сына… проклял и лишил наследства. Он поклялся, что Мартин не увидит ни одного пенни из причитающихся ему по завещанию денег. «Значит, я свободен», — заявил сын и, словно буря, выскочил из дома. Ему пришлось идти пешком до железнодорожной станции, потому что Огастас запретил мне дать Мартину карету.
— И чем же все это кончилось?
— А вот этим и кончилось. Кроме того, что я, обманывая мужа, тайком посылала Мартину собственные деньги, чтобы мальчик смог закончить образование. Когда он начал писать для газет, то время от времени, тоже тайно, присылал мне вырезки из них со своими статьями. Я так гордилась Мартином! Я очень надеялась, что время остудит гнев Огастаса и я смогу показать ему блестящие статьи его сына. Но Огастас заболел и два года назад умер… Примирение его с сыном так и не состоялось. Это так ужасно, правда? Последствия продолжают довлеть над нами. Эхо прошлого продолжает звучать.
Полагаю, что в этот момент мне следовало бы спросить, не вызвало ли шокирующее заявление пасынка желания действовать. Не стала ли Сара что-то делать, движимая какими-то неведомыми мне мотивами. Я не могу даже приблизительно представить себе, что это могли быть за действия.. Она, конечно, не способна была стать доверенным лицом в делах своего мужа, потому хотя бы, что не смогла бы, в силу своего воспитания, одобрить его темных сделок. Но, несмотря на обвинения, высказанные Мартином, жизнь Сары продолжала, без сомнения, течь своим чередом, несмотря на недоверие к мужу, которое внушили ей слова его сына. Она не сделала никаких усилий, чтобы прийти к каким-то умозаключениям по этому поводу… так обычно поступают женщины, не способные изменить течение и уклад своей жизни. А может быть, это была просто нерешительность, которую проявляет большинство из нас, сталкиваясь с моральными вызовами?
Она, едва заметно улыбаясь, смотрела на меня своими ясными глазами, когда в комнату вошла разгадка, ответ на мой незаданный вопрос. Это был светловолосый мальчик восьми или девяти лет от роду. Можно было безошибочно сказать, что это сын Сары, и столь же безошибочно распознать в нем породу Пембертонов. Чем-то этот мальчишка напоминал Мартина — такое же замкнутое и скорбное выражение лица. От матери он взял осанку и уравновешенность. Не поздоровавшись со мной, как обычно делают дети, захваченные какой-то мыслью, он, держа в руках книгу, подошел прямо к матери и попросил разрешения, пока светло, почитать на улице, сидя на крыльце.
— Ноа, сначала тебе следовало бы поздороваться — это мистер Макилвейн. — Сара кивнула в мою сторону.
Ноа повернулся ко мне и скороговоркой проговорил свое приветствие. Он выслушал мой ответ, положив с хозяйским видом руку на плечо матери. Он вел себя скорее не как сын, а как любовник.
Она с обожанием посмотрела на сына, во взгляде ее можно было прочитать спокойную, как она сама, страсть к своему отпрыску.
— Ноа привык к просторным комнатам и раздолью Рейвенвуда. Ему нужно большое пространство. Он ждет не дождется, когда мы вернемся туда. — Она снова обратилась к сыну: — Посиди на верхних ступеньках. Далеко не уходите, я прошу вас, сэр.
Книга, которую держал в руках мальчик, была романом Скотта «Квентин Дорвард», книга, пожалуй, слишком взрослая для девятилетнего мальчугана. Когда он вышел, Сара откинула занавеску и посмотрела, где он расположился,
— Мартин обещал приехать и пообщаться с Ноа. Мальчик его просто обожает.
