— Чего ради?
— Ради дела.
Шумилов молча смотрел на него, потом отрывисто сказал:
— Хорошо, оставьте, я просмотрю.
Дмитрий положил папку на стол:
— Если у нас появятся какие-то новые данные, мы вам сообщим.
Шумилов наклонил голову и ничего не ответил. Дмитрий попрощался и вышел.
Он рассказал об этом разговоре Жанне и добавил:
— Я не уверен, что он действительно станет смотреть наши выкладки. Если можешь, попроси его сделать это, иначе он останется в дураках. Ведь ему все равно придется высказать свое мнение, рано или поздно.
— Хорошо.
— И еще… — Дмитрий замялся.
— Что?
— Может быть, все-таки удастся… Ну, если он посмотрит и с чем-то не согласится или у него появятся какие-то свои предложения… Может быть, из всего этого соорудить такой общий план, не указывая имен, так сказать, план всей лаборатории.
Дмитрий совсем запутался, но Жанна поняла его.
— Нет, об этом даже и говорить не стоит, он не согласится.
Дмитрий рассказал обо всем Ольфу и Валерию.
— Ну что ж, к оружию, граждане. Я думаю, драчка будет серьезная. Наша настырность наверняка кому-то очень не понравится. Здесь, кажется, не любят скандалов.
И они принялись за работу. Потом Ольф напомнил Дмитрию:
— Слушай, может быть, все-таки сказать Дубровину?
— Как раз сейчас ему только с нами и возиться, — сердито возразил Дмитрий. — Лучшего времени не выберешь. Ты что, не видишь, что он еле ходит?
Да, Дубровин был очень болен. Он появлялся в институте на несколько часов, делал самое необходимое и уезжал домой. А вскоре и совсем слег, и после очередного приступа его увезли в больницу.
37
Заседание Ученого совета, на котором защищался отчет лаборатории Шумилова, состоялось в январе.
Председательствовал Дубровин. Он недавно выписался из больницы, не долечившись, и выглядел скверно. Был он не в настроении — морщился, потирал лысину и несколько раз недовольным тоном предлагал говорить покороче и только по существу. Ученый совет, собравшийся далеко не в полном составе, скучал, позевывал, поглядывал на часы, вопросы разбирались тоже самые что ни на есть обычные. И народу в конференц-зале было немного.
Шумилову дали слово после перерыва. Все графики и диаграммы были аккуратно развешаны на подставках, доска чисто вымыта.
Шумилов начал доклад, и Дмитрий вспомнил, как говорил он в прошлом году. Тогда его внушительный голос звучал на весь зал, он отчетливо выговаривал каждое слово, и видно было, что ему самому приятно было смотреть на все эти уравнения и слышать свой собственный голос. А сейчас он сухо излагал только самое главное, не останавливаясь на деталях, и говорил так, словно исполнял скучную и неприятную обязанность. И слушали его невнимательно.
Шумилов закончил и стал тщательно вытирать платком руки.
— У тебя все? — спросил Дубровин.
— Да, — не сразу сказал Шумилов. — Пока все. Но прежде чем приступить к обсуждению отчета, я должен сказать следующее: группа сотрудников нашей лаборатории, а именно — Кайданов, Добрин, Мелентьев… — Шумилов все-таки чуть-чуть замялся, но твердо закончил: — и Алексеева — придерживаются несколько иного мнения о проделанной работе и особенно о дальнейших планах. Я думаю, нужно в первую очередь предоставить им возможность высказать это мнение.
Стало тихо. Дубровин удивленно поднял голову и, повернувшись к Дмитрию, несколько секунд в упор смотрел на него.
— Разрешите, Алексей Станиславович? — сказал Дмитрий.
— Да, пожалуйста, — сухо сказал Дубровин и официальным тоном объявил: — Слово предоставляется кандидату физико-математических наук Кайданову.
Дмитрий пошел к сцене. На ступеньках он столкнулся с Шумиловым, и, прежде чем догадался, что надо уступить ему дорогу, Шумилов с подчеркнутой вежливостью отошел в сторону и пропустил его.
Дмитрий неторопливо разложил на кафедре бумаги и сказал, обращаясь к Дубровину:
— Должен заранее предупредить, что десяти минут, положенных по регламенту, мне будет недостаточно. Так как я буду высказывать не только свое мнение, но и мнение своих товарищей, прошу дать мне двадцать минут.
Дубровин неприязненно покосился на него и буркнул:
— Хорошо, начинайте.
И Дмитрий начал. Уже через несколько минут он увидел, что драчка действительно будет серьезная — Ученый совет больше не скучал. Кто-то из них не выдержал и перебил его вопросом, Дмитрий секунду помолчал и вежливо ответил:
— С вашего позволения, на вопросы буду отвечать потом.
И это явно не понравилось Ученому совету, хотя Дмитрий мог поклясться, что Дубровин одобрительно хмыкнул на его ответ.
