Купил тут сайт Wodolei.ru 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Раз в неделю они устраивали коллективное обсуждение всей работы, на котором каждая частная задача подвергалась самому тщательному анализу и ожесточенной, далеко не всегда объективной критике. Допускалось любое сомнение, если для него было хоть какое-то основание. И будь тут посторонний человек, хоть мало-мальски смыслящий в физике, через пятнадцать минут такого обсуждения ему наверняка показалось бы, что все, чем занимается группа Кайданова, не стоит и выеденного яйца — с такой страстью и видимой легкостью разносилось вдребезги все, что создавалось в течение недели. Но посторонние на эти обсуждения не допускались. Даже Дубровину, однажды пожелавшему прийти на такое «бостонское чаепитие», Дмитрий прямо сказал, что делать этого не стоит.
— Почему? — удивился Дубровин.
— Вы для них — шишка, — несколько смущенно улыбнулся Дмитрий, — и перед вами они постараются показать товар лицом. Ну, а цель этаких «чаепитий», как вы сами понимаете, несколько иная.
— Ясно, — коротко одобрил его Дубровин и не пошел.
«Чаепития» продолжались обычно несколько часов кряду, и в конце концов многое из разбитого вдребезги и похороненного заживо чудесным образом воскресало. Конечно, оказывалась и оппозиция, упрямо продолжавшая отстаивать разбитые теории. Ей дозволялось упорствовать в своих заблуждениях, — естественно, в пределах разумного. И если порой в адрес «иноверцев» в сердцах срывалось не слишком вежливое слово, обижаться было не принято. Для этого был термин — «издержки производства». И когда оппозиция наконец выкидывала белый флаг, «правоверные» великодушно раскрывали свои объятия и дальше жили по принципу — «кто старое помянет, тому глаз вон». Самой популярной была в группе такая поговорка: «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Если судить по количеству ошибок, за первые полгода работы они сделали вчетверо больше, чем за два следующих. Когда они подводили итоги этого полугодия, настроение у «чаевников» было похоронное. Они виновато посматривали друг на друга, на Дмитрия, и Лешка Савин спросил:
— А что, Дмитрий Александрович, мы окончательно бездари или еще есть какая-нибудь надежда?
Дмитрий помедлил с ответом, оглядывая их. Все, кроме Ольфа и Валерия, смотрели на него и словно ждали, когда он заверит их, что они не бездари. А он не нашел ничего лучшего, как повторить слова, сказанные когда-то Ольфу:
— А что, не выдать ли вам заодно и патент на гениальность?
Шутка не получилась — кто-то, нехотя улыбнулся, кто-то изобразил вежливый смешок. Дмитрий недовольно сказал:
— Так не пойдет. Чего вы всполошились? Ну, наломали мы дров, но не так уж и много, я ожидал худшего, — чуть-чуть покривил он душой. — Со временем научитесь работать по-настоящему.
В таком духе он говорил еще минут десять. Слушали его вежливо — но и только — и разошлись удрученные. Дмитрий чертыхнулся на свою педагогическую несостоятельность, пожаловался Ольфу и Жанне и больше таких проповедей уже не читал, решив, что лучшим, если не единственным, лекарством от неудач может быть только удача. И когда получилось что-то чуть-чуть похожее на маленькую удачу, он постарался, чтобы каждый как следует осознал это, и на все лады превозносил их достижение, разумеется, только в узком кругу, на «чаепитии». Хитрость удалась — ребята сразу почувствовали себя увереннее.
