https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/vodopad/
Все толпились вокруг Мэри-Энн, и даже те, кто никогда раньше ее не видели, кружили возле нее, полные восхищения и страсти.
Впервые в жизни Мэри-Энн почувствовала вкус свободы и могла быть самой собой, могла дарить свою неиссякаемую любовь, и, добрая по природе, она наслаждалась, однако, видом Яна, которого герцог по-прежнему передвигал то туда, то сюда по мраморным плитам. Ян Мак-Кензи оставался на поле до тех пор, пока герцог Аргайль не объявил лорду Гамильтону мат, но это случилось уже на рассвете. У Мэри-Энн были все основания опасаться что Ян захочет наказать ее, когда они вернутся домой, но пока что она об этом не думала, она помнила только о многолетних изменах Яна и верила, что в мире существует справедливость. Пока еще это была ее ночь.
По мере того как на мраморной площадке оставалось все меньше фигур, гости становились более разнузданными, и говорят, будто Мэри-Энн дарила свою любовь всем, кто той ночью был в саду лорда. Ян Мак-Кензи, вынужденный оставаться на мраморных плитах, наблюдал, как его жена стала королевой бала и предметом всеобщего вожделения, участницей сладострастной игры, в которую позволила себя вовлечь в эту неповторимую ночь. В каком-то смысле Мак-Кензи оказался пригвожденным к позорному столбу. Он был не в состоянии вмешаться, потому что просить разрешения выйти на время из игры до конца партии было бы еще большим позором и оскорбило бы гостеприимство лорда Гамильтона. Все чаще и чаще Ян поднимал руку, прося дворецкого налить ему еще виски в бокал, который он все время держал в руке. Вскоре он уже нетвердо стоял на ногах, но по-прежнему мог наблюдать за Мэри-Энн, которая снова и снова, играя, вбегала в лабиринт с очередной женщиной, мужчиной или даже супружеской парой. В ту ночь в саду лорда не знали, что такое ревность. Все любили Мэри-Энн и таким образом любили друг друга.
Как только лорд Гамильтон признал, что герцог Аргайль поставил ему мат, и пожал руку сопернику, Мак-Кензи побрел в парк, чтобы отыскать свою жену. Он нашел ее сидящей на траве в обнимку с супругами Мак-Айвер, вырвал ее из их объятий и со всей силой ударил по лицу. Но его тут же окружили фермеры и офицеры, принимавшие участие в игре, и полицмейстер Мак-Лахлан, верный своему долгу белого коня, отправил Яна в каталажку.
Мэри Энн не покинула в то утро имения лорда Гамильтона, о возвращении домой к Яну не могло быть и речи, и лорд, которому нужна была новая экономка, предложил ей остаться в имении.
Гамильтон помнил все ходы шахматной партии с герцогом Аргайлем для верности он записал их, ему хотелось внимательно изучить партию, чтобы понять, где он ошибся и потому проиграл. Его постоянно видели в саду, где он, ход за ходом, повторял партию на мраморных плитах. Случалось, Мэри-Энн сидела на стуле у пруда с карпами и разговаривала с лордом.
Некоторое время еще ходила восторженная молва о той ночи в имении лорда Гамильтона, и никто не жалел, что Мэри-Энн наконец отплатила мужу за многолетние обиды. Однако если в ту ночь сад Гамильтона оберегали эльфы и ангелы-хранители, то закончили эту игру черные эльфы и ангелы смерти. Вскоре в округе случилось несколько дерзких убийств, и после третьего преступления полицмейстер Мак-Лахлан сообразил что все убитые принимали участие в игре на мраморной шахматной доске лорда Гамильтона несколько недель или месяцев тому назад. После пятого убийства дворецкий лорда Гамильтона посетил полицмейстера и сообщил ему, что все жертвы лишились жизни точно в той последовательности, в какой покидали мраморную площадку. Это были две пешки, два слона и один конь. Исключение составляла лишь Мэри-Энн Мак-Кензи, первой в ту ночь покинувшая игру и убежавшая в сад. Полицмейстер Мак-Лахлан, не забывший небесной красоты Мэри-Энн, отнесся к этим сведениям с большим интересом. Ему было нетрудно понять, почему дерзкий убийца пощадил прекрасную молодую женщину. Убийца — или убийцы — хотели избавиться от всех соперников и в одиночку владеть прелестной Мэри-Энн, думал он, это значит, что подозреваемых очень много.
