Я приехал в Данбери за досками для амбара, мой автофургон был набит ими доверху. Лили все время подсказывала, куда ехать, и так сильно нервничала, что в конце концов потеряла дорогу. Она была изумительно хороша. Небо все больше хмурилось. Лили попросила меня свернуть направо; мы очутились перед ограждением в виде металлической цепи, за которым виднелся залитый водой карьер. Тупик. Стало так темно, что звенья цепи казались белыми. Лили начала всхлипывать.
— О, развернитесь, пожалуйста! Поедем назад! Мне нужно скорее попасть домой!
Наконец, перед самым началом грозы, мы добрались до их скромного особняка. Внутри было очень душно.
— Мама ушла играть в бридж, — сообщила Лили. — Пойду ей позвоню.
Телефон был в её спальне; мы поднялись туда. Можете поверить мне на слово: Лили отнюдь не была легкомысленной либо распущенной. Сняв одежду, она запричитала:
— Я люблю тебя! О, Джин, я люблю тебя!
Мы обнялись. В моем мозгу билась одна-единственная мысль: разве меня можно любить? Меня?! Ударил сильнейший гром, сверкнула молния, и на тротуары, крыши, деревья обрушились мощные потоки. От Лили шёл тёплый запах свежей выпечки. И она все время повторяла: я люблю тебя!
А когда мы спустились в гостиную, там ждала её мать. Лили позвонила ей и попросила подольше не возвращаться. Естественно, леди тотчас покинула игральный столик и устремилась домой — в самую жуткую грозу за многие годы. Так что, сами понимаете, я не проникся к этой даме симпатией. Не скажу, чтобы я испугался, однако смекнул: Лили сама это подстроила. Я первым стал спускаться по лестнице и увидел возле честерфилдского дивана включённый торшер. А сойдя вниз, очутился лицом к лицу с её матерью. Я представился: «Хендерсон». Передо мной была полная миловидная дама с фарфоровым кукольным лицом — как раз то, что требуется для игры в бридж. Она была в шляпе, а когда села, то на коленях у неё очутилась записная книжка в лакированном кожаном переплёте. Я понял, она ведёт свою бухгалтерию — записывает проступки Лили. «В моем доме! С женатым мужчиной!» — и так далее. Нимало не смущаясь, я уселся на диван. Снаружи ждал автофургон с досками. Наверное, от меня исходил запах свежей выпечки — запах Лили. Она тоже сошла вниз — подтвердить худшие мамочкины подозрения. Я сидел, поставив на ковёр ноги в грубых ботинках, и время от времени покручивал усы. В комнате явственно ощущалось незримое присутствие мистера Симмонса, отца Лили, оптового торговца сантехникой. Того самого, что покончил с собой. Он застрелился в комнате, соседней со спальней дочери. Лили обвиняла в этом мать. «Я что — орудие возмездия? — мелькнула у меня мысль. — Ну нет, дамы, в такие игры я не играю».
Похоже, маман решила вести себя прилично. Явить благородство и таким образом отплатить дочери. Возможно, это даже вышло искренне. В общем, она изобразила из себя леди, но в какой-то момент не удержалась:
— Я знаю вашего сына.
— Такого стройного молодого человека? Эдварда? Ездит на красном «эм— джи». Иногда бывает в Данбери.
Наконец я отбыл, сказав на прощанье Лили:
— Ты славная девчурка, но не надо было так поступать с матерью.
— До свидания, Юджин.
— Всего хорошего, мисс Симмонс.
Прощание вышло не особенно сердечным.
Тем не менее, вскоре мы снова увиделись, на сей раз в Нью-Йорке. Лили отделилась от матери, покинула Данбери и сняла квартиру без горячей воды на Хадсон-стрит; в плохую погоду в подъезде собирались пьяницы. Я с трудом поднимался по лестнице — грузный, отбрасывающий громадную тень, с лицом, потемневшим от деревенского загара и спиртного, в жёлтых перчатках из свиной кожи. В мозгу билась одна светлая мысль: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Что ж, валяй, сказал я себе, топай дальше! И я продолжал топать по ступенькам в теплом пальто на ватине, в ботинках из свиной кожи под стать перчаткам, с жёлтым бумажником из свиной кожи в кармане, изнемогая от похоти и тревоги. Подняв голову, я увидел Лили, поджидавшую меня на верхнем этаже перед открытой дверью. У неё было круглое белое лицо — точно полная луна. Глаза чисты и прищурены.
— Черт! Как ты можешь жить в этом вонючем притоне?
Туалеты в этом доме выходили в холл; щеколды позеленели от плесени; стекла в дверях были тусклого фиолетового цвета.
Лили подружилась с обитателями трущоб, особенно стариками и женщинами— матерями. Сказала, что понимает, почему, существуя на пособие, они позволяют себе роскошь иметь телевизоры. Разрешала им хранить в своём холодильнике масло и молоко и заполняла за них анкеты органов соцобеспечения. Очевидно, она верила, что делает доброе дело — показывает всем этим итальянцам и прочим иммигрантам, какие американцы хорошие. Искренне пыталась им помочь — суетилась и роняла множество никому не нужных слов.