Они четверо считались, да и в самом деле были ими, основателями всей работы, и в шутку их называли «олигархами». А вот относились к «олигархам» не одинаково. Мелентьева недолюбливали за небрежную снисходительность и заносчивость, которую он далеко не всегда мог скрывать, с Жанной пытались было флиртовать, но тут же, получив вежливый холодный отпор, отступали. А Ольф сразу стал безоговорочно своим, у него занимали трешки до получки, шли к нему со всякими, порой самыми незначительными вопросами, выпивали с ним, «подначивали» — и любили все. А Дмитрий долго не мог понять, как же, в сущности, относится к нему группа. С уважением? Бесспорно. Его мнение нередко оказывалось решающим и порой сразу прекращало всякие споры, что иногда тяготило его и заставляло особенно тщательно взвешивать свои слова.
На одном из первых «чаепитий» Дмитрий сказал:
— Вот что, друзья. Давайте немного поговорим о том, как мы дальше жить будем. Я предоставляю вам довольно большую свободу действий, но, как сами понимаете, свобода эта не может быть бесконечной. Пока что вы больше будете учиться и ошибаться, но ведь и работа должна как-то двигаться. Надеюсь, я не очень обижу вас, если скажу, что пока она будет двигаться в основном за счет усилий нас четвертых. Но и вы должны внести свою посильную лепту. Пока что она, по-видимому, будет выражаться только в том, что вы поможете вести нам всякие расчеты. Работа, как сами понимаете, не очень приятная, но нужно и ее делать. Давайте договоримся так: когда кому-то из нас понадобится ваша помощь, мы подходим к вам и просим сделать вот это и это к такому-то времени. Если вы очень увлечены своей идеей и не хотите отвлекаться, вы вежливо, не вдаваясь в объяснения, отвечаете «не могу», и мы просим другого…
Веселое оживление в группе заставило его немного помолчать, и потом он продолжал:
— Я могу обещать, что мы не будем злоупотреблять вашей добротой, но и вы, со своей стороны, должны хорошенько понять, что, если каждый из вас ответит «не могу», расчеты придется делать либо нам самим, что не слишком-то разумно, либо искать какие-то другие формы нашего мирного сосуществования. Я надеюсь, что работать вместе нам придется долго, и хочу, чтобы отношения у нас были наилучшими. Ну что, устраивает вас такое житье?
— Еще бы! — хором сказало несколько человек.
Разумеется, их ото устраивало. Но Валерию и Ольфу такая речь очень не понравилась. Мелентьев разразился тирадой о «гнилом либерализме некоторых горе-руководителей», а Ольф мрачно изрек:
— Смотри, сядут они тебе на шею.
— Не сядут, — ответил Дмитрий не очень уверенно. Он и сам не был убежден в успехе своего «либерального» эксперимента и решил посмотреть, что из этого выйдет.
А вышло все очень неплохо. Ребята, как правило, беспрекословно выполняли все их просьбы и отказывались всего несколько раз. И почему-то случалось это всегда с Мелентьевым. После первого такого отказа он сказал Дмитрию, недовольно морщась:
— Слушай, это все-таки не дело. Вы как хотите, а мне просто нужен постоянный человек, который помогал бы мне делать расчеты. И без всяких этих «не могу». Так, в конце концов, везде заведено.
— А у нас пока что этого не будет, — сухо сказал Дмитрий. — Один сказал «не могу» — попроси другого.
— Ну, смотри, — сказал Мелентьев и ушел просить другого.
Кто-то сделал ему расчеты, и он как будто успокоился. Но потом ему отказали во второй раз, в третий, и наконец он взорвался. Он пришел в их рабочую комнату, швырнул на стол пачку бумаг и накинулся на Дмитрия:
— Слушай, Кайданов, ты когда-нибудь наведешь порядок в своем хозяйстве?
— А что случилось?
— А то! Мне надо срочно посчитать вот эту муру, — кивнул он на бумаги. — Подхожу к Полынину, а он — извините, Валерий Васильевич, не могу. Мальцев — то же самое. И Савин, видите ли, тоже не может. А кто может? Я что, должен всех обходить и как нищий клянчить, чтобы мне ради Христа сделали одолжение? Или самому прикажете сесть за эту, с позволения сказать, работу?