Тем временем произошли шестое и седьмое убийства, и они тоже представляли собой зловещее повторение той роковой шахматной партии. Теперь полиция хотя бы знала, кто окажется следующей жертвой, и, разумеется, брала ее под охрану, однако предотвратить новых убийств не могла.
Почти всегда жертву убивали в лесу или на поле, и всегда острым ножом мясника. Вскоре уже почти половина участников маскарада у лорда Гамильтона лишилась жизни, и теперь убийца подбирался к лорду и герцогу, не говоря уже о самом полицмейстере, который шестнадцатым покинул мраморную площадку.
Первым на подозрении был, разумеется, Ян Мак-Кензи, который в ту роковую ночь был так жестоко унижен собственной женой. Теперь к тому же он навсегда ее потерял. Не считая лорда и герцога, Мак-Кензи был последним, кто оставался на шахматном поле, и таким образом, во всяком случае теоретически, мог запомнить каждый ход, сделанный в этой игре. Его было взяли под арест, но после тринадцатого и четырнадцатого убийств, произошедших, когда он находился под арестом, похлопав по плечу, его выпустили на свободу.
Лорда тоже вызвали на допрос. Ведь это он проиграл ту шахматную партию, как будто нисколько не огорчившись, к тому же он, один из немногих, знал все ходы этой партии. Полиции пришлось даже спросить у лорда, зачем он вообще устроил весь тот экстравагантный маскарад.
Когда дворецкого пригласили в полицию, чтобы он дал свидетельские показания, между ним и лордом возникли некоторые разногласия, но в числе подозреваемых дворецкий не был. Он показал в полиции, что до и после той роковой ночи его весьма беспокоило душевное состояние лорда Гамильтона.
Фермерскую чету, которая за несколько дней до маскарада сообщила, что не может принять в нем участие, тоже допросили и вычеркнули из числа подозреваемых.
В конце концов Мэри-Энн поймали на месте преступления, когда она прокралась в сарай Мак-Айвера и всадила фермеру в грудь мясницкий нож.
Мэри-Энн с легкостью проникала и в крестьянские усадьбы, и в городские адвокатские конторы, и в крупные имения. Ей ничего не стоило заманивать в лес и на пустоши местных мужчин и женщин.
Мак-Лахлан, опытный полицейский, спросил Мэри-Энн, что толкнуло ее на столь зверские убийства, каких в Шотландии никогда раньше не случалось.
Прекрасная Мэри Энн ответила, что толкнул ее на это позор.
То была волшебная ночь, и бедная женщина до сих пор помнила все губы, которые она тогда целовала, и все страстные объятия, на которые отвечала, побуждаемая желанием и нежностью, но вот впоследствии она горько раскаялась в своей несдержанности. Она могла бы просто покончить с собой, но это ничего бы не изменило. Мэри-Энн была невыносима мысль, что кто-то из гостей лорда запомнит, как она бегала среди кустов и отдавалась чуть ли не всей Шотландии.
Мэри-Энн повесили в Глазго спустя несколько месяцев, на казнь собралось много народу, и все горько оплакивали ее смерть.
* * *
В сентябре я начал изучать историю. Случалось, я приглашал к себе кого-нибудь из студенток на красное вино с сыром или на пиво с яичницей. Иногда я жарил мясо или тушил баранину с капустой, готовил рыбный суп или маринованную селедку.
Я с напряжением ждал, когда Мария объявит, что получила то место в Стокгольме, на которое претендовала. Однажды вечером она позвонила и попросила разрешения прийти ко мне. Она явилась с большим букетом желтых роз. Розы, как ни странно, предназначались мне. Я не понял цели ее прихода, но все это было явно неспроста.
Мы сидели, склонившись над столом в кухне, и держали друг друга за руки. Я выключил свет. Горела только одна свеча, стоявшая на столе между нами. Мы выпили бутылку красного вина за семь крон.
Я был рад, что Мария вернулась ко мне. Но все-таки попросил ее объяснить, что случилось.
