- Зачем так переживать? Ведь на вас больно смотреть, Ростислав Романович!
Тут появилась старшая сестра, очкастый Аргус:
- Опять скандал! Уже четвертая комиссия за год! Укол седуксена - ей (указывая на Зину), и ему бы тоже не мешало.
Ростислав Романович, шатаясь, вышел. Одной бледной рукой он держался за лоб. Шурочка делала Зине укол, та отбивалась...
Ночью, шепотом, Дарья Ивановна:
- Говорю себе: не осуждай, а нет-нет и осудишь. Больно много стала себе позволять. Гирей по гипсу - это надо же! Ее, Зинку, весь персонал ненавидит, кроме Ростислава. Он ее спас и за то полюбил. Видали, как на нее смотрит? Не влюблен, такого нет, а просто болит за нее душа. Если б не он, давно бы ее в психичку отправили. А он жалеет свой труд, говорит: что-нибудь там ей сломают...
И - еще тише:
- Зинка, она ведь не только вином заводится. Вином-то бы еще ничего. Самый пыл у нее от таблеток.
- Каких таблеток?
- Не упомню я названия-то, буква за букву цепляется. Съест целую пачку таблеток - и давай шуровать.
- Откуда она берет таблетки?
- Соседям родные приносят. По ее просьбе. Мои тоже раза два приносили. Я сказала: ни-ни!
Боже мой! Этого еще не хватало! Чего только не узнаешь, лежа по сю сторону преграды... Наркомания - так нас учили - бич капиталистических стран. Для нас не типична. И вот - типичная наркомания, да еще кустарная, какие-то таблетки...
18
Дни на вытяжении тянулись медленно, мучительно. Сколько их прошло - я уже не считала. На обходе спрашивала, долго ли еще. Мне отвечали: "Рано. Перелом сложный".
Пришло письмо от Мити. Недлинное, деловое. "Здравствуй, дорогая мама!" И дальше: все благополучно, часто звонят из больницы, спрашивают, как мама, не нужно ли чего? Отвечаю: с мамой нормально, лежит на вытяжении, больница первоклассная, из лучших в Москве. Уже связывался по телефону с администрацией; уверили, что все о'кей. Деньги на книжке есть, скоро стипендия. Знакомые предлагают в долг, пока ни у кого не брал, надо будет - возьмет. В институте все тоже нормально. Под конец желал здоровья, обещал к выписке за мной приехать. И все. Почему-то ни слова о Валюне. Я себя успокоила: пишет же - все благополучно; если б с Валюном что случилось, так не писал бы...
Еще письма: от Нины Константиновны, от Главного, от доктора Чагина. Нина Константиновна писала, как курица крыльями хлопала: кудах-тах-тах, как же так, ну можно ли быть такой неосторожной! Говорила же я вам: зимой - только без каблуков! Надеюсь, там вам хорошо, отдохнете, а тут без вас как без рук... Приедете - разберемся. Тысячи поцелуев. Главный, как всегда, был галантен. Чагин писал коротко, сухо, предлагал по возвращении свою помощь.
Для всех, включая Митю, мой перелом был "моим", не "их" переломом. Никто, видно, не представлял себе, как скверно лежать на вытяжении долгими ночами... Как долго светят в черные окна желтые фонари... И для меня все, что "там", стало уже чужим, отдаленным. Куда реальнее были четыре стены палаты, обходы, заветная раковина и "когда же, когда мне дадут костыли?". Эти подставки виделись благословением божиим...
Зина как будто немного приутихла, опасалась громко скандалить (к ней уже психиатр приходил), гневалась молча, вспыхивая, только когда появлялись Марья Михайловна с Владиком. Гирю у нее отобрали, выдавали только на урок лечебной гимнастики, да и то с опаской.
Однажды пришла к ней "косая Валька" из соседней палаты. Девица страшноватая, об одном костыле. Взгляд неприятный, волчий. Пошептавшись с Зиной, она направилась прямо ко мне и подала сложенный вчетверо тетрадный листок: "Письмо. Вам. От Зинаиды".