— Не кричи, — прервал его Дмитрий. — Дай сюда, я сам попрошу кого-нибудь.
— Во-во, нашел выход, — зло кинул Валерий. — Тебе-то они, конечно, не откажут, ты все-таки начальник.
— Ольф не начальник, но ему не отказывают. И Жанне тоже. Значит, просишь не так, как нужно.
— А! — взбеленился Мелентьев. — Я, видите ли, прошу не так. А как нужно просить? Я должен расшаркиваться перед ними: «Будьте добры, голубчик, пожалуйста, не можете ли вы, если вам не трудно…» — издевательским тоном тянул Мелентьев. — Так, что ли?
— Расшаркиваться не надо, а вот слово «пожалуйста» еще никому не мешало.
— Ну еще бы… Они же, все как один, в институте благородных девиц воспитывались…
— Прекрати! Я же сказал, что сам попрошу кого-нибудь.
— А в следующий раз они снова скажут «не могу»? Так не пойдет. Я еще раз предлагаю тебе: выдели мне одного человека, и чтобы без никаких «не могу».
— Нет, — сказал Дмитрий.
Мелентьев несколько секунд молча смотрел на него, повернулся и хлопнул дверью. Дмитрий взял его бумаги и пошел к Майе Синицыной.
— Если ты не очень занята, посчитай эти интегралы.
— Хорошо, Дмитрий Александрович, — сразу согласилась Майя.
Валерий вернулся через час, и Дмитрий, не поднимая головы от стола, сказал ему, что его выкладки у Майи. Мелентьев пробурчал что-то и до вечера просидел молча, не вставая из-за стола.
Но история на том не кончилась. Через два дня Мелентьев пришел взбешенный и, сунув руки в карманы, остановился перед столом Дмитрия и сказал хриплым, придушенным от злости голосом:
— Я только что от твоей любимицы, Кайданов. Я попросил ее посчитать еще один вариант, вот этот. — И он сунул под нос Дмитрию бумагу. — Здесь работы-то всего на час. И что, ты думаешь, она ответила мне?
— Что? — спокойно спросил Дмитрий.
— Что она не хочет ! Не не может, а именно не хочет.
— А то, что я давал ей, она сделала?
— Да! Сделала! — сорвался на крик Мелентьев. — И не преминула мне заявить, что сделала не для меня, а для Дмитрия Александровича! Для вас, сударь!..
— Перестань! — резко сказал Дмитрий, и Мелентьев замолчал. — Я сам с этим разберусь.
— Да уж сделайте одолжение, Дмитрий Александрович, — язвительно сказал Мелентьев.
И Дмитрий пошел разбираться. Майя сидела за своим столом с покрасневшими от слез глазами, и в комнате было необычно тихо. Увидев его, она шмыгнула носом и виновато поднялась, комкая платок.
— Идем поговорим, — сказал Дмитрий.
Майя молча пошла за ним в кабинет и, когда Дмитрий закрыл дверь, села на диван и всхлипнула.
— Ну, успокойся, пожалуйста, — Дмитрий присел рядом.
Мелентьев назвал Майю его любимицей, что было верно только отчасти, потому что она была любимицей всей группы. Веселая, жизнерадостная, она смотрела на мир ласковыми, порой изумленно-радостными глазами. И помогать она была готова всем, даже когда ее не просили об этом. Видно, очень уж обидел ее Мелентьев, если она так сказала ему.
Майя все еще всхлипывала, и Дмитрий, погладив ее по вздрагивающему плечу, повторил:
— Ну ладно, Маечка, успокойся… Что случилось?
— Так, Дмитрий Александрович, — она подняла на него огромные влажные глаза. — Мне нетрудно посчитать эти интегралы, и я сделаю, если хотите… Но пусть он скажет по-человечески, а то… Вошел как какой-то хан, не поздоровался, бросил мне листок и цедит сквозь зубы: «Это к тому, что ты делаешь, и поскорее». И с другими он тоже так. А потом еще обижается, что ему помогать не хотят…
Она снова всхлипнула и спросила:
— Вы не сердитесь, Дмитрий Александрович? Может, я и неправильно поступила, но ведь…
— Да нет, Майя, я не сержусь… Иди работай.