Сперва она сказала, что получила то место в Стокгольме и уезжает в декабре. Я подумал, что, может быть, мне тоже понравится жить в Швеции, но, прежде чем успел что-либо сказать, Мария произнесла нечто навсегда закрывшее мне путь в Стокгольм.
Она посмотрела мне в глаза и сказала, что у нее есть ко мне одна просьба. Но это растянется уже на всю жизнь.
По мне пробежала дрожь. Первый раз мне предлагали что-то, что могло растянуться на всю жизнь. Я смаковал слово «растянуться», оно мне очень нравилось. Это было красивое слово.
— Я хочу забеременеть от тебя до того, как уеду в Стокгольм, — сказала она.
Я снова почувствовал, что из всех знакомых женщин Мария единственная, кого я не всегда понимал. Именно это мне в ней и нравилось. Невозможно любить женщину, которую всегда хорошо понимаешь.
— Я хочу забеременеть от тебя, — повторила она.
Я еще не осознал всех последствий того, что она сказала. Сидел и думал о том, чем обернется для меня переезд в Стокгольм. Нужно ли мне продать свою квартиру в Осло? Или лучше просто на время ее сдать?
Но тут Мария заявила, что не намерена прожить всю жизнь с одним человеком. Этим она не отличается от меня, было сказано мне. Мария хорошо меня знала, я рассказывал ей о всех девушках, которые ко мне приходили. Я почувствовал, что столкнулся в дверях с самим собой.
Мария хотела только родить от меня ребенка. Она призналась, что я единственный мужчина, от которого она хотела бы иметь ребенка, это она поняла еще во время нашей первой встрече на Уллеволсетере, но связать свою жизнь со мной она не может. Она просила меня подарить ей ребенка. Просила, чтобы я, грубо говоря, ее осеменил.
Я засмеялся. Такая мысль была мне по душе. Мне по душе было позволить женщине родить от меня ребенка, не взяв на себя при этом никаких обязательств.
Мы долго сидели и обсуждали ее предложение, но говорили об этом несерьезно. Шутили и смеялись. Мария хотела, чтобы мы начали сейчас же, и это было очень соблазнительно. Мы могли бы быть вместе до тех пор, пока она не забеременеет. После этого она уедет в Стокгольм.
Страха перед возможностью заиметь ребенка у меня не было. Другое дело, окажусь ли я на это способен? Сама мысль взглянуть в глаза собственному ребенку была мне неприятна. Я никогда не любил, чтобы меня гладили по голове или похлопывали по щеке. Как я сам смогу оказаться тем, кто похлопывает ребенка по щеке?
Я учитывал и такие аспекты. Я не хотел иметь ребенка, но мог помочь Марии. Чем дольше мы говорили, тем больше я убеждался, что она предложила мне блестящую идею. Она настаивала на том, что мы должны заключить соглашение. Должны обещать, что не будем искать друг друга после того, как она переедет в Стокгольм, сказала Мария. Мы никогда больше не встретимся. У меня не будет даже ее адреса. Точно так же мы должны поклясться друг другу всем святым, что мое отцовство останется нашей с ней тайной. Мне она сообщит только, кто у нее родится, мальчик или девочка.
Я был так захвачен этим сюжетом, что кровь бросилась мне в голову. Мало сказать, что Мария была мне равна, — она превосходила меня в смелости и одаренности.
Я был совсем не против, чтобы женщина забеременела от меня и родила ребенка, который будет принадлежать только ей. Мне всегда хотелось размножиться, нравилось свободно совокупляться и никогда не прельщало то, что называют авторским правом. У меня не было потребности срывать аплодисменты за свои поступки или за то, что останется после меня, так было с самого детства. Мне никто не аплодировал за вызванные мною такси, и хотя сама по себе это была прекрасная мысль, благодарности за нее я не ждал.
Нам предстояло часто встречаться на этих днях. Это было нелегко. Мне всегда было трудно загадывать вперед дальнее, чем на несколько дней. Я внимательно отношусь к прошлому и к тому, что случается в настоящем, но я никогда не вел счет дням, которые еще не наступили. Марии я сказал, что принимаю ее условия и считаю для себя честью, что она захотела родить ребенка именно от меня, мало того, это для меня истинное удовольствие, сказал я. И мы с ней долго смеялись. Это был вульгарный смех. Но он возбуждал нас.