Дмитрий говорил восемнадцать минут. Он старался быть предельно объективным — факты, только факты. Ни одного слова, не несущего информации, ничего своего, личного, за него должна говорить неумолимая логика фактов. И по тому, как зал иногда начинал гудеть, он видел, что факты воспринимаются как значительные. Дмитрий поглядывал на Дубровина, пытаясь понять, как он к этому относится. Но Дубровин не смотрел на него, что-то чертил на листочках бумаги.
Когда Дмитрий кончил, посыпались вопросы и из зала, и из-за стола Ученого совета. Вопросы были и к Шумилову, и он снова поднялся на сцену и взял в руки мел. Но Дмитрию пришлось отвечать больше, и когда он говорил, Шумилов с безучастным видом стоял у доски и отряхивал руки. А Дмитрию все чаще приходилось говорить «не знаю». Кто-то ехидно спросил:
— А вам не кажется, что вы слишком многого не знаете?
Дмитрий с раздражением ответил:
— Вы забываете, что наши построения еще в самом зародыше. Мы не провели ни одного эксперимента и, естественно, не можем утверждать с такой определенностью, какой вы требуете от нас. Доктор Шумилов и его лаборатория занимаются своей проблемой четыре года, а то, что мы представили на ваше рассмотрение, есть результат пятимесячной работы четырех человек.
— Ого! — сказал кто-то, а Ольф поднял большой палец и одобрительно кивнул.
Поднялся внушительного роста мужчина — Дмитрий его не знал — и, налегая на «о», церемонно сказал:
— Я полагаю, что, прежде чем выступить на этом заседании, товарищи всесторонне обсудили проблему между собой, и им должны быть лучше известны все сильные и слабые стороны данного вопроса. Хотелось бы знать, что думает Николай Владимирович об идеях своих молодых коллег и, соответственно, наоборот, что они думают о работе доктора Шумилова и чего хотят?
Шумилов взглянул на Дмитрия, едва ли не впервые за весь день, но тот молчал, и Шумилов неохотно сказал:
— Я не настолько глубоко освоился с этими идеями, чтобы высказывать какие-то категорические суждения. Весьма возможно, что они заслуживают внимания и нужно предпринять какие-то исследования в этом направлении. Но вряд ли все это имеет отношение к тому, что мы представили в своем отчете.
— То есть вы считаете интерпретацию своих результатов правильной?
— Да.
Теперь очередь была за Дмитрием. Он помолчал и медленно сказал:
— В отличие от Николая Владимировича, у меня более определенное мнение. Я не думаю, что тут возможен какой-то компромисс и что оба направления, по которым может пойти дальше эта работа, окажутся верными. А так как наши возражения представляются нам достаточно вескими, то, естественно, я считаю, что дальнейшая работа, запланированная доктором Шумиловым… является по меньшей мере бесперспективной.
Зал зашумел. Кто-то выкрикнул:
— Что же вы предлагаете?
— Я ничего не предлагаю, — сказал Дмитрий, — потому что от меня ничего не зависит.
— А если бы зависело? — допытывался тот же голос.
— А если бы зависело, — чуть повысил голос Дмитрий, — я предложил бы прекратить работу в том направлении, которое намечено Шумиловым.
Наверно, не надо было так говорить — большинство и без того уже было настроено против него. А сейчас зал снова загудел с неодобрением, а кто-то из членов Ученого совета с возмущением сказал:
— Ну, знаете ли…
Дмитрий вдруг почувствовал сильную усталость. Ему хотелось молча уйти и сесть на место, рядом с Ольфом и Жанной. Его почему-то не очень беспокоила эта враждебность, только хотелось знать, что думает Дубровин. А Дубровин по-прежнему не смотрел на него, и ничего нельзя было прочесть на его лице.
Задали еще несколько вопросов, Дмитрий не очень вразумительно ответил. Потом Дубровин спросил:
— Еще вопросы есть?
Вопросов не было. Дубровин повернулся к Дмитрию:
— Вы еще хотите что-нибудь сказать?
— Нет, — подавленно ответил Дмитрий и подумал: вот это уже ни к чему. Вполне можно было сказать «ты».
— Можете сесть.
И Дмитрий поплелся на место. Жанна на мгновение обняла его за плечи и шепнула:
— Молодчина, Дима.
Дубровин спросил и Шумилова, не хочет ли он еще что-нибудь сказать. Оказалось, что Шумилов хочет. Он говорил минут десять, и голос его звучал куда более уверенно, чем час назад, когда он делал доклад. И оказалось, что Шумилов очень хорошо понял все слабые стороны идеи своих молодых коллег и обратил внимание членов Ученого совета на некоторые детали, не замеченные в процессе обсуждения. Сделано это было в очень мягкой, предельно вежливой форме, и в конце выступления Шумилов подчеркнул:
— Но все-таки, повторяю, весьма возможно, что эта идея может оказаться чрезвычайно ценной, и ее, безусловно, нельзя сбрасывать со счетов.
Трудно было понять, говорит Шумилов искренне или нет.