— А это, — она потянулась за листком, — я сейчас посчитаю.
— Не нужно.
Дмитрий вернулся к себе. Валерия не было. Жанна посмотрела на него и спросила:
— Что там?
Дмитрий сел за стол и невесело сказал:
— А то, что наш гений Мелентьев иногда ведет себя как хам самой высшей категории.
Ольф хотел было что-то сказать, но Дмитрий не обратил на него внимания и уткнулся в бумаги Мелентьева. Он решил сам посчитать эти интегралы. Заняло это действительно меньше часа, и, когда Мелентьев пришел, Дмитрий протянул ему листки и, словно ничего не случилось, сказал:
— Получи свои расчеты.
Мелентьев, конечно, сразу увидел, что расчеты сделаны Дмитрием, пристально посмотрел на него и усмехнулся:
— Это что, надо понимать как воспитательную методу?
— Воспитаешь тебя, как же…
Мелентьев закурил, пододвинул свой стул к стулу Дмитрия и прочно уселся, готовясь к долгому разговору. Дмитрий безучастно ждал, пока он начнет. И Мелентьев начал:
— А тебе не кажется, что это не самый лучший выход из положения?
— Возможно, — согласился Дмитрий, разглядывая его. — Даже наверняка нет. Лучший выход из этого положения — если бы ты извинился перед Майей за свою грубость, и она досчитала бы твои интегралы. Но так как я еще ни разу не слышал, чтобы ты перед кем-то извинялся, то решил, что и сейчас не будешь.
— Правильно решил.
— Вот видишь…
— Отдаю должное твоей проницательности. Ну, а что дальше будем делать?
— А именно?
— Опять мне придется упрашивать их? А если они вдруг все откажутся?
— И это возможно.
— Ну, и что дальше?
— А как ты думаешь?
— Никак… Пока что, — с значительным видом сказал Мелентьев.
— Ну, так я за тебя подумал… Будешь отдавать свои листки мне, а я уж, так и быть, попрошу за тебя.
— А ты, оказывается, Соломон, — криво улыбнулся Мелентьев.
— Тебя и этот вариант не устраивает?
— Не очень-то устраивает.
— А чего же ты хочешь?
— Я уже говорил. Выдели мне кого-нибудь.
— Нет.
— Почему?
— Это настолько очевидно, что и объяснять не хочется… И знаешь что — хватит об этом. Тебе не хочется просить — не надо, я уже сказал, что сам буду.
Мелентьев в раздражении громыхнул стулом и встал.
— Нет уж, давай поговорим еще немного. Ты нее ставишь меня в дурацкое положение… Воображаю, как они сейчас там хихикают.
— В это дурацкое положение ты сам себя поставил.
— Если бы ты не распустил их, ничего бы и не было. Не пойму я, какого дьявола ты так цацкаешься с ними? Они же чепухой занимаются, а ты смотришь и помалкиваешь.
— Это для тебя чепуха, — возразил Дмитрий, стараясь быть спокойным. — А для них это настоящие открытия. И я тебя не заставляю цацкаться с ними. У тебя есть своя задача — вот и делай ее.
— А они что — будут штаны просиживать да зарплату получать? Вместо своих открытий, которые и выеденного яйца не стоят, они вполне могут заниматься делами более нужными.
— Считать твои интегралы?
— Да, считать мои интегралы? И твои тоже! — огрызнулся Мелентьев. — Должно же быть какое-то разделение труда. Пусть каждый делает, что может, а не что хочет. Это же, в конце концов, аксиома всякой сферы деятельности, в том числе и научной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59


А-П

П-Я