Наконец мы очутились в её квартире на верхнем этаже. Там тоже было грязно, но, по крайней мере, горел свет. Мы сели поболтать. Лили сказала:
— Неужели ты выбросишь на ветер остаток твоей жизни?
С Фрэнсис это был глухой номер. После моей демобилизации между нами только один раз произошло нечто личное. Все остальные попытки ни к чему не привели, так что я оставил её в покое. Если не считать одного разговора поутру на кухне, который развёл нас ещё дальше друг от друга. Всего лишь несколько слов. Что-то вроде этого:
— Что ты собираешься делать дальше? — осведомилась жена. (Я тогда утратил интерес к ферме).
— Интересно, мне ещё не поздно стать врачом? Поступить в медицинский колледж?..
Обычно бесстрастная, чтобы не сказать кислая, Фрэнсис расхохоталась мне в лицо. Все время, пока она смеялась, я не видел ничего другого, кроме чёрной бездны — её открытого рта без единого промелька зубов, что странно, потому что у неё определённо есть зубы, изумительной белизны. Куда они делись?
— Ладно тебе, — пробормотал я.
То есть, Лили была абсолютно права. Тем не менее, это ни к чему не привело.
— Я хочу родить ребёнка, — призналась она. — Сколько можно откладывать? Через несколько лет мне стукнет тридцать.
— Я-то тут при чем?
— Мы должны соединить наши судьбы.
— Кто сказал?
— Нам не прожить друг без друга.
Так тянулось около года. Ей так и не удалось меня заарканить. Я не мог поверить, что все так просто. Тогда она выскочила замуж за биржевого маклера из Нью-Джерси, по фамилии Хазард. Задним числом я вспоминаю, что Лили несколько раз произнесла эту фамилию, но я счёл это обыкновенным шантажом. Потому что она и есть шантажистка. Как бы то ни было, она сочеталась с ним законным браком. Я взял Фрэнсис и двоих детей и на целый год уехал в Европу. Во Францию.
В детстве мне довелось несколько лет прожить на юге Франции, близ города Альби, где мой отец занимался научными исследованиями. Он был крупным мужчиной, солидным и чистоплотным. Носил длинные подштанники из ирландского полотна, убирал шляпы в коробки с алой бархатной подкладкой и выписывал обувь из Англии, а перчатки — из Рима. Довольно сносно пиликал на скрипке. Мама кропала стишки в Альбийском соборе. Те времена безвозвратно канули.
Мы не поехали в Альби. Фрэнсис посещала Коллеж-де-Франс, где окопались все знаменитые философы. С жильём было туго, но я снял квартиру у одного русского князя. В «Вог» есть упоминание о его дедушке — министре в правительстве Николая I. Статный, с мягкими аристократическими манерами, князь женился на испанке; тёща, сеньора Гирландес, его буквально заездила. Бедняга не знал, куда от неё деться. Кончилось тем, что жена с детьми перебрались к тёще, а он — в комнату горничной в мансарде. Я говорил о своих трех миллионах баксов? Наверное, мне следовало ему помочь. Но в то время я был одержим пресловутой формулой: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Бедный князь! Тут ещё у него разболелись дети; он сказал, что, если дела не поправятся, он выбросится из окна мансарды.
С непреходящим чувством вины я жил в его апартаментах, спал на его кровати и дважды в день совершал омовения в его ванной. Вместо того, чтобы пойти мне на пользу, эти горячие ванны лишь усугубили мою тоску. После того, как Фрэнсис посмеялась над моей мечтой о врачебной карьере, я перестал делиться с ней своими мыслями. Целыми днями слонялся по Парижу. Посетил фабрику гобеленов, кладбище Пер-Лашез и Сен-Клод. Единственным человеком, которого интересовала моя жизнь, была Лили Хазард. В «Америкэн экспресс» я получил от неё записку, нацарапанную на обратной стороне уведомления о свадьбе. Это выбило меня из колеи, а так как кругом было полно проституток, я прибегнул к их услугам. Но ни одна не заглушила в моей душе тоскливый призыв: «Я хочу, я хочу, я хочу!
«Вот бы Лили приехала во Францию», — думал я. И она действительно приехала. Исколесила в такси весь город — и в конце концов настигла меня на станции метро «Вавен». Услышав своё имя, я вгляделся и увидел её сияющее лицо в окне машины старого образца. Она распахнула дверцу и с трудом удержалась на подножке. О, это разгорячённое, но все равно белое, почти прозрачное лицо! Полная, элегантная шея! Её верхняя губа дрожала от радости.
Но и взволнованная, она помнила о своих резцах и не размыкала губ. Какое мне было дело до её новых фарфоровых зубов? Хвала Господу за милости, которые Он время от времени ниспосылает нам, грешным!
— Лили! Привет, детка! Каким ветром?
Я страшно обрадовался. Конечно, в её глазах я был разгильдяем, но, тем не менее, представлял кое-какую ценность; она считала меня заслуживающим жизни, а не смерти (ещё один такой год в Париже — и что-то во мне бесповоротно заржавело бы); верила, что из меня может выйти что-либо путное. Она меня любила.