Развернула. Почерк - приличный, разборчивый: "Уважаемая Кира Петровна! Простите, если что не так. Я вообще очень нервная и позволяю себе лишнего, в чем и извиняюсь, что тогда на вас накричала".
Письмо - грамотное, даже со следами хорошего слога: "Ваш образ, безусловно положительный, я никогда не забуду. Вы - из тех женщин, которые украшают людям жизнь". Видно, ей что-то от меня нужно. Так и оказалось: просила денег. Будто бы попала она в неприятную, даже тяжелую перипетию (на этом слове Зина впервые ошиблась, написала "перепитию"). Взяла у одной пожилой, из десятой палаты, двадцать рублей в долг, не для себя, а для другой - "лежала у них, в десятой, девчонка щербатая, в чем душа". Пожалела ее Зина ("я вообще по натуре добрая"), решила помочь. Одолжила у пожилой, отдала щербатой. Та обещала вернуть через неделю, а сама на третий день выписалась. А пожилая требует. Грозится судом. "И только вы, Кира Петровна, можете меня спасти. Получу по больничному и отдам, честное, благородное слово! Не спасете, придется мне умереть. Ваша вся переломанная Зина".
Косая Валька стояла у кровати, опираясь на костыль, по-собачьи поджав сломанную ногу:
- Ну как, дадите? Или прости-прощай надежда?
- Не понимаю! Как она могла, лежачая, взять деньги у кого-то из десятой палаты? Кому-то их передать?
- А они сами к ней притопали. Щербатая плакала-плакала, ребеночек у ней хворает, на лекарства много идет. Пожилая по Зинкиной просьбе двадцать рублей принесла и, не будь дура, расписку потребовала. А Зинка, как ненормальная, отдала щербатой без никакой расписки, на веру. А она вон какая - выписалась. На вас, Кира Петровна, только и надежда. Она вам расписку даст, за ней не пропадет. По больничному должна получить через скорое время.
- Знаете вы хоть ее фамилию?
- А нам ни к чему. Нюрка и Нюрка.
- Можно узнать через администрацию фамилию, адрес...
- Ищи ветра в поле! Нипочем не отдаст. Без расписки-то... Ну как, дадите?
Что-то во мне сопротивлялось, но я достала сумку. Косая обрадовалась. Достала из-за пазухи листок бумаги, ручку и быстро написала тем же почерком, что и Зинино письмо: "Расписка. Обязуюсь в том, что взяла у больной Киры Петровны Реутовой двадцать рублей до получки. В чем и расписываюсь. Савельева Зинаида Васильевна".
- То есть как это? Расписка ее, а подпись ваша?
- Мы с ней все равно как родные сестры. Мерси большое!
Проковыляла обратно к Зининой кровати. Та подняла вверх большой палец...
Ну и дура же я! Денег этих, разумеется, мне не видать. Но уж очень я устала от Зининой ненависти...
- Зря дали, - сказала мне ночью Дарья Ивановна. - Не отдаст. Она у меня таким же манером десять рублей выцыганила. Под расписку. Теперь ищи ветра в поле.
- Что же не предупредили?
- Струсила. Зина-то эта больно страшна. Буря, а не женщина. Гирей швырнет и убьет запросто. А если по разуму, чего мне бояться? Убьет - мне же лучше, не мучиться. Боится во мне моя глупость. Стара, а глупа, как дите малое...
Так и шли дни: то тише, то шумнее. Ничего нового не происходило. Но вот однажды пришла очень веселая Марья Михайловна с Владиком. Прямо к Зининой кровати, с торжеством:
- Дали, дали! Ты только подумай: дали!
Та не проснулась, только хрюкнула. Марья Михайловна метнулась ко мне:
- Кира Петровна! Вы только послушайте, счастье какое! Квартиру дали Зинаиде моей!
- Каким образом? Кто дал?
