https://wodolei.ru/catalog/mebel/na-zakaz/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


— Знать жаргон надо, — учил Реденс, — но пользоваться им при допросе — значит ставить себя на одну доску с преступником.
Расскажу ещё об одном эпизоде тех лет.
Ходил хлопотать ко мне за нескольких случайно задержанных студентов высокий, темноволосый молодой человек с ясными глазами. Он горячо доказывал, что головой ручается за своих друзей. И приходилось мне поднимать их дела, идти к следователям. Я забыл об этом «ходатае» и никогда бы не вспомнил, если бы через три с половиной десятилетия в коридоре Академии наук не остановил меня всемирно известный учёный.
— Иван Дмитриевич, помните ли вы, как но моей просьбе из тюрьмы студентов выпускали?! — спросил он и засмеялся.
Это был Игорь Васильевич Курчатов.
По долгу службы я много раз встречался с руководителями обкома партии и Крымского ревкома, докладывал им о проведённых операциях, получал указания. Председателем ревкома был Бела Кун, с которым я познакомился ещё в Харькове. Часто видел я члена президиума обкома партии Дмитрия Ильича Ульянова. Дмитрий Ильич Ульянов был тогда начальником курортов Крыма.
Бывали недели, когда я не замечал суток, как и мои товарищи по работе, и глубоким вечером вспоминал, что не успел позавтракать. Однажды мне пришлось возглавить отряд моряков-чекистов, и мы дня три гонялись верхом на лошадях по лесам Крыма за бандой «зелёных». Каких же только банд и антисоветских группировок не было в Крыму 1921 года! Они терроризировали население, совершали налёты на города и посёлки, срывали мероприятия Советской власти.
К весне 1921 года контрреволюционные банды в большинстве своём были разгромлены. Крымский ревком и обком партии ко дню 1 Мая 1921 года объявили широкую политическую амнистию всем, кто скрывался от Советской власти. Многие бывшие белогвардейцы сдали оружие.
Завершили же разгром банд мы летом 1921 года. И я с удвоенной энергией взялся за работу, но быстро попал в больницу. Приговор врачей был: полное истощение нервной системы. Отлежал я в больнице положенный срок и пошёл к Реденсу, уезжавшему в Харьков:
— Не считайте меня дезертиром, но я больше не могу работать комендантом ЧК. Переведите меня куда угодно.
Реденс промолчал. Это было обнадёживающим признаком: он не любил обещать. Если что — сразу отказывал.
Вскоре мне пришёл вызов в Харьков, тогдашнюю столицу Украины, — работать военным комендантом Украинского ЦИК. Председателем ЦИК был Григорий Иванович Петровский.
Сборы были молниеносными. Взял я с собой младшего брата Сашу. На двоих у нас было две смены белья, буханка хлеба да кусок сала на дорогу.
Так я оказался в Харькове, столкнулся с новой работой, тоже комендантской. От меня требовалось одно: добиться того, чтобы сотрудникам ЦИК были созданы все условия для работы, чтобы ничто, ни одна мелочь не отвлекала их от выполнения служебных обязанностей. Я крутился с утра до вечера, но услышу, бывало, доброе слово от Григория Ивановича Петровского — и усталость как рукой снимало.
Комендантом я пробыл недолго, пришло предписание ЦК партии: моряков-коммунистов немедленно направить в Петроград на подавление кронштадтского мятежа.
Этой высокой чести был удостоен и я. Наша группа быстро выехала в город на Неве. И всё же мы опоздали, мятеж был ликвидирован до нашего приезда.
В Петрограде я повстречался со старым знакомым по Очакову и Николаеву — Иваном Сладковым — комиссаром военно-морских сил, комендантом Очаковской крепости. Когда-то мы воевали вместе. Он пригласил меня на работу и, поскольку я сразу согласился, взял с собой в инспекторскую поездку. Я опять окунулся в родную стихию, с июля 1921 по март 1922 года работал секретарём Реввоенсовета Черноморского флота.
В апреле 1922 года меня перевели в Москву комиссаром Административного управления Главмортеххозупра.
В следующем году я демобилизовался и перешёл на работу в систему Народного комиссариата почт и телеграфов (сокращённо Наркомпочтеля) — управляющим делами и начальником Центрального управления военизированной охраны.
Жили мы на Тверском подворье в одной комнате большой коммунальной квартиры. Галя, моя жена, относилась с редкостным спокойствием к житейским неурядицам. Она выглядела маленькой, хрупкой, беззащитной, а в жизни оказалась сильной, выносливой, неприхотливой. И никогда никому не завидовала.
К жизни в Москве мы привыкли не сразу. В Севастополе я знал всех жителей Корабельной стороны, а ведь была она не маленькая. В Москве же никого в своём доме, кроме соседей по квартире, конечно. А уж о соседнем доме и речи нет.