— Куда ты дела своего благоверного?
Мы катили по бульвару Распая, по направлению к её отелю. Лили ответила:
— Я хотела иметь ребёнка. Думала, ещё немного — и это станет невозможным из-за возраста (ей было двадцать семь). Но, подъезжая к церкви, вдруг поняла, что совершаю ужасную ошибку. У светофора я попыталась выскочить из машины, прямо в подвенечном платье, но он схватил меня и втащил внутрь. И двинул в глаз. Хорошо, что на мне была вуаль: глаз почернел и распух. Все время, пока длилась церемония, я плакала. Кстати, я потеряла мать.
— Как, этот сукин сын подбил тебе глаз? — возмутился я. — Ну, попадись он мне — мокрого места не останется! Прими мои соболезнования.
Я поцеловал её в глаза. Тут мы как раз подъехали к отелю на Набережной Вольтера и в мгновение ока очутились на седьмом небе — в объятиях друг у друга. Неделя ничем не замутнённого счастья. Где мы только не побывали! И все это время за нами следовал частный детектив, нанятый моей женой. Наконец мне это надоело. Я взял напрокат автомобиль, и мы стали объезжать города с соборами. А потом Лили в своей очаровательной манере начала отравлять мне жизнь.
— Думаешь, ты сможешь прожить без меня? Нет — так же, как я без тебя. Я захлёбываюсь тоской. Почему, по-твоему, я бросила Хазарда? Из-за тоски. Его поцелуи нагоняли на меня бешеную тоску. Мне было так одиноко! А когда он…
— Хватит, Лили. Не надо об этом.
— Когда он заехал мне в глаз, мне вдруг стало легче. В этом, по крайней мере, не было фальши. Не хочу больше захлёбываться тоской.
Кончилось тем, что я запил — даже сильнее, чем прежде. И в пьяном виде посещал соборы: в Амьене, Шартре, Везуле и так далее. Зачастую Лили приходилось самой садиться за руль. Автомобиль был маленький (не помню, то ли с откидывающимся верхом, то ли вообще без верха), и мы, с нашими габаритами, возвышались над сиденьями, как две башни: брюнет и блондинка, урод и красавица. Ради меня она припёрлась из Америки, а я не дал ей довести её миссию до конца. Мы покрыли солидное расстояние от Бельгии до Масеба. Для тех, кто любит Францию, море удовольствия, но я не из их числа. Лили день и ночь бубнила проповедь: смысл жизни — в том-то, а не в том-то; это хорошо, а то плохо; это — жизнь, а то — смерть; это — иллюзия, а то — реальность. К тому же она имеет привычку пришепетывать. Должно быть, в пансионе, где она училась, считалось, что настоящие леди говорят тихо, — вот она и стала бормотать себе под нос, а я туговат на правое ухо, плюс ветер, плюс шуршание шин, плюс гудение двигателя, — в общем, я практически ничего не слышал, но, судя по выражению радостного волнения на её чистом, белом лице, Лили продолжала загонять меня в угол. Я познакомился со множеством её неряшливых привычек. К примеру, она забывала стирать бельё — кончалось тем, что я сам заставлял её это делать. Очевидно, причиной была её страсть к философии, потому что, когда я буркнул: «Постирай нижнее бельё!», — она открыла дискуссию. Я заявил: «Свиньи на моей ферме — и те чистоплотнее тебя!» Дебаты продолжились. Лили особенно упирала на то, что, дескать, земля — грязная. Зато постоянно находится в процессе перемен.
— Обычный человек не способен полностью воспроизвести круговорот азота, — возразил я.
— Да, но любовь творит чудеса!
— Заткнись!
Она и не подумала обижаться. Ей стало жаль меня!
Путешествие продолжалось. Я оказался двойным заложником: во-первых, религии и красоты церквей, которой я не мог не заметить даже в подпитии, а во-вторых, Лили, её лучистой радости, бормотания и объятий. Она без конца повторяла: «Возвращайся со мной в Америку! Я специально за этим приехала».
— Нет, Лили. Если бы у тебя было сердце, ты бы не стала меня мучить. Не забывай, черт побери, я — кавалер «Пурпурного сердца», я сражался за родину. Мне пятьдесят с чем-то лет, у меня хлопот полон рот.
— Тем более пора наконец что-то сделать со своей жизнью.
В Шартре я пригрозил:
— Если ты не уймёшься, я размозжу себе голову.
Это было жестоко с моей стороны: ведь я знал, что её отец застрелился после семейной ссоры. Это был обаятельный человек с разбитым сердцем, любящий и сентиментальный. Он возвращался домой, пропитавшись виски, и распевал для Лили с кухаркой старинные народные песни. Шутил, выбивал чечётку, рассказывал анекдоты и разыгрывал чувствительные сценки из водевилей (ну, не подлость по отношению к собственному ребёнку?) Лили так часто и подробно о нем рассказывала, что я и сам проникся к старику любовью пополам с презрением.
1 2 3 4 5