- Это я своими руками сработала. Написала в Международный комитет советских женщин. Все как есть расписала, всю нашу несчастную жизнь, и какое у нее детство было, отец бросил, и как у нее с Рудиком не получилось, он теперь со своей прежней живет. И, самое главное, как она от переживаний в окно выскочила, и как ее по кусочкам склеили, как лежит теперь без движения, а Владик у меня, старой, на шее. Видно, все-таки хорошо написала, художественно, я еще в школе сочинения только на пять, образ Татьяны. А то разве они бы дали квартиру? А ведь дали, распорядились через исполком: квартиру без очереди гражданке Савельевой Зинаиде Васильевне. Квартирка приличная, правда, санузел совмещенный, во дворе погрузочная площадка, машины фурчат, но на это плевать. А что на первом этаже - это даже лучше: не разобьешься, если в окно сигать...
Марья Михайловна вся исходила счастьем, даже прошлась вальсом по палате. Я была рада за нее, другие больные - тоже, только Ольга Матвеевна проворчала:
- Конец света! За пьянство квартиры давать стали.
Когда Зина проснулась, весть ее ничуть не обрадовала:
- Подумаешь, квартира! Назло тебе буду жить в твоей коммуналке! И сына назад отсужу: обманом его выманила!
И - Владику:
- Поди ко мне, сыночка, я твоя мама, а не эта стерва!
Владик часто-часто мигал, уткнувшись в колени бабушки. А та кричала на Зину:
- Сука неблагодарная! Посмей только на мою площадь! Я тебя в милицию сдам! Хуже - в дурдом! Там тебе самое место!
На крик прибежала старшая сестра:
- Опять у Савельевой! До когда же это будет! Марта Владимировна запретила. Гоните, говорит, вон!
Марья Михайловна вышла, держа за руку Владика. Тот вертел головой, как будто искал что-то забытое... Больше его бабушка не приводила.
Ночью я Дарье Ивановне:
- И все-таки не понимаю, почему эту Зину в отделении терпят? Я бы давно отправила в психиатрическую.
- Ростислав не позволит. Говорит: ювелирная работа. Там же, говорит, неспециалисты. Если, говорит, Зинаиду туда сплавите, кладите и меня туда же.
Способна ли была бы я на такое? Наверно, нет. Выходит, у Ростислава, молодого, неопытного, впору мне, многоопытной, учиться? Выходит, так.
19
Все проходит. Кончилось и вытяжение. Сделали рентген, наложили гипс. С костылями, сказали, пока повременим. Не спешите, больная.
Я, как полагалось больной, не вмешивалась. С непривычки поначалу было даже страшно так лежать: чего-то не хватало. Но это быстро прошло. Радость повернуться на бок... Как давно я была ее лишена!
На другой день явились, кроме Ростислава, еще двое: Марта Владимировна и с нею еще незнакомый, судя по уважению - профессор. Звали его Михаил Михайлович. Что-то медвежье: тяжел, полноват, в массивных очках, с каким-то слоеным лицом - при разговоре оно колыхалось.
- Видите ли, коллега (в первый раз меня здесь назвали коллегой, и я испугалась), мне по вашему поводу звонил доктор Чагин, мой однокашник (улыбка, складки заколыхались). Уверил его, что все в порядке, принимая во внимание тяжесть перелома. Но должен вас чуточку огорчить: придется сделать еще одну операцию. Первичная оказалась не совсем удачной (Ростислав смугло покраснел). Рентген, - он развернул снимок, - показал опасность образования ложного сустава. Видите?
Ничего я не видела, не понимала... Анатомия, начатки ортопедии... Когда-то учили, сдавали, забывали... Он все тыкал в снимок толстым пальцем:
- Видите? И, конечно, понимаете, чем это грозит?
- Понимаю. - Термин "ложный сустав" я все-таки слышала.
- Необходимо протезирование тазобедренного сустава. Приживаемость почти сто процентов. С моим суставом вы будете ходить так же резво, как до перелома.
