Упаковали на совесть, привезли быстро
Словом, по всем признакам — это брак. Однако он нигде не зарегистрирован. Почему?
— А где его регистрировать? В мэрии, то есть в государственном учреждении? Но мы не признаем это государство — это же просто аппарат насилия. В церкви? Но религия только помогает государству укреплять несправедливый порядок вещей — эксплуатацию человека человеком.
В отношении женских проблем Валери придерживается также крайних воззрений:
— Мужчины никак не могут отказаться от взгляда на женщину как на объект их сексуальных вожделений. При этом предписывают нам те эстетические нормы, которые им самим нравятся. Не считаясь со здоровьем женщин.
Как величайшее разоблачение мужского сексизма Валери показывает мне ярлычок от платья, только что вывешенного в модном магазине. Его размер О. Дело в том, что американская женская одежда имела до сих пор размеры, начиная со второго. Нулевой — это новинка сезона.
— Представляешь, какие лишения — диеты, физические нагрузки — должна соблюдать женщина, чтобы довести себя до такой худобы. Это ведь уже не просто худоба — это истощение всего организма. Это прямой урон здоровью.
— Но, позволь, кто же ее заставляет? Пусть себе носит свой десятый или двенадцатый.
— Так это же не модно. А кто выдумывает моду? Те же мужчины.
— Ну что ж, — улыбаюсь я, — тогда вашим женщинам надо ехать в Африку.
— Так там еще хуже! — Валери вовсе не смешна моя шутка. — Мужья откармливают своих жен до таких объемов, что они с трудом передвигаются. Там такая мода. И это просто другая форма того же сексизма. Так чем же мы лучше Африки?
И все-таки мне нравится Валери, нравится парадоксальность ее мышления, неамериканская резкость ее суждений. Она обладает сильной способностью убеждать. Я уже почти готова записать себя в ряды ее сторонников. Вдруг происходит нечто абсолютно непредвиденное. Валери часто бывает в России, следит за нашей печатью, читает по-русски. Однажды она мне говорит, что прочла в «Известиях» статью, где автор с иронией описывает историю Лорены Боббит (отрезавшей детородный орган у мужа) и суд, который полностью эту женщину оправдал. Я с ужасом понимаю, о каком авторе идет речь. И пока обдумываю — скрыть или сознаться, она уже догадывается сама:
— Подожди-подожди, ты — Ада Баскина? Так это ты написала ту статью?
Валери все-таки американка. Она не набрасывается на меня с бранью, она продолжает мне улыбаться. Но с тех пор я чувствую, ее симпатия ко мне резко убывает.
Лесбианизм
Я специально не касалась этой темы, хотя она всплывала в любом без исключения разговоре с феминистками и о феминизме. О явлении этом я собираюсь рассказать отдельно, в следующей главе. Здесь же только приведу три суждения, очень, впрочем, близких между собой.
Арлин Дэниэлс:
— Каждая женщина имеет право на свой сексуальный выбор. Если она предпочитает партнера своего пола, это ее дело. Лесбиянки выходят из подполья, объединяются в союзы. Мы их признаем, хотя и не считаем настоящими феминистками.
Джойс Лейденсен:
— Лесбианизм — это крайнее, радикальное крыло феминизма. В чем-то наши требования совпадают. Они помогают нам в нашей борьбе за женское равноправие. Мы, в свою очередь, пытаемся направить общественное мнение в сторону терпимости ко всему, что лежит вне главного течения. В том числе к однополой любви. И именно благодаря нашим совместным усилиям сегодня уже многие женщины университета — преподавательницы, аспирантки, студентки — открыто объявляют, что они лесбиянки.
Валери Спёрлинг:
— Как я отношусь к лесбийской любви? Для начала я уверена, что каждый человек должен получать разный сексуальный опыт для того, чтобы определить для себя, какой же ориентации ему хотелось бы придерживаться впредь. Однако я не вижу ничего зазорного и в том, чтобы человек, которому трудно сделать выбор, оставался бы бисексуалом. Лесбианизм — важная составная часть феминизма. Она показывает, до какой степени может дойти борьба за равноправие. До полной, стопроцентной независимости женщин от мужчин.