Прошло несколько изумительных недель, я до сих пор уверен, что лишь тогда и жил по-настоящему.
Наши особые отношения ad hoc мы называли любовью. Но мы не могли целый день лежать в постели и делать ребенка. И все-таки мы жили вместе двадцать четыре часа в сутки. Мы совершали долгие прогулки и по городу, и по Нурмарке, я рассказывал Марии свои самые безумные истории. Особенно ей понравился рассказ о ювелире, преднамеренно совершившем тройное убийство после своей смерти. Я рассказал ей и сюжет, который продал писателю в «Клубе 7». Ведь она все равно уезжала из страны.
Некоторые истории мне приходилось рассказывать по два-три раза. Мария сказала, что хотела бы выучить их наизусть. Трудность заключалась в том, что я никогда не мог изложить одинаково один и тот же сюжет. Мария то и дело вмешивалась и вносила поправки. Она не понимала, почему лучше меня, почти слово в слово, запоминает то, что я рассказал. Я объяснял это тем, что импровизация — единственное искусство, которым я владею.
Наконец наступил день, которого мы оба ждали, Мария — с радостью, я — с печалью. Тест на беременность оказался положительным, Мария хлопала в ладони и ликовала. Она пошутила, что я буду «замечательным папой». Мы посмеялись и над этим.
Она прожила в Осло еще месяца два. Теперь мы опять виделись реже. Иногда она звонила мне и спрашивала, не хочу ли я приехать к ней в Крингшё и рассказать какую-нибудь историю, я не заставлял долго себя просить, но мне казалось странным, что частица меня живет в ее теле.
Потом Мария уехала в Стокгольм. Она позвонила мне перед отъездом. На поезд я ее не провожал.
* * *
Итак, я оказался подходящим мужчиной, чтобы подарить женщине ребенка, который не должен был мне принадлежать. Почему бы и нет, если Марии так хотелось его иметь? Это было проще простого. Мне это ничего не стоило. Напротив, я считал, что благодарным должен быть я. Но все имеет оборотную сторону, тогда я не думал, что рано или поздно мне придется за это заплатить и что цена окажется высокой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Впервые в жизни Мэри-Энн почувствовала вкус свободы и могла быть самой собой, могла дарить свою неиссякаемую любовь, и, добрая по природе, она наслаждалась, однако, видом Яна, которого герцог по-прежнему передвигал то туда, то сюда по мраморным плитам. Ян Мак-Кензи оставался на поле до тех пор, пока герцог Аргайль не объявил лорду Гамильтону мат, но это случилось уже на рассвете. У Мэри-Энн были все основания опасаться что Ян захочет наказать ее, когда они вернутся домой, но пока что она об этом не думала, она помнила только о многолетних изменах Яна и верила, что в мире существует справедливость. Пока еще это была ее ночь.
По мере того как на мраморной площадке оставалось все меньше фигур, гости становились более разнузданными, и говорят, будто Мэри-Энн дарила свою любовь всем, кто той ночью был в саду лорда. Ян Мак-Кензи, вынужденный оставаться на мраморных плитах, наблюдал, как его жена стала королевой бала и предметом всеобщего вожделения, участницей сладострастной игры, в которую позволила себя вовлечь в эту неповторимую ночь. В каком-то смысле Мак-Кензи оказался пригвожденным к позорному столбу. Он был не в состоянии вмешаться, потому что просить разрешения выйти на время из игры до конца партии было бы еще большим позором и оскорбило бы гостеприимство лорда Гамильтона. Все чаще и чаще Ян поднимал руку, прося дворецкого налить ему еще виски в бокал, который он все время держал в руке. Вскоре он уже нетвердо стоял на ногах, но по-прежнему мог наблюдать за Мэри-Энн, которая снова и снова, играя, вбегала в лабиринт с очередной женщиной, мужчиной или даже супружеской парой. В ту ночь в саду лорда не знали, что такое ревность. Все любили Мэри-Энн и таким образом любили друг друга.
