Они походят по выставкам, послушают музыку, возобновят старые знакомства, поглядят, что происходит на свете. Быть может, в феврале недельки на три даже махнут на Бермуды. Или на Гаити. Вот места, которых, говорят, современная цивилизация почти не коснулась. У них там ветряные мельницы и процветает шаманство. Все дико и первозданно-красочно. Такая поездка нарушит однообразие их жизни. К первому апреля они, конечно, вернутся в свой сельский уголок.Так чаще всего и складывается жизнь беглеца. Но бывает и по-другому. Американцы, которые покинули Америку и обосновались в Европе, это люди того же склада, но в их бегстве от действительности больше горечи и отчаяния. Джордж Уэббер встречался с ними в Париже, в Швейцарии и здесь, в Англии, и ему казалось — это едва ли не самое крайнее крыло все того же опустошенного племени. Эти американцы зашли так далеко, что уже и самих себя не обманывали басней, будто любят природу, привержены земле и возвращаются к простой и добродетельной жизни истого янки. У них не осталось за душой ничего, они только и умели без разбору глумиться и издеваться надо всем американским. Насмешку эту питали прочитанные книги, понаслышке подхваченные чужие мнения, а пожалуй, и попытка оправдать себя досужими рассуждениями. В этих насмешках не было ни чистосердечия страсти, ни искренности подлинного негодования, и год от году они становились беззубей. Ведь беженцам только и оставалось пить да глумиться, оставалось безрадостно плестись по замкнутому кругу: все те же кафе, стопки блюдец, по которым ведется счет выпивке; окружающий мир виделся им как в кривом зеркале, а в сентиментальных мечтах рисовались Париж , или Англия , или Европа , бесконечно далекие от истинного своего облика, будто взятые из сказки, будто нога этих людей никогда не ступала на берега, которые, по их же уверениям, они так хорошо знали и так преданно любили.И при встречах с представителями этого племени Джорджу всегда казалось, что коренная внутренняя основа у иллюзии и у крушения одна и та же, все равно, следует ли человек сравнительно безобидному рецепту побега на ферму с надуманными увлечениями декоративным садоводством, плотничаньем, выведением штокроз и прочим или выбирает более горький путь — переселяется в Европу, с утра до ночи сидит в кабаке и пьет. И все равно, кто они — американцы ли, англичане, немцы или готтентоты. Все они — слабые души. Они бегут от жизни, потому что не в силах встретиться с ней лицом к лицу. Если у них есть талант, он не столь велик, чтобы они могли состояться как художники и завоевать успех, который они на словах презирают, но за который готовы бы продать жалкие остатки своей худосочной души. Если они хотят творить, желание это недостаточно владеет ими, чтобы, наперекор всем мукам и разочарованиям, они сумели задумать что-то, облечь в должную форму и довести до конца. Если они хотят работать, желание это недостаточно искренне, чтобы они могли взяться за работу и уже не отступаться, работать, пусть глаза лезут на лоб и голова идет кругом, пусть из тебя ушли все жизненные соки и ты совсем исчерпался, пусть ты до того устал и вымотался, что весь мир видится в каком-то зыбком тумане, пусть в горле пересохло и в висках стучит, пусть уже не осталось никаких сил и не знаешь ни отдыха, ни срока, пусть уже и сна нет и ничего больше не можешь, даже работать — и все-таки снова работаешь. Нет, это немощные, несостоявшиеся служители муз, одаренные лишь в самой малой мере и оттого более нищие, чем если бы им вовсе ничего не было дано. И потому, лишь вполсилы стремясь к цели, они в конце концов спасаются бегством от дела, которое им не по плечу, и попусту тратят время, балуются литературой, копаются в саду, плотничают и пьют.Таков, на свой лад, был и этот англичанин Рикенбах Рид. В тот же вечер, позднее, он признался Джорджу, что он писатель — в некотором роде писатель, как выразился он не без горечи. У него вышло с десяток книг. Он снимал их с полок как-то странно торопливо, словно бы смущенно, и показывал Джорджу. То были литературные портреты писателей и политических деятелей, написанные в духе исторических биографий «разоблачительной школы». Джордж потом прочел одну или две книги Рида, и они оказались примерно такими, как он и думал. Они развенчивали все, кроме самих себя. То были безжизненные порождения многословного стречеизма: автор, отнюдь не обладающий остроумием графини Стречи и не утруждавший себя работой, сумел в лучшем случае изобразить на бумаге подделку под живость, которая у него давно выдохлась, свою смертельную усталость, пустоту своей фатовской души. Таким образом, книги эти, посвященные десятку разных людей и разным эпохам, были все на одно лицо, все говорили об одном и том же — о крушении надежд, об уколах призрачного разочарования, все воплощали в себе холодное, надуманное, мертвящее неверие.