Глава VI
ГЕЙ-ПРОБЛЕМ
Веселый анекдот
Первую лекцию перед столичной аудиторией я прочла в Университете имени Джорджа Вашингтона. Сказать, что я волновалась, значит, не сказать ничего: я умирала от страха. Мы шли вместе с моей нынешней подругой профессором Шерон Волчик, с которой я тогда встретилась впервые, по длинным коридорам университета. По стенам висели постеры, плакаты, плакатики, вырезки из газет, объявления. Один из постеров с чьим-то портретом привлек мое внимание, он и попадался чаще других. Я подошла поближе и увидела... себя. Это была моя фотография с анонсом моей лекции. Поскольку никаких снимков я никому не давала, полагаю, что ее пересняли из паспорта. Хмурое и напряженное лицо, зафиксированное в районном московском фотоателье, глядело на меня со стены. И это испортило мне настроение окончательно. Однако это был еще не конец испытаниям. Из зала в конце коридора, где, как я поняла, предстоит мое выступление, вдруг ударил яркий свет. «Почему такой свет?» — спросила я у Шерон. «Это софиты, — буднично сказала она. — Вашу лекцию снимает телевидение».
К кафедре, на другой стороне сцены, я шла на негнущихся ногах, с крепко сжатыми в карманах пиджака кулаками. В зале стало тихо. Я прочистила горло — слова, однако, оттуда не вылетели, я их просто не находила. И тогда я сказала то, что думала:
— Друзья, это мое первое выступление в чужой стране, на чужом языке. И, признаться, от волнения я даже не знаю, с чего начать.
Аудитория ответила одобряющими аплодисментами, дружественными улыбками. И мое напряжение вдруг лопнуло. Неожиданно я заговорила свободно, легко, сочетая домашние заготовки с импровизацией. Слушатели вели себя превосходно. Смеялись над шутками, ловили важную информацию, записывали цифры. Я чувствовала себя в состоянии, близком к парению. Описываю все это так подробно для того, чтобы читатель представил себе, каково после всего этого было мое состояние, когда я вдруг услышала в зале... смешки.
Лекция посвящалась проблемам молодежи; в этот момент я рассказывала о том, как студенты проводят свободное время в России. Речь шла, в частности, о студенческих тусовках, и я заметила, что в этом смысле у наших ребят мало отличий от американских: они танцуют, поют, шутят — в общем, это очень веселые сборища. Что тут могло развеселить аудиторию? С напором я повторила: «Да-да, поверьте, русские студенты очень веселые ребята». В зале раздался откровенный смех.
Читатель, знающий современный английский, наверно, уже догадался. Для остальных поясню. С тех пор как я еще в детстве начала учить английский язык, я знаю, что слово «веселый» имеет в английском несколько эквивалентов. Первый из них — «gay» (гей). Откуда мне было знать в 1991 году, что последние несколько лет на американском (теперь-то уже и на международном) сленге «gay» значит то же, что на русском «голубой».
Остальная часть лекции прошла благополучно, так что эта история показалась мне не такой уж страшной. Я даже подумала, что получился неплохой анекдот, и решила использовать его в своих будущих выступлениях. Однако когда в следующий раз в другом университете я рассказала об этом своем промахе, реакция была весьма сдержанной: ни улыбок, ни смеха, на которые так легка молодежь. «Знаете, гей-проблем для нас слишком остра, так что нам не до смеха», — объяснил мне один тихий мальчик.
Включая телевизор, открывая газеты, слушая разговоры на улицах, я действительно убеждалась, что это одна из актуальных проблем современной Америки.
Кэстро-стрит
Я неспешно гуляю по Сан-Франциско, наслаждаюсь его изумительной красотой. Нигде не встречала я вместе столько образцов архитектурной изобретательности и разнообразия идей. Жаль только улицы сами по себе узенькие, не разойдешься. Вдруг вижу одну, пошире других, сворачиваю на нее.
В городе я впервые, но название Кэстро-стрит я, кажется, слышала раньше, не могу вспомнить, в связи с чем. Теплый полдень. Воскресенье. Жители высыпали из домов: сидят на верандах, разглядывают витрины, небольшими кучками тусуются на углах. И вдруг мне начинает казаться — что за чертовщина! — будто вся эта публика за мной исподтишка наблюдает. На всякий случай останавливаюсь у зеркальной витрины, тщательно оглядываю себя. Одежда, прическа — вроде бы все в порядке, кажется, я мало отличаюсь от других пешеходов. Да, пора возвращаться в Москву, именно так, наверное, начинается шизофрения, с мании преследования.