Женщина отошла от окна и села в кресло. В ней был чисто женский недостаток — странное спокойствие, поразительная безучастность и покорность перед лицом надвигающихся или уже случившихся бед, спокойствие, которое заставило ее не допускать самой мысли о том, что может случиться что-то страшное и непоправимое. Поэтому она была убеждена в том, что отсутствие Мартина имеет вполне разумное объяснение… и это несмотря на то, что она слышала зловещую историю его исчезновения из уст доктора Гримшоу… Священник рассказал ей, в каком состоянии был Мартин… Теперь к ней пришел работодатель… и тем не менее даже тревога совершенно чужих людей не всколыхнула непоколебимого спокойствия женщины. Голос ее ни разу не дрогнул, на глазах не было слез. Что случилось — то случилось, в конце концов, к ее семье все это не имело ни малейшего отношения. Это могло ее расстроить, и слова подтверждали заинтересованность Сары в судьбе Мартина, но интонации опровергали. На прекрасном лице не отразилось ничего, кроме задумчивости. Эмоционально Сара Пембертон была весьма тупым человеком, а это верный признак отсутствия всякой интеллигентности.
Правда, она признала, что во время своего визита к ней Мартин все же задал ей один, по ее мнению, очень странный вопрос. Он хотел знать, отчего умер его отец.
— У Огастаса была болезнь крови — анемия. У него начали случаться приступы слабости, они постепенно учащались, и однажды он потерял сознание и угас, так и не встав больше с постели. Я думала, Мартин знал все это.
— И это было…
— Это было, когда мы с Мартином встретились в последний раз, то есть примерно месяц назад. Казалось, этот вопрос имеет для него огромное значение.
— Нет, я хотел спросить, когда заболел мистер Пембертон?
— В апреле исполнилось три года. Я послала телеграмму его врачу, и он приехал к нам из Нью-Йорка поездом. Мартин хотел знать имя доктора. Его фамилия — Мотт. Тадеус Мотт. Это знаменитый врач, известный в городе.
— Да, я знаю Мотта.
— Так вот, именно он поставил диагноз. Он настаивал на госпитализации в пресвитерианскую больницу. Говорил, что это очень серьезная болезнь. А вы знали моего мужа, мистер Макилвейн?
— Я слышал о нем.
Она улыбнулась.
— Ну, тогда вы должны представить себе, какова была его реакция на такое предложение. Он и слышать не хотел о больнице. Он попросил доктора Мотта дать ему что-нибудь тонизирующее и пообещал, что через несколько дней встанет на ноги. Они долго спорили, пока доктор не сдался. Огастас просто припер его к стенке, и врач все ему сказал.
— Что же он сказал?
Сара понизила голос.
— Я не была в комнате, но стояла на галерее и слышала каждое слово очень отчетливо. Врач сказал Огастасу, что болезнь его будет прогрессировать. Что обычно она заканчивается фатально, что возможно некоторое самопроизвольное улучшение, но в любом случае у Огастаса в распоряжении осталось не более полугода.
Огастас назвал доктора Мотта дураком и заверил его, что не собирается умирать в ближайшее время, а потом громко позвал меня, чтобы я показала доктору, где выход. Пембертон сидел на подушках, скрестив на груди руки и сжав зубы. Врач отказался заниматься Огастасом.
— То есть до конца он его не наблюдал?
— Доктор сказал, что не может лечить больного, если тот отказывается от курса лечения. Я хотела пригласить другого врача, но Огастас заявил, что его болезнь — пустяк и ему не нужны никакие врачи. Однако прошло несколько недель, и он почувствовал, что слабеет. Тогда Огастас согласился на повторную консультацию. Он сидел в портшезе на краю лужайки, завернувшись в одеяла… это около залива, где он мог видеть чаек, с криком летающих над водой.
— Какой врач консультировал его на этот раз? Кого вы вызвали?