Как только лорд Гамильтон признал, что герцог Аргайль поставил ему мат, и пожал руку сопернику, Мак-Кензи побрел в парк, чтобы отыскать свою жену. Он нашел ее сидящей на траве в обнимку с супругами Мак-Айвер, вырвал ее из их объятий и со всей силой ударил по лицу. Но его тут же окружили фермеры и офицеры, принимавшие участие в игре, и полицмейстер Мак-Лахлан, верный своему долгу белого коня, отправил Яна в каталажку.
Мэри Энн не покинула в то утро имения лорда Гамильтона, о возвращении домой к Яну не могло быть и речи, и лорд, которому нужна была новая экономка, предложил ей остаться в имении.
Гамильтон помнил все ходы шахматной партии с герцогом Аргайлем для верности он записал их, ему хотелось внимательно изучить партию, чтобы понять, где он ошибся и потому проиграл. Его постоянно видели в саду, где он, ход за ходом, повторял партию на мраморных плитах. Случалось, Мэри-Энн сидела на стуле у пруда с карпами и разговаривала с лордом.
Некоторое время еще ходила восторженная молва о той ночи в имении лорда Гамильтона, и никто не жалел, что Мэри-Энн наконец отплатила мужу за многолетние обиды. Однако если в ту ночь сад Гамильтона оберегали эльфы и ангелы-хранители, то закончили эту игру черные эльфы и ангелы смерти. Вскоре в округе случилось несколько дерзких убийств, и после третьего преступления полицмейстер Мак-Лахлан сообразил что все убитые принимали участие в игре на мраморной шахматной доске лорда Гамильтона несколько недель или месяцев тому назад. После пятого убийства дворецкий лорда Гамильтона посетил полицмейстера и сообщил ему, что все жертвы лишились жизни точно в той последовательности, в какой покидали мраморную площадку. Это были две пешки, два слона и один конь. Исключение составляла лишь Мэри-Энн Мак-Кензи, первой в ту ночь покинувшая игру и убежавшая в сад. Полицмейстер Мак-Лахлан, не забывший небесной красоты Мэри-Энн, отнесся к этим сведениям с большим интересом. Ему было нетрудно понять, почему дерзкий убийца пощадил прекрасную молодую женщину. Убийца — или убийцы — хотели избавиться от всех соперников и в одиночку владеть прелестной Мэри-Энн, думал он, это значит, что подозреваемых очень много.
Тем временем произошли шестое и седьмое убийства, и они тоже представляли собой зловещее повторение той роковой шахматной партии. Теперь полиция хотя бы знала, кто окажется следующей жертвой, и, разумеется, брала ее под охрану, однако предотвратить новых убийств не могла.
Почти всегда жертву убивали в лесу или на поле, и всегда острым ножом мясника. Вскоре уже почти половина участников маскарада у лорда Гамильтона лишилась жизни, и теперь убийца подбирался к лорду и герцогу, не говоря уже о самом полицмейстере, который шестнадцатым покинул мраморную площадку.
Первым на подозрении был, разумеется, Ян Мак-Кензи, который в ту роковую ночь был так жестоко унижен собственной женой. Теперь к тому же он навсегда ее потерял. Не считая лорда и герцога, Мак-Кензи был последним, кто оставался на шахматном поле, и таким образом, во всяком случае теоретически, мог запомнить каждый ход, сделанный в этой игре. Его было взяли под арест, но после тринадцатого и четырнадцатого убийств, произошедших, когда он находился под арестом, похлопав по плечу, его выпустили на свободу.
Лорда тоже вызвали на допрос. Ведь это он проиграл ту шахматную партию, как будто нисколько не огорчившись, к тому же он, один из немногих, знал все ходы этой партии. Полиции пришлось даже спросить у лорда, зачем он вообще устроил весь тот экстравагантный маскарад.
Когда дворецкого пригласили в полицию, чтобы он дал свидетельские показания, между ним и лордом возникли некоторые разногласия, но в числе подозреваемых дворецкий не был. Он показал в полиции, что до и после той роковой ночи его весьма беспокоило душевное состояние лорда Гамильтона.
Фермерскую чету, которая за несколько дней до маскарада сообщила, что не может принять в нем участие, тоже допросили и вычеркнули из числа подозреваемых.
В конце концов Мэри-Энн поймали на месте преступления, когда она прокралась в сарай Мак-Айвера и всадила фермеру в грудь мясницкий нож.