Сзади слышу шаги, похоже, ботинки на толстой солдатской подошве. Я останавливаюсь — шаги замирают, я ускоряю ход — шаги тоже. Ну, ясно, у меня точно появилась мания преследования. Кто же будет за мной следовать в яркий полдень на многолюдной улице? Я резко разворачиваюсь и вижу... женщину. Ничем не примечательна — худощавая, короткая стрижка, джинсы; ботинки, здоровые, с тупыми носами на толстой подошве. От неожиданности она чуть не натыкается на меня. Потом приветливо улыбается, говорит: «Здравствуйте. Как вы поживаете?» — «Здравствуйте», — облегченно выдыхаю я, все-таки, значит, мне это не померещилось. «А как вы поживаете?» — добавляю из вежливости. — «Прекрасно». Я машу приветственно рукой, поворачиваюсь и, уже окончательно успокоившись, иду дальше. Что за дьявол? Опять ее шаги в такт моим. Какого черта ей от меня надо? Я снова останавливаюсь. Снова разворачиваюсь. Она снова приветливо говорит: «Здравствуйте. Как поживаете?» — «Прекрасно!» — отвечаю сердито. Она продолжает стоять молча. Потом улыбается. В этой улыбке есть нечто странное. Нет, она не похожа на сумасшедшую. Выражение это знакомо каждой женщине: этот зазывный, приглашающий взгляд. Только обычно этот взгляд... мужской.
И тут я наконец вспоминаю: Кэстро-стрит! Меня же еще в Чикаго предупредили, что здесь живут гомосексуалисты. Вон и флаги на домах с изображением радуги: мол, пусть расцветают все цветы на небе любви. В данном случае, впрочем, флаг имеет вполне прикладное значение. Он показывает, что квартиры в этом доме сдаются только однополым парам. И я разом все понимаю. Ну конечно, это же центр секс-меньшинств, где собираются геи и лесбиянки. Они хорошо знают друг друга. А тут вдруг новый человек. Ходит неспешно туда-обратно. Ясно, что он (то есть она) ищет свою компанию, в данном случае — лесбийскую. Не мужчину же к ней посылать, и послали женщину. Я бросилась наутек в ближайший переулок. На углу обернулась. Моя преследовательница стояла на Кэстро-стрит, лицо ее выражало крайнюю озабоченность.
Я остановилась в Сан-Франциско у сорокалетней учительницы. Живет она одна, с мужем в разводе. Вернувшись с Кэстро-стрит, я рассказываю своей хозяйке историю о том, как я дефилировала по знаменитой улице туда-сюда. Теперь мне кажется это очень смешным. Мне хочется посмеяться вместе. Но она выслушивает мой рассказ без эмоций. Ни одной реплики в ответ. От неловкости я начинаю рассматривать фотографии на стенах. Вот портрет мужчины. «Это бывший муж?» — «Нет, мы фотографий экс-супругов не храним». — «Значит, любовь?» — «Тоже нет. Просто друг. Он недавно умер от СПИДа». Рядом еще одна фотография, на ней — моя хозяйка и другая женщина. Лицо волевое, черты резкие. Стоят обнявшись. «Вот это и есть моя любовь», — объясняет она. Я прикусываю язык.
Все. Я решаю до конца визита в Сан-Франциско никому больше не рассказывать о своем приключении на Кэстро-стрит. Кто знает, не ляпнешь ли опять что-нибудь лишнее.
Через несколько дней друзья отвозят меня в гости в пригород Сан-Франциско. Это типичный американский дом-коттедж, в нем обитает типичная американская семья. Вернее обитала, пока дети не выросли. Теперь старики остались вдвоем. Две замужние дочери живут с семьями отдельно, сын-студент еще холост, но тоже переехал в город, снимает квартиру. Они показывают мне фотографии детей, внуков, с умилением рассказывают о каждом. Старики милы: немного старомодны, но с хорошим чувством юмора, любят пошутить. Вот уж кто оценит мою прогулку в центре секс-меньшинств. Пожалуй, сделаю для них исключение.
Я говорю, что собираюсь рассказать им нечто очень смешное. Они с готовностью принимаются слушать, заранее улыбаются. Когда я упоминаю Кэстро-стрит, мне кажется, что лица их слегка напрягаются. Когда заканчиваю — никакой реакции. Они больше не улыбаются. Старик, извинившись, выходит. Его жена шепотом объясняет: их сын, студент, он — гей. И не рядовой, а президент гей-клуба в университете Сан-Франциско. Им, конечно, мое приключение не кажется смешным.
Через несколько дней я выступаю именно в этом университете. Перед лекцией друзья меня предупреждают: будь осторожна. Декан колледжа — известная в городе лесбиянка, она активно участвует в движении за права секс-меньшинств.
Декан, немолодая крупная женщина, говорит громко и напористо. Когда я заканчиваю, первые же вопросы от студентов — о том, как решаются проблемы секс-меньшинств в России. Я рассказываю, что до недавнего времени гомосексуализм считался уголовно наказуемым преступлением. Но теперь это в прошлом. В 1993 году закон отменен.