Автор их, такой, как он есть, только так и мог писать. Лишенный веры и почвы под ногами, он не находил ни веры, ни почвы под ногами и у тех, о ком писал. Все на свете вздор и выдумка, все великие люди прошлого возвеличены лживыми преданиями, вздорными выдумками, и потому правда — в развенчании, ибо все на свете вздор, да и сама правда тоже. Он был из тех, кто и по натуре своей, и потому, что сам потерпел поражение, способен находить в других только плохое. Доведись ему писать о Цезаре, он бы никогда не сумел себя убедить, что внешне Цезарь был таков, каков был, — он бы непременно отыскал свидетельство тому, что Цезарь был жалкий карлик и собственные его войска над ним потешались. Доведись ему писать о Наполеоне, он бы только и увидел низенького толстого человечка, у которого прядь волос со лба окунается в суп и на отворотах маршальского мундира — жирные пятна. Доведись ему писать о Джордже Вашингтоне, он сосредоточил бы все внимание на вставной челюсти Вашингтона и так был бы ею поглощен, что ничего другого о Вашингтоне уже и не вспомнил бы. Доведись ему писать об Аврааме Линкольне, Рид увидел бы в нем обожествленного Урию Гипа, нелепое создание захолустных фантазеров, деревенского адвоката, забредшего в город, чья слава — прихоть судьбы, плод случайной победы и очень кстати пришедшегося мученичества. Он никогда бы не поверил, что Линкольн и вправду сказал все, что сказал, и вправду написал все, что, как известно, принадлежит его перу. А почему не поверил бы? Да потому, что все сказанное и написанное уж очень линкольновское. Слишком это хорошо, так не бывает. И значит, все это миф. Ничего такого вообще не было сказано. А если и сказано, то кем-то другим. Быть может, все это сказал Стентон, или Сиуорд, или какой-нибудь репортер — кто угодно мог сказать эти слова, но только не Линкольн.Таковы были тон и настроение книг Рида, таков был вид неверия, которое их породило. А потому они и не обманули никого, кроме самого автора. Они не обладали даже силой занимательного или убедительного злословия. То были мертворожденные создания. Никто их не читал, никто не заметил.Как же он объяснил себе свое поражение и неудачу? Самым простым, очевидным и неизбежным образом. Он поступил неосторожно, сказал он Джорджу со слабой горько-иронической улыбкой: разоблачил иных деятелей, всеобщих идолов и любимцев, и, трезво, неотступно доискиваясь правды, поколебал лживые легенды, которые их превозносили. Не удивительно, что наградой ему стали анафема и поношение, ненависть критики и упрямая враждебность публики. Затея была неблагодарная от начала и до конца, так что больше он этим заниматься не будет. Он презрел предрассудки, нетерпимость, тупость и лицемерие этого непостоянного идолопоклоннического мира и в поисках тишины и уединения уехал сюда, в глушь. Понимать надо было так, что писать он больше не будет.Что ж, в здешней жизни Рида, несомненно, есть свои преимущества. Старый дом, который он купил и перестроил, сделав его уж чересчур образцовым сельским жилищем (даже верстак в кухне поставил, чтобы чинить все необходимое), тем не менее очень хорош. Молодая жена его мила и очаровательна и явно его любит. И сам Рид, если забыть о его литературных притязаниях, отравивших ему жизнь, не так уж плох. Стоит понять и принять объяснение — откуда его иллюзии и его неудача, — и увидишь, что он приятный и добрый малый.
Втроем они засиделись допоздна, но время пролетело незаметно, и все удивились, когда часы пробили два. Они мирно беседовали еще несколько минут, выпили напоследок по рюмочке коньяку и пожелали друг другу спокойной ночи. Джордж поднялся по лестнице и скоро услыхал, что мистер и миссис Рид тоже тихонько прошли наверх, к себе.Мак-Харг лежал недвижно, точно так, как они его оставили. Он даже пальцем не пошевелил, казалось, он спит крепчайшим, детским безмятежным сном. Джордж укрыл его еще одним одеялом. Потом разделся, погасил свет и забрался в постель.Он безмерно устал, но так был возбужден странными событиями этого дня, что спать вовсе не хотелось. Он лежал, думал обо всем случившемся и прислушивался к ветру. Ветер налетал на дом, сотрясал стекла и с леденящим душу воплем набрасывался на углы и карнизы. Где-то хлопал, бешено стучал ставень. Порой в короткие минуты затишья издали приглушенно доносился унылый собачий лай. Вот уже часы внизу пробили три.Немного погодя Джордж наконец уснул. Неистовый ветер все еще с безумным воем бушевал вокруг дома, но Джордж уже ничего не слышал. 