Мэри-Энн с легкостью проникала и в крестьянские усадьбы, и в городские адвокатские конторы, и в крупные имения. Ей ничего не стоило заманивать в лес и на пустоши местных мужчин и женщин.
Мак-Лахлан, опытный полицейский, спросил Мэри-Энн, что толкнуло ее на столь зверские убийства, каких в Шотландии никогда раньше не случалось.
Прекрасная Мэри Энн ответила, что толкнул ее на это позор.
То была волшебная ночь, и бедная женщина до сих пор помнила все губы, которые она тогда целовала, и все страстные объятия, на которые отвечала, побуждаемая желанием и нежностью, но вот впоследствии она горько раскаялась в своей несдержанности. Она могла бы просто покончить с собой, но это ничего бы не изменило. Мэри-Энн была невыносима мысль, что кто-то из гостей лорда запомнит, как она бегала среди кустов и отдавалась чуть ли не всей Шотландии.
Мэри-Энн повесили в Глазго спустя несколько месяцев, на казнь собралось много народу, и все горько оплакивали ее смерть.
* * *
В сентябре я начал изучать историю. Случалось, я приглашал к себе кого-нибудь из студенток на красное вино с сыром или на пиво с яичницей. Иногда я жарил мясо или тушил баранину с капустой, готовил рыбный суп или маринованную селедку.
Я с напряжением ждал, когда Мария объявит, что получила то место в Стокгольме, на которое претендовала. Однажды вечером она позвонила и попросила разрешения прийти ко мне. Она явилась с большим букетом желтых роз. Розы, как ни странно, предназначались мне. Я не понял цели ее прихода, но все это было явно неспроста.
Мы сидели, склонившись над столом в кухне, и держали друг друга за руки. Я выключил свет. Горела только одна свеча, стоявшая на столе между нами. Мы выпили бутылку красного вина за семь крон.
Я был рад, что Мария вернулась ко мне. Но все-таки попросил ее объяснить, что случилось.
Сперва она сказала, что получила то место в Стокгольме и уезжает в декабре. Я подумал, что, может быть, мне тоже понравится жить в Швеции, но, прежде чем успел что-либо сказать, Мария произнесла нечто навсегда закрывшее мне путь в Стокгольм.
Она посмотрела мне в глаза и сказала, что у нее есть ко мне одна просьба. Но это растянется уже на всю жизнь.
По мне пробежала дрожь. Первый раз мне предлагали что-то, что могло растянуться на всю жизнь. Я смаковал слово «растянуться», оно мне очень нравилось. Это было красивое слово.
— Я хочу забеременеть от тебя до того, как уеду в Стокгольм, — сказала она.
Я снова почувствовал, что из всех знакомых женщин Мария единственная, кого я не всегда понимал. Именно это мне в ней и нравилось. Невозможно любить женщину, которую всегда хорошо понимаешь.
— Я хочу забеременеть от тебя, — повторила она.
Я еще не осознал всех последствий того, что она сказала. Сидел и думал о том, чем обернется для меня переезд в Стокгольм. Нужно ли мне продать свою квартиру в Осло? Или лучше просто на время ее сдать?
Но тут Мария заявила, что не намерена прожить всю жизнь с одним человеком. Этим она не отличается от меня, было сказано мне. Мария хорошо меня знала, я рассказывал ей о всех девушках, которые ко мне приходили. Я почувствовал, что столкнулся в дверях с самим собой.
Мария хотела только родить от меня ребенка. Она призналась, что я единственный мужчина, от которого она хотела бы иметь ребенка, это она поняла еще во время нашей первой встрече на Уллеволсетере, но связать свою жизнь со мной она не может. Она просила меня подарить ей ребенка. Просила, чтобы я, грубо говоря, ее осеменил.
Я засмеялся. Такая мысль была мне по душе. Мне по душе было позволить женщине родить от меня ребенка, не взяв на себя при этом никаких обязательств.
Мы долго сидели и обсуждали ее предложение, но говорили об этом несерьезно. Шутили и смеялись. Мария хотела, чтобы мы начали сейчас же, и это было очень соблазнительно. Мы могли бы быть вместе до тех пор, пока она не забеременеет. После этого она уедет в Стокгольм.