— На публику работает, — со злостью проворчал Ольф.
А когда первый же из выступивших безоговорочно поддержал Шумилова и бросил несколько язвительных фраз о самонадеянных гениях, пытающихся «одним махом всех побивахом», Ольф совсем приуныл:
— Ну вот, теперь начнется…
И действительно, началось. Выступило человек семь, и каждый считал своим долгом поддержать Шумилова. Ольф прямо зубами скрипел от злости, но Дмитрий слушал спокойно, хотя и его неприятно удивило такое единодушие. Он даже улыбнулся, когда кто-то в запальчивости назвал работу Шумилова «превосходнейшей, выполненной на весьма и весьма высоком уровне», и сказал Жанне:
— А ведь мы неплохо помогли ему.
Жанна с недоумением взглянула на него:
— А чему тут радоваться?
— Радоваться-то нечему, но и паниковать не надо. Ты заметила, о чем они говорят? Ведь ничего существенного, все о каких-то мелочах, сплошь одни эмоции.
И в самом деле, против их доводов не было сделано ни одного серьезного возражения.
А потом попросил слово Валерий. Дмитрий с недоумением взглянул на него — они договорились, что выступать будет только он один. А когда Мелентьев нарочито небрежным, скучающим голосом начал комментировать не только последнее выступление Шумилова, но и некоторые положения его доклада, Дмитрий обхватил голову руками и стал слушать с таким напряженным вниманием, что Жанна встревоженно спросила:
— Ты что?
Дмитрий мотнул головой:
— Не мешай. Слушай.
А Мелентьев говорил вещи поистине удивительные. И не то было удивительно, что после его выступления некоторые утверждения Шумилова выглядели по меньшей мере сомнительно…
— Решил действовать исподтишка, — со злостью сказал Дмитрий. — Как вам это нравится?
Жанна уклончиво повела головой, а Ольф примирительно сказал:
— Не рычи, старик. Согласись, что он очень кстати преподнес эти фактики.
— Ну, еще бы, — сердито буркнул Дмитрий.
Ольф был прав: факты, сообщенные Мелентьевым, оказались очень кстати. Шумилов не сумел возразить — сказал несколько общих фраз о том, что все это требует детального изучения, и сел, видимо, растерявшись. Мелентьев отвесил что-то вроде иронического полупоклона и протянул:
— О, разумеется… Именно к этому я все и веду.
И пошел на место, размахивая руками. Дмитрий встретил его злым взглядом:
— Доволен?
— А как же, — ухмыльнулся Валерий.
Он и в самом деле был очень доволен и не испытывал ни малейшей неловкости. Дмитрий несколько секунд смотрел на него и отвернулся, стал слушать.
Говорил профессор Костин — холеный седой старик с крупным породистым лицом. Выступления Кайданова и Мелентьева он классифицировал как дерзкие, непочтительные и безосновательные. По мнению профессора Костина, решение могло быть только одно: безоговорочно одобрить отчет всеми уважаемого нами доктора Шумилова, а неприличную выходку молодых специалистов осудить. Костин отечески пожурил доктора Шумилова за излишний либерализм и выразил сожаление, что молодые люди потратили так много времени впустую. Надо уделять пристальнейшее внимание воспитанию молодых кадров, сказал профессор Костин, и просил отметить это в решении Ученого совета.
Костин сел. Дубровин спросил:
— Кто еще хочет высказаться?
Никто не хотел. Члены Ученого совета поглядывали на Дубровина, и кто-то наконец сказал ему:
— Может быть, вы скажете?
— Разумеется, — бросил Дубровин и встал, но не пошел к кафедре, устало оперся о стол обеими руками и заговорил резким, неприятным голосом:
— Начну с конца. Я думаю, уважаемый профессор Костин недооценил серьезности доводов Кайданова и его товарищей. И не только недооценил, но, совершенно не разобравшись в существе вопроса, высказался бездоказательно и де-ма-го-ги-чес-ки, — по слогам отчеканил Дубровин. — Прошу внести это в протокол, — бросил он секретарю, не обращая внимания на протестующее движение Костина. — То же самое, но, разумеется, в меньшей степени относится, к сожалению, и к большинству других выступлений…
Дубровин назвал несколько фамилий и продолжал:
— Меня удивляет такая категоричность со стороны лиц, недостаточно компетентных в рассматриваемом вопросе. Доказательства, основанные на каких-то общих положениях и взывающие к здравому смыслу, в науке всегда неубедительны. И я хотел бы обратить внимание на то, что против доводов Кайданова не было сделано ни одного сколько-нибудь существенного возражения. Это, разумеется, не значит, что я во всем поддерживаю их выступление. К сожалению, этот вопрос оказался полной неожиданностью для Ученого совета, и я полагаю, сейчас нет никакой возможности определенно решить его и сделать какие-то выводы. Бесспорно, следует тщательно изучить все материалы, представленные группой Кайданова, и затем обсудить их на Ученом совете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59