Но, кроме стен, на «столбах» есть еще трещины, по которым можно подниматься «враспор», острые наклонные ребра, где идешь, балансируя на стометровой высоте, словно по тротуарному бортику, и множество других чудесных аттракционов. Камень прочный, что позволяет, скажем, висеть на пальцах одной руки, не боясь, что «зацепка» обломится. Будь на то моя воля, я бы жил в Приморском крае, а на выходные летал бы в «Столбы». К вечеру на город опустился густой серый смог. В Красноярске множество оборонных заводов, которые, как и повсюду, плюют на нормативы по загрязнению воздуха. В поезде я сразу занял верхнюю полку, открыл окно и поехал дальше на приятном сквознячке. Среди ночи электровоз отцепили, заменив тепловозом. Утром меня разбудили два милиционера, подозрительно вглядывавшихся в мое лицо. Долго не мог понять, что им от меня нужно, пока кто-то из пассажиров не протянул мне зеркальце. Оказалось, что морда у меня совершенно черная от летевшей из окна сажи. Еще день по березовым лесостепям — и я в Бийске. Город интересен красивым собором и невероятным количеством комаров. А на следующее утро меня встретил пылью и давкой автовокзал Горно-Алтайска. Все путешествие по Алтаю сопровождалось удивительным везением на попутный транспорт. Доехав через покрытые роскошными кедрачами перевалы до Усть-Кана, я с ходу поймал вездеход до изумительно красивого озера Аккем у подножия Белухи. Обратно удалось спуститься верхом — у местных пастухов нашлась свободная лошадь. Подгоняя маленькую отару, мы вышли к Катуни и увидели на берегу живописную компанию с типично алтайскими лицами. Это были японские туристы, сплавлявшиеся на плотах. С ними я проплыл семьдесят километров до Чуйского тракта, сэкономив два дня пути. Тракт, извилистая грунтовка среди белых и красных скал, привел меня в поселок Акташ. В гостинице моим соседом оказался врач-алтаец, который весь вечер жаловался мне на злых и агрессивных русских завоевателей, огнем и спиртом поставивших его народ на грань вымирания. Весь следующий день я бродил по чудесным альпийским лугам, украшенным ядовитыми ртутными озерами, а затем «КАМАЗ», на местном жаргоне — «самолет», промчал меня по всему Чуйскому тракту обратно вниз. Пока редкие лиственничники и пустынные степи Центрального Алтая плыли за окном кабины, а густой шлейф пыли заставлял взлетать пасущихся у дороги журавлей-красавок, шофер с обидой рассказал мне про злых и неблагодарных алтайцев, которые обстреливают на тракте машины и выживают русских. И это — вместо благодарности за среднее образование, бесплатное здравоохранение и платное электричество. Дорога запомнилась как бесконечное чередование скальных карнизов — «бомов», заросших густейшей тайгой горных кряжей и широких лугов, сплошь залитых оранжевыми «жарками». Трясясь в автобусе на Телецкое озеро, я познакомился с вертолетчиками, которые подбросили меня на реку Чулышман. Это был санитарный рейс — забирали туриста-водника, получившего травму при сплаве. Место в его байдарке, естественно, освободилось, и половину следующего дня я вертелся в тучах брызг среди порогов нижней части реки. Потом течение стало спокойнее, и к вечеру мы были в устье. Отсюда маленький теплоходик провез нас по всему озеру. В серебряной воде отражались высоченные отвесные берега, покрытые тропически густой зеленью. Узкие каньоны уходили вверх, и цепочки водопадов искрились между тонкими полосами тумана. Синие пихтарники оказались сырыми, как амазонская сельва. Орхидеи-башмачки светились в тени кедровой чащи. Нигде не видел таких красивых таежных лесов, как на Алтае. К сожалению, была уже середина июня, и времени у меня осталось совсем мало. Я успел еще съездить в Чемал, пройтись по берегам Катуни, мчавшейся сквозь лабиринт крошечных скалистых островков, каждый из которых был украшен аккуратным пучком сосен. А к концу следующего дня уже глядел из окна вагона на западносибирские равнины. По дороге на Тянь-Шань я сделал четыре коротких остановки. Первую — на степных Кулундинских озерах, где литровая банка клубники «Виктория» стоила сорок копеек (с тарой). Вторую — в Казахском мелкосопочнике, уютной стране разноцветных каменистых холмов, населенных сайгаками, дрофами-красотками и каракуртами. Третью — на берегу Балхаша, в Бетпак-Дале. Эта гипсовая пустыня, всюду описываемая как скучная и безжизненная, оказалась красивейшей местностью с интереснейшей флорой и фауной. Четвертая остановка была в желанной для наркоманов Чуйской долине, оказавшейся, наоборот, очень скучной. Единственное, что там водилось — это саранча. Ее стайки при каждом шаге с громким треском разлетались из-под ног и прятались в