37. Наутро Джордж лежал, блаженно забывшись непробудным сном без сновидений, словно его оглушило здоровенной дубиной. Сколько он так проспал, он не знал, но, когда вдруг проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо, ему показалось — прошло всего минут пять. Он открыл глаза и подскочил. Перед ним стоял Мак-Харг. Он был в нижнем белье и нетерпеливо подпрыгивал на своих журавлиных ногах, точно бегун перед стартом.— Вставайте, Джордж, вставайте! — пронзительно выкрикивал он. — Да что это вы, черт возьми, весь день собираетесь спать?Джордж ошалело на него уставился.— А… а который час? — наконец вымолвил он.— Девятый! — воскликнул Мак-Харг. — Я уже час как встал. Побрился, принял ванну и теперь… — Он с удовольствием потер костлявые руки и жадно принюхался: благоухало завтраком. — Теперь я готов съесть целого быка! Слышите, как пахнет? — радостно воскликнул он. — Овсяная каша, яичница с грудинкой, запеченные помидоры, тосты с мармеладом и кофе. Ах! — с почтительным восторгом вздохнул он. — Ничего нет лучше английского завтрака. Вставайте, Джордж, вставайте! — вновь настойчиво заторопил он. — Я и так дал вам поспать лишний час, черт возьми, уж очень у вас был измученный вид. А теперь одевайтесь! Завтрак перестоится!Джордж тяжело вздохнул, устало вытащил ноги из-под одеяла и, пошатываясь, встал. Кажется, больше всего на свете ему хотелось проспать двое суток подряд. Но под неистовым напором этого рыжего беса ему только и оставалось стряхнуть с себя сон и одеться. Медленно, непослушными руками, точно в забытьи, принялся он натягивать свои вещички, а Мак-Харг весь так и кипел, каждую минуту нетерпеливо его подгонял — не весь же день копаться!Когда они сошли вниз, хозяева уже сидели за столом. Мак-Харг вскочил в комнату точно резиновый, весело поздоровался с обоими, сел и мигом принялся за еду. Он уплел огромное количество всякой снеди, при этом не умолкал ни на минуту, и от него прямо искры летели. Энергия его поражала. Невозможно, неправдоподобно! Просто не верилось, что этот генератор жизненных сил всего несколько часов назад был беспомощной жалкой развалиной. Шумный, веселый, он так и сыпал занятными историями. Весьма красочно и ярко описал церемонии, которыми сопровождалось присуждение ему почетного звания, и всех, кто при этом присутствовал. Потом рассказал о Берлине и о людях, с которыми встречался в Германии и в Голландии. Рассказал и о знакомстве с мингером Бендиеном и уморительно описал их сумасбродные выходки. Он был полон планов и замыслов. Расспрашивал обо всех своих английских знакомых. Ум его был словно алмаз с тысячами сверкающих граней. Он все улавливал, подмечал, и, чего бы ни коснулся, все, получив от него мощный заряд, начинало искриться силой и живостью. Он был очаровательный собеседник. Да, сейчас Мак-Харг предстал перед Джорджем в самом лучшем своем виде — и такой он был поистине изумителен и великолепен!После завтрака все пошли пройтись. Утро выдалось на редкость бурное. За ночь температура упала на несколько градусов, и вместо дождя, который то и дело налетал вчера, повалил снег — он кружил, подхваченный воющим ветром, и падал, падал, покрывая землю мягкими пушистыми пеленами. Над головой метались и стонали голые ветви. Вокруг была неправдоподобная бурная красота. Они ходили долго и далеко, взбудораженные непогодой, полные странной, бурной радости и печали, зная, что волшебство это ненадолго.Наконец возвратились в дом, сидели у камина и разговаривали. Ликование, что владело Мак-Харгом с утра, улеглось, уступило место тихой внутренней работе, какому-то линкольновскому величию покоя и силы, которое Джордж уже заметил в нем накануне. Он достал старые очки в серебряной оправе и надел их, они странно шли к его некрасивому лицу с неправильными чертами, которые полны были, однако, редкостным обаянием. Он достал из кармана несколько нераспечатанных писем, прочел их, потом заговорил с Ридом. Джорджу не важно было, о чем беседуют старые друзья. Важно было другое, и Джордж запомнил это на всю жизнь: каков был при этом Мак-Харг, как он сидел и разговаривал, сцепив и выставив перед собой костлявые пальцы, и во всем его облике ощущалась неосознанная мощь, в речи — достоинство, мудрость, глубина мысли. Было в этом человеке подлинное величие, и сейчас угадывались глубинные источники его скрытой силы. Речь его была проникнута спокойной нежностью к старому другу. В нем чувствовалось неколебимое постоянство, незыблемая верность, которую ничто не изменит, даже если друзья снова расстанутся на двадцать лет.Они отлично все вместе пообедали. Подано было вино, но Мак-Харг лишь пригубил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98