Видя, что я колеблюсь, Марта Владимировна пояснила:
- Михаил Михайлович Вишняк - автор новой методики протезирования тазобедренного сустава. Так и называется: сустав Вишняка. Применяется и за границей.
Ложный сустав. Полная инвалидность... С "суставом Вишняка" буду ходить?
- Ну что ж. Я согласна.
Облегчение на лицах врачей. Обычно больные боятся операции, а тут сразу согласие. Очкастый даже потрепал меня по руке. Марта Владимировна выдала лучшую из каменных улыбок. Любезно попрощавшись, вышли; за ними, все еще краснея пятнами, - Ростислав.
- Тысячу, - кратко, как когда-то "рубль", сказала Ольга Матвеевна.
На этот раз я поняла:
- Что за глупости! Никакой тысячи у меня нет. Сделают даром.
- Даром - значит, схалтурят. Брылястый. Брыль-брыль, как мопс. Тысячу меньше и не думай.
- Вот вернусь, сами увидите, что даром. И без всякой халтуры. И без тысячи.
- Без тысячи - значит, по блату. Про какого-то доктора Чацкого говорил?
- Чагина, не Чацкого.
- Не все равно, Чагина, Чацкого? Все блат.
Я молчала. Ну что я могла ей возразить? Что большинство - подавляющее! - хирургов оперируют бесплатно? Все равно бы не поверила. Все знают: не заплатишь - не разрежут. Что касается "блата" - тут возражать было нечего. Кто из нас, врачей, не устраивал своих родных, знакомых в лучшие больницы, к лучшим врачам? Жаль, что границы между благодарностью и взяткой, между любезностью и блатом размыты...
Вдруг за меня вступилась со своей угловой кровати Зина громким своим, настырным голосом:
- И чего пристали к человеку? Не видите, переживает?
Ну и ну... Кто бы подумал?
Приготовления к операции... До чего они у нас сложны и долги. Дополнительные анализы. Диурез. Кровь из пальца, кровь из вены, кровь на сахар, на протромбин... Наверно, так и надо. Но не слишком ли долго? Человек приготовился, собрался, а они все тянут.
Надо бы мне, врачу, быть на высоте, но все-таки я волновалась. Хотела бы я видеть человека, вполне спокойного перед операцией! Разве что доктор Чагин (но он, может быть, и не человек).
Наконец-то назначили срок. Накануне почему-то заговорила со мной Ольга Матвеевна:
- По-вашему, я сволочь?
- Нет, откуда вы взяли?
- Вижу, считаете сволочью. Молчите, а в душе осуждаете. А я прямо скажу: сволочь я и больше никто. Жизнь меня сволочью сделала. От такой жизни и белый ангел иссволочится. Одна, все одна, соседи как волки. Кот у меня дома, Тимоша, один остался, и покормить некому. Соседке десять рублей оставила, обещалась кормить, да не верю, плохая баба, вручая. Я ему через день спинку минтая, хек серебристый. Я за ним как за ребенком ухаживаю. Верно, сдох он там без меня, Тимошенька. Вернусь отсюда - и нет у меня никого. Стены-то зеленые, обоями клеены, три года, как ремонт сделала. А он, деточка моя, любит об стенку точить когти. Все обои обшарпал. А я его - ремнем! Говорите - не сволочь? Животное, он не понимает, во что мне этот ремонт встал. Била без разбору - по спине, по бокам, по чем попало. Терпит, не мявчит. Вспомню Тимошины глазки зеленые - и в слезы.
Послышался плач не плач, какое-то рыкание. Словно лев сморкался.
- Не горюйте, - сказала я, - не мучьте себя. Жив ваш Тимоша, дождется вас, не век же вам лежать на вытяжении! Весна придет, вынесете его на солнышко...
- Ой, спасибо вам, спасибо на добром слове, - пуще заплакала она, - я вас за гордую считала, а вы, я вижу, простая. Не взыщите, если чем когда обидела. Злое сердце у меня, а все от дурной судьбы. Вы-то только отсюда выйдете хромая, а я от рождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20