Страха перед возможностью заиметь ребенка у меня не было. Другое дело, окажусь ли я на это способен? Сама мысль взглянуть в глаза собственному ребенку была мне неприятна. Я никогда не любил, чтобы меня гладили по голове или похлопывали по щеке. Как я сам смогу оказаться тем, кто похлопывает ребенка по щеке?
Я учитывал и такие аспекты. Я не хотел иметь ребенка, но мог помочь Марии. Чем дольше мы говорили, тем больше я убеждался, что она предложила мне блестящую идею. Она настаивала на том, что мы должны заключить соглашение. Должны обещать, что не будем искать друг друга после того, как она переедет в Стокгольм, сказала Мария. Мы никогда больше не встретимся. У меня не будет даже ее адреса. Точно так же мы должны поклясться друг другу всем святым, что мое отцовство останется нашей с ней тайной. Мне она сообщит только, кто у нее родится, мальчик или девочка.
Я был так захвачен этим сюжетом, что кровь бросилась мне в голову. Мало сказать, что Мария была мне равна, — она превосходила меня в смелости и одаренности.
Я был совсем не против, чтобы женщина забеременела от меня и родила ребенка, который будет принадлежать только ей. Мне всегда хотелось размножиться, нравилось свободно совокупляться и никогда не прельщало то, что называют авторским правом. У меня не было потребности срывать аплодисменты за свои поступки или за то, что останется после меня, так было с самого детства. Мне никто не аплодировал за вызванные мною такси, и хотя сама по себе это была прекрасная мысль, благодарности за нее я не ждал.
Нам предстояло часто встречаться на этих днях. Это было нелегко. Мне всегда было трудно загадывать вперед дальнее, чем на несколько дней. Я внимательно отношусь к прошлому и к тому, что случается в настоящем, но я никогда не вел счет дням, которые еще не наступили. Марии я сказал, что принимаю ее условия и считаю для себя честью, что она захотела родить ребенка именно от меня, мало того, это для меня истинное удовольствие, сказал я. И мы с ней долго смеялись. Это был вульгарный смех. Но он возбуждал нас.
Прошло несколько изумительных недель, я до сих пор уверен, что лишь тогда и жил по-настоящему.
Наши особые отношения ad hoc мы называли любовью. Но мы не могли целый день лежать в постели и делать ребенка. И все-таки мы жили вместе двадцать четыре часа в сутки. Мы совершали долгие прогулки и по городу, и по Нурмарке, я рассказывал Марии свои самые безумные истории. Особенно ей понравился рассказ о ювелире, преднамеренно совершившем тройное убийство после своей смерти. Я рассказал ей и сюжет, который продал писателю в «Клубе 7». Ведь она все равно уезжала из страны.
Некоторые истории мне приходилось рассказывать по два-три раза. Мария сказала, что хотела бы выучить их наизусть. Трудность заключалась в том, что я никогда не мог изложить одинаково один и тот же сюжет. Мария то и дело вмешивалась и вносила поправки. Она не понимала, почему лучше меня, почти слово в слово, запоминает то, что я рассказал. Я объяснял это тем, что импровизация — единственное искусство, которым я владею.
Наконец наступил день, которого мы оба ждали, Мария — с радостью, я — с печалью. Тест на беременность оказался положительным, Мария хлопала в ладони и ликовала. Она пошутила, что я буду «замечательным папой». Мы посмеялись и над этим.
Она прожила в Осло еще месяца два. Теперь мы опять виделись реже. Иногда она звонила мне и спрашивала, не хочу ли я приехать к ней в Крингшё и рассказать какую-нибудь историю, я не заставлял долго себя просить, но мне казалось странным, что частица меня живет в ее теле.
Потом Мария уехала в Стокгольм. Она позвонила мне перед отъездом. На поезд я ее не провожал.
* * *
Итак, я оказался подходящим мужчиной, чтобы подарить женщине ребенка, который не должен был мне принадлежать. Почему бы и нет, если Марии так хотелось его иметь? Это было проще простого. Мне это ничего не стоило. Напротив, я считал, что благодарным должен быть я. Но все имеет оборотную сторону, тогда я не думал, что рано или поздно мне придется за это заплатить и что цена окажется высокой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27