— Вызывала не я, а его секретарь, мистер Симмонс, Юстас Симмонс. Этот человек вел все дела от имени моего мужа. Муж занимался делами, сидя на лужайке. Симмонс обычно располагался рядом с ним, держа на коленях бумаги, и записывал полученные инструкции. Когда Мартин услышал, как я упомянула имя Симмонса, он вдруг утратил покой. Он вскочил на ноги и начал ходить взад и вперед. Казалось, он испытывал необыкновенную радость. Мне даже подумалось, что у него от счастья голова пошла кругом.
Однажды утром я увидела, что в гостиной стоят упакованные чемоданы Огастаса. Мне сказали, что муж будет проходить курс лечения в санатории на озере Саранк-лейк. Поехал с ним в качестве сопровождающего тот же Симмонс. Он обещал писать, как будет проходить курс. Мы с Ноа провожали карету на площади. Огастас никогда не уделял Ноа особенно много внимания, а заболев, казалось, и вовсе о нем забыл. Ноа же очень любил Огастаса. Да и какой мальчик не любит своего отца? Ведь ребенок склонен обвинять себя, если чувствует, что родители холодны к нему. Но как бы то ни было, больше мы не видели Огастаса.
— Вы сказали Мартину о санатории на Саранк-лейк?
Она кивнула.
— Но я слышал, что это туберкулезный санаторий. Доктор сказал, что мистер Пембертон болен чахоткой?
Сара Пембертон обратила на меня исполненный непоколебимого спокойствия взгляд.
— Мартин задал мне точно такой же вопрос. Но с врачом я ни разу не разговаривала. Знала только его имя — доктор Сарториус. Я никогда не присутствовала при осмотрах. Я получила от него телеграмму, в которой он сообщал о кончине мужа и выражал свое соболезнование. Это было меньше трех месяцев назад. Гроб с телом мужа привезли на поезде в город и похоронили Огастаса на кладбище церкви Святого Иакова. Мой муж доверил мне организацию похорон и оговорил в завещании свою последнюю волю относительно места проведения ритуала.
Сара Пембертоп опустила глаза. Почти в тот же миг на губах ее заиграла едва заметная улыбка.
— Я понимаю, какое впечатление все это производит на постороннего человека, мистер Макилвейн. Понимаю… Мне говорили, что существуют и равные браки, когда люди живут, не думая, просто посвящая себя любимому супругу.
Это было поразительно, но на меня произвело неизгладимое впечатление произнесенное спокойным голосом признание Сары Пембертон в том, что на всем протяжении супружеской жизни муж относился к ней с нескрываемым презрением. И это она говорила о человеке, которому вверила свою судьбу. Его презрение ко всему роду человеческому не сделало исключения даже для жены. Мое предположение об уступчивости ее характера пошатнулось — нет, скорее это была длительная аристократическая выучка. Что я вообще понимаю в подобных вещах? Благородство, которое делает человека способным превратить собственную боль в ритуал и спокойно облекать в слова сообщения об этой нестерпимой боли…
А у Сары Пембертон это вселенское терпение сквозило в каждом слове, в каждом жесте. Она терпела все и всю жизнь: терпела мужа — чудовище и вора… терпела отсутствие пасынка… терпела свое теперешнее непонятное, двусмысленное положение, о котором я был пусть немного, но осведомлен. В этом доме старой вдовы царила необычайная духота. Я не мог понять, что может заставить человека, владеющего поместьем за городом, коротать лето в духоте Манхэттена. Но оказалось, что Сара Пембертон — нищая. Согласно обязательству, которое подписал ее муж и смысла которого она не понимала, жена и наследник лишались права на Рейвенвуд и должны были поселиться у сестры Пембертона. В тайниках этой семьи таилось немало загадочных для меня головоломок.
— Так вы действительно не хотите чаю, мистер Макилвейн? Прислуга ворчит, но подчиняется.
Глава одиннадцатая
После разговора с Сарой Пембертон я не мог заснуть всю ночь. Признаюсь вам, что, по зрелом размышлении, я нашел весьма привлекательной ее способность воздерживаться от окончательных суждений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36