Наше окружение состояло из людей непритязательных, культа вещей тогда не существовало и в помине. Не считалось зазорным прийти на работу в залатанных брюках — лишь бы они были чистые. А в Наркомпочтеле комсомольцы вели атаку на галстуки: буржуазный пережиток! Тех, кто их носил, прорабатывали на собраниях. Нарком Смирнов летом ходил на работу в белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. У него был видавший виды потёртый портфель. И была в этой простоте своя великая правда.
Работая в Наркомате почт и телеграфов, я фактически связи с ЧК не порывал. Мне приходилось много ездить (побывал даже в далёкой Кушке, где тогда злобствовали басмачи), проверять, как организована охрана почтовых отделений, особенно же сейфов. Это сейчас «медвежатники» вывелись, а тогда их было немало, они наносили ощутимый ущерб, шли и на «мокрые» дела, убивая сторожей, забирая их оружие.
Снова и снова, разбирая очередное сложное дело, вспоминал я слова М. В. Фрунзе о необходимости бдительности, воздавая должное его прозорливости. И как-то даже не задумывался, что шла охота и на меня. Стреляли. Но, как сказал один журналист, «Папанин родился в рубашке».
НАЧАЛО ПОЛЯРНОГО ПУТИ
В сентябре 1925 года мы с Галиной были очень далеко от Москвы, в Сибири. Разговоры об этой экспедиции начались ещё летом, когда зашла речь о необходимости построить на Алдане, в Якутии, мощную, по тем временам конечно, радиостанцию. Меня назначили заместителем начальника строительства, и мы двинулись в путь. До Иркутска поездом, затем поездом же до Невера. А потом ещё тысячу километров одолели на лошадях.
Ехал наш небольшой, снабжённый деньгами и оружием отряд без особых приключений, хотя время было неспокойное: и от бандитов приходилось отстреливаться, и в реке чуть не утонули. Добрались до места еле живыми: стояли трескучие морозы, и наголодались мы порядочно. Во время одной из перестрелок я выронил документы, о чём жалел всю жизнь. Удостоверение личности я восстановил, но вот удостоверение рабкора «Правды», подписанное Марией Ильиничной Ульяновой, утратил безвозвратно.
За год работы в Якутии я и не заметил, как из жителя юга превратился в убеждённого северянина. Север — совершенно особая страна, забирает человека без остатка. Север завораживает. Ослепительно белые снега, безграничные просторы. Буйная короткая весна, светлые ночи. Непуганый мир животных и птиц. А уж охота была — лучше и не вообразить.
Выйдешь утром — краски чистые и ясные. Позднее я увидел такие на картинах Рериха и Рокуэлла Кента.
В далёком маленьком городке Томмот мы должны были построить дуговую, длинноволновую радиостанцию.
Томмот расположен на берегу Алдана. В те времена до ближайших приисков было 90 километров, до крупного города — вся тысяча.
Начальником экспедиции был Пётр Алексеевич Остряков, специалист своего дела, человек внимательный и суровый. Ранее он работал с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Позднее будет строить телебашню на Шаболовке.
Я был заместителем «по практическим делам», потому что монтировать радиотехнику, естественно, не мог, но получил задание сделать все для того, чтобы станция вступила в строй в намеченные сроки. Сроки строительства мы сократили почти вдвое, но для этого пришлось всей экспедиции работать, не жалея сил и времени.
Когда я сегодня вспоминаю эту свою первую поездку в суровые северные края, все видится далёким сном. Очень уж изменились и люди и обстоятельства.
В ту пору, что отстоит от нас на полвека назад, всё было иным. Нельзя забывать, что молодой республике Советов приходилось тогда преодолевать тысячи и тысячи сложностей — становление всегда непросто, особенно в разорённой войнами стране. И в наших трудностях, как в капле воды, отразились общие.
Для радиостанции нужно было построить котельную. Топили её дровами, и потому надо было сначала раздобыть котёл. Я и нашёл его — в Новосибирске. Но эту махину надо было доставить к железной дороге. Везти котёл было не начем. Обратился к местным руководителям. Общими усилиями нашли четыре огромных колеса петровских времён. Соорудили подобие телеги, намертво закрепили на ней котёл, доставили на железнодорожную платформу. Доехали до Иркутска, потом — до Качуга. Оттуда на двух карбасах вниз по Лене. На вёслах сидели строители. Плыли днём, на ночь останавливались. По пути купил я невод, чтобы ловить рыбу, — с питанием было плохо, — и эта покупка дорого мне обошлась: пока торговался, карбаса ушли. Пришлось всю ночь догонять их на лодке. К утру на ладонях были кровавые мозоли, но догнал.
По Лене мы плыли до устья Витима по течению, но по Алдану предстояло идти уже против течения. Помог нам секретарь Якутского обкома партии Максим Кирович Амосов. Максим Кирович был участником гражданской войны, воевал в армии, которой командовал М. Н. Тухачевский. Когда мы разговорились, Амосов, смеясь, признался, что на фронте ему было легче. И добавил, что маузер, который висел у меня на боку, не лишний. Я попросил Максима Кировича помочь пополнить людьми наш строительный отряд.