густых куртинах анаши. Во Фрунзе я попал в самый разгар узбекско-киргизского конфликта, но на сей раз события как-то прошли стороной. Путешествие по Внутреннему и Центральному Тянь-Шаню обошлось без эксцессов, если не считать случая в автобусе Чолпон-Ата-Пржевальск, когда одного из пассажиров стошнило прямо на мой многострадальный рюкзак. Мы с уже известным читателю Витей Лесиным вдоволь нагулялись среди ледников Тенгри-Тага, красных скал Джеты-Огуза и ельников Терскей-Ала-Тоо, но вот при возвращении случилась «нескладуха». Из-за рухнувшего моста пришлось сто пять километров идти пешком, чтобы успеть в Алма-Ату к самолету. К счастью, рюкзак был уже пустой. За полдня и ночь я добрался до Кегена, казахского поселка близ знаменитых Чарын-Темирликских каньонов. Эти места мне были хорошо знакомы. Однажды я прилетел в Казахстан в начале апреля, рассчитывая на теплую погоду. Но необычно резкое похолодание заставило меня ночевать в междугородних автобусах, каждый день оказываясь на новом месте. Так мне удалось побывать на Курдайском перевале, где весной цветут все красивейшие в мире виды тюльпанов, в Джунгарском Алатау, на озере Алаколь и так далее, при этом ни разу не простудившись. …Итак, в последний день июня я доехал до Алма-аты. Сил едва хватило на то, чтобы доползти до базара. Ранняя дыня быстро восстановила мое самочувствие. Прокатился в Медео, еще раз зашел на базар и, скупив абрикосов и черешни на все оставшиеся деньги, улетел в Москву. В результате месяца гонки на тепловозах и прочих транспортных средствах я день в день успел туда, куда меньше всего на свете хотел попасть — в Советскую Армию. Но об этом — в следующей истории.
Уик-энд, история седьмая, в которой автор слышит зов боевой трубы.
Ошибки систем обнаружения, наведения и целеуказания. Ошибки систем ОНЦ подразделяются на два класса: ложные тревоги и пропуски цели.
Наставление по радиоэлектронной борьбе для аэродромных служб, глава 6 параграф 14 п. 6.
Выпив в поезде несколько ящиков водки, мы с опухшими мордами нестройной колонной вступили на территорию Шаул…ского аэродрома. Литовские ребятишки кидали в нас яблоки, крича «оккупанты, идите домой!» Мы с тоской оглядывались по сторонам, предвидя долгий месяц голода и муштры. Саша Безпелкин обладал очень тонкими ушами и умел сворачивать их в трубочку. Демонстрируя этот фокус всем офицерам по очереди, он сумел в первый же день устроиться судомойкой в столовую. Мы молча завидовали. Однако вечером выяснилось, что кормят, как на убой. И вот бедный Безпелкин мыл горы посуды, пока мы проводили время более приятным образом: начались нелегкие курсантские будни. Работы для нас в части не было никакой. С утра мы плотно завтракали, потом ехали на летное поле. Деловые ребята «шакалили» по аэродрому, скупая и воруя все, что попадалось на глаза — летные куртки, парашютный шелк, радиодетали. Более ленивые загорали на солнышке или собирали землянику в окрестном лесу. После роскошного обеда мы играли в карты или забивали козла до ужина, а потом шли в самоволку. Сначала городская публика встретила нас криками про пакт Риббентропа-Молотова, но мы ответили заранее выученной фразой «Labas Denas!» («Добрый день!»), и вскоре уже сидели в лучшей Шаул-ской пивной. На третий день, когда моральное разложение достигло апогея, в нашу казарму в час ночи пожаловал грозный полковник Нахрапов. В казарме было немноголюдно. Мы с другом Игорем смотрели западногерманское телевидение. Игорь уже проиграл мне в «двадцать одно» свою кружку, и поэтому, чтобы приготовить коктейль, вынужден был поочередно тянуть «Ркацители» и ликер «Vana Tallinn» прямо из горлышек. Я лениво точил о брусок купленную в городе финку. Полковник замер, уставившись на нас выпученными глазами. В этот момент из спального помещения донеслись позывные «Голоса Америки», и Нахрапов бросился туда. Почти все койки пустовали, лишь на одной сидели несколько ребят, слушая радио, а с двух дальних слышался странный шум. Комполка с ужасом глядел на разбросанные по полу предметы женского туалета, потом завизжал:
— Рота, подъем! Боевая тревога! На следующий день двое любителей «клубники» получили по трое суток губы, и мы были вынуждены открыть оборонительные военные действия. Сначала кто-то нечаянно сорвал в истребителе рычаг аварийного открытия люка, и новенький, только что с завода самолет остался с развороченной носовой частью. Потом на казарме вместо советского флага появился литовский. Прогуливаясь по военному городку, я встретил несчастного, забитого «урюка», как называют офицеры солдат из Средней Азии. Парнишка оказался жителем Каракалы, в которой у нас, как выяснилось, была куча общих знакомых. Я вынес ему из офицерской столовой мешок хлеба и в знак благодарности получил пакет порошка, который в милицейских протоколах именуется «наркотик типа терьяк». Большая часть порошка была высыпана в борщ Нахрапова, когда он решил перекусить перед встречей комиссии из штаба округа. «Наш человек в столовой» Безпелкин хитро улыбался, когда совершенно «поплывший» полковник повел комиссию не на летное поле, а в сторону нашей казармы. Под литовским флагом несколько курсантов тренировались, пуская из самодельной пращи пустые бутылки в бюст Ворошилова. Из открытых окон неслась исполняемая на рояле в четыре руки мелодия «семь-сорок». В этот драматический момент Нахрапов упал на руки председателя комиссии и уснул. Больше всех, как обычно, пострадал я, хотя ничего такого не делал. Подумаешь, отрабатывал технику скалолазания на фасаде казармы. И за этот пустяк — наряд! Мало того, пришлось мыть пол в офицерской уборной на втором этаже здания штаба. От обиды я отвернул все краны, какие сумел найти. На первом этаже всплыли даже сейфы. «Кто открыл краны?» — спросил меня разъяренный Нахрапов. Я объяснил, что пришел какой-то подозрительный литовец и пустил воду. «Что же ты их не закрыл?» — заорал полковник. «Приказа не было» — ответил я. Три наряда он мне все-таки вкатил. Отбывать их совершенно не хотелось. К тому же на завтра планировалась присяга, а клясться в верности КПСС и социализму как-то неприятно. Непрерывная пьянка в городе стала надоедать, а в части ребята либо забивали косяк, либо смотрели бесконечную порнуху по телевизору. Короче, пришла пора «штыки в землю». Тут Игорь очень кстати схватил алкогольную интоксикацию, его отправили домой, а меня он попросил назначить сопровождающим. На квартире у одной нашей Шаул…ской знакомой он мгновенно выздоровел, и через два дня мы, простившись со всеми друзьями в Шауляе, поехали на знаменитую Гору Крестов, потом в Тракай, Вильнюс и оттуда в Москву. В том году мне пришлось еще много путешествовать — от Эстонии, где живут самые красивые в Союзе блондинки, до Молдавии, где самые красивые брюнетки. Но поскольку тема этой книги — восточная часть страны, то мы пропустим и фиолетовую сказку белых ночей во фьордах Баренцева моря, и неистовые краски золотой осени на горных озерах Кавказа, и архитектурные памятники Соловков, Кижей, Валаама, Сванетии, Пскова, Чернигова, и уютные долины Хибин. На дворе уже январь, и слякотная московская зима посыпает для вида снежком грязные улицы. Я сидел дома, строча черновик дипломного проекта. На столе передо мной в стеклянной банке лежала куколка бабочки, три недели назад извлеченная из холодильника, где проходила зимовку. Со дня на день бабочке предстояло вывестись и летать по квартире, питаясь раствором сахара и напоминая о приближающейся весне. Пока что весна казалась несбыточно далекой. Я настолько закрутился среди всевозможных дел, (помимо института, я работал еще в двух местах, и в каждом из них не знали про другое), что даже поездка за город в выходной не удавалась уже почти месяц. К тому же снег под Москвой почти стаял, и не было надежды хоть раз прокатиться на лыжах в эту зиму. Радиоприемник, висевший за стеной, закончил треп о «главном событии международной жизни» — тридцатом заявлении Горбачева по поводу положения в Персидском заливе, и я прислушался, ожидая прогноз погоды. Но вместо этого диктор бесстрастным голосом сообщил, что начавшееся извержение Авачинского вулкана не угрожает безопасности Петропавловска. Через пять минут я уже бежал оформлять командировку в погранзону, а перед моим мысленным взором проносились жуткие картины лавовых рек, сжигающих городские окраины. До тех пор я семь раз летал на Дальний Восток или обратно, и всегда по дороге видел что-нибудь интересное. На этот раз почти весь полет проходил в условиях полярной ночи, так что ничего особенного ожидать не приходилось. Но где-то над Оймяконом за окном ненадолго рассвело, и я увидел внизу удивительный пейзаж. Горные хребты, сочно-розовые в лучах низкого солнца, причудливо ветвились, словно морозные узоры на стекле, а между ними змейками извивались синие полоски пойменного леса вдоль замерзших притоков Индигирки. С высоты восьми тысяч метров было отчетливо видно, как в узком каньоне лопнула гигантская наледь, и потоки прорвавшейся из-под нее речной воды устремились вниз по руслу. Я поклялся себе, что обязательно доберусь летом до этих мест. В девять вечера самолет развернулся над Петропавловском, и я приник к иллюминатору, высматривая огненный цветок лавового фонтана. Но его не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21