— Людей я, конечно, найду. Но прошу помнить: это контингент особый, — ответил он. Чтобы не возвращаться больше к «контингенту», расскажу заодно, как я платил зарплату. Деньги — очень много, на два года работы коллектива — мне почему-то выдали сразу все в Москве. Пока ехали, прятать их было просто. А когда в наш небольшой коллектив влились чужие, отчаянные люди, надо было убрать пачки с червонцами подальше от лишних глаз. Куда? Отлучись из дому — всё будет осмотрено. И мы нашли выход. Жил у нас в сенях дикий оленёнок, который ходил за Галей, как собака. Большую часть времени его держали в загородке, в сенях. Оленёнок топтался по траве, которая покрывала клеёнку. А под клеёнкой — кому придёт в голову! — лежали пачки червонцев.
Я делал вид, что уезжаю за зарплатой, а возвратившись с портфелем, набитым газетами, находил дома приготовленную Галиной Кирилловной ведомость и отсчитанную сумму денег.
Так вот, Максим Кирович Амосов дал нам лихтер — большую металлическую баржу — и попросил капитана парохода, шедшего вверх по Алдану, взять нас на буксир. Мы отправились дальше. Поразили меня, бывшего матроса, тамошние капитаны: они проводили пароходы там, где, казалось, и лодку-то пронести сложно! Алдан — река порожистая, местами мелководная. Капитаны возили большие деревянные плоскости — вроде стен. Когда пароход становился на мелком месте — этими плоскостями перегораживалась река, вода поднималась, и судно могло преодолеть те несколько метров мелководья, которые были препятствием на пути.
В Томмоте мы вырубили в тайге площадку и принялись за дело: выстроили необходимые здания, возвели две стометровые мачты. Приходилось мне много ездить, добывая то необходимые для строительства гвозди, то питание для рабочих. А с питанием дело обстояло совсем неважно, продукты были очень дороги. Оно и понятно: государство тратило 12 рублей на перевозку одного пуда муки — в ценах того времени.
В этих бесчисленных поездках я впервые и оценил красоту северной земли, её просторы, радушие жителей. Зима мне понравилась больше лета, зимой не было надоедливой и всепроникающей мошкары. Возил меня на оленях за семьсот, а то и тысячу километров весёлый молодой тунгус. Он многое объяснял мне — то показывал зарубки на деревьях, по которым только и узнавали порой дорогу в этих многоснежных краях, а то обращал внимание на птицу или зверя, которых я прежде не видел. Летом же этот край удивил меня своей первозданностью. Птицы запросто подходили к человеку — прямо хоть руками бери, — они никогда не видели человека и потому не боялись.
Зимой в дороге поразила меня тишина этих пространств. Только скрип нарт.
Как я уже говорил, строительные работы мы закончили гораздо раньше срока. Рабочим больше нечего было делать. Чтобы не тратить лишние государственные деньги и но дожидаться окончания работ специалистов-наладчиков, мы разделились. Я во главе строительного отряда отправился в обратную дорогу.
Тысячу километров мы шли тридцать суток. Выпал большой снег. Большая часть лошадей пала в пути от голода.
В заключение скажу: наша радиостанция стала работать раньше, чем мы возвратились в Москву. И была она первой на огромной территории Якутии, которая занимает седьмую часть площади Союза! А там, где я наездил не одну тысячу километров на лошадях и оленях, сегодня пролегли отличные асфальтовые дороги и неподалёку строится БАМ.
В 1974 году я получил из Якутска большое письмо, в котором приглашали меня на празднование пятидесятилетия треста «Алданзолото» и напоминали, что и я причастен к развитию этого края, что радиостанция действует. Я поблагодарил письмом за приглашение, но ехать так далеко мне теперь уже трудновато — годы не скинешь с плеч, как походный рюкзак.
Но именно со строительства радиостанции началась «северная повесть» моей жизни.
Возвратившись в Москву, я опять стал работать в Наркомпочтеле и одновременно учиться навысших административных курсах связи. Затем стал слушателем Плановой академии.
Но хоть и был, по обыкновению, занят с утра до вечера, всё чаще стал ловить себя на том, что тоскую о Севере. Очень хотелось ещё поработать там. И жизнь пошла мне навстречу.
Это произошло в 1931 году.
В печати появились сообщения о том, что в Германии готовится экспедиция в Арктику на большом дирижабле «Граф Цеппелин». Правительство Германии обратилось с просьбой к правительству СССР разрешить экспедиции посетить Советскую Арктику, и в частности пролететь над островами Новой Земли, Земли Франца-Иосифа, Северной Земли и над Диксоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71


А-П

П-Я