— Когда-а?! — вдруг громовым голосом переспрашивает декан. — В девяносто третьем? Значит, это варварство существовало почти до конца XX века? Позор! — она грохает огромным кулачищем по кафедре. — Да как такое безобразие можно было терпеть так долго?!
Меня впечатляет не столько сама gay problem, сколько интенсивность ее присутствия в жизни общества. Четыре члена Совета Сан-Франциско, высшего органа городской власти, — вполне официальные представители секс-меньшинств. Среди остальных, как говорят в городе, тоже есть гомосексуалы, только скрытые. Однополые парочки тут встречаются в кафе, на скамейках в парке, просто на улице. Влюбленно смотрят друг на друга, прижимаются, обнимаются.
Впрочем, Сан-Франциско известен как город ультралиберальный. Любая свобода, в том числе и свобода выбора сексуальной ориентации, здесь предмет особой гордости. В других штатах внимания к этим проблемам меньше или они просто не так откровенно демонстрируются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— А где его регистрировать? В мэрии, то есть в государственном учреждении? Но мы не признаем это государство — это же просто аппарат насилия. В церкви? Но религия только помогает государству укреплять несправедливый порядок вещей — эксплуатацию человека человеком.
В отношении женских проблем Валери придерживается также крайних воззрений:
— Мужчины никак не могут отказаться от взгляда на женщину как на объект их сексуальных вожделений. При этом предписывают нам те эстетические нормы, которые им самим нравятся. Не считаясь со здоровьем женщин.
Как величайшее разоблачение мужского сексизма Валери показывает мне ярлычок от платья, только что вывешенного в модном магазине. Его размер О. Дело в том, что американская женская одежда имела до сих пор размеры, начиная со второго. Нулевой — это новинка сезона.
— Представляешь, какие лишения — диеты, физические нагрузки — должна соблюдать женщина, чтобы довести себя до такой худобы. Это ведь уже не просто худоба — это истощение всего организма. Это прямой урон здоровью.
— Но, позволь, кто же ее заставляет? Пусть себе носит свой десятый или двенадцатый.
— Так это же не модно. А кто выдумывает моду? Те же мужчины.
— Ну что ж, — улыбаюсь я, — тогда вашим женщинам надо ехать в Африку.
— Так там еще хуже! — Валери вовсе не смешна моя шутка. — Мужья откармливают своих жен до таких объемов, что они с трудом передвигаются. Там такая мода. И это просто другая форма того же сексизма. Так чем же мы лучше Африки?
И все-таки мне нравится Валери, нравится парадоксальность ее мышления, неамериканская резкость ее суждений. Она обладает сильной способностью убеждать. Я уже почти готова записать себя в ряды ее сторонников. Вдруг происходит нечто абсолютно непредвиденное. Валери часто бывает в России, следит за нашей печатью, читает по-русски. Однажды она мне говорит, что прочла в «Известиях» статью, где автор с иронией описывает историю Лорены Боббит (отрезавшей детородный орган у мужа) и суд, который полностью эту женщину оправдал. Я с ужасом понимаю, о каком авторе идет речь. И пока обдумываю — скрыть или сознаться, она уже догадывается сама:
— Подожди-подожди, ты — Ада Баскина? Так это ты написала ту статью?
Валери все-таки американка. Она не набрасывается на меня с бранью, она продолжает мне улыбаться. Но с тех пор я чувствую, ее симпатия ко мне резко убывает.
Лесбианизм
Я специально не касалась этой темы, хотя она всплывала в любом без исключения разговоре с феминистками и о феминизме. О явлении этом я собираюсь рассказать отдельно, в следующей главе. Здесь же только приведу три суждения, очень, впрочем, близких между собой.
Арлин Дэниэлс:
— Каждая женщина имеет право на свой сексуальный выбор. Если она предпочитает партнера своего пола, это ее дело. Лесбиянки выходят из подполья, объединяются в союзы. Мы их признаем, хотя и не считаем настоящими феминистками.
Джойс Лейденсен:
— Лесбианизм — это крайнее, радикальное крыло феминизма. В чем-то наши требования совпадают. Они помогают нам в нашей борьбе за женское равноправие. Мы, в свою очередь, пытаемся направить общественное мнение в сторону терпимости ко всему, что лежит вне главного течения. В том числе к однополой любви. И именно благодаря нашим совместным усилиям сегодня уже многие женщины университета — преподавательницы, аспирантки, студентки — открыто объявляют, что они лесбиянки.
Валери Спёрлинг:
— Как я отношусь к лесбийской любви? Для начала я уверена, что каждый человек должен получать разный сексуальный опыт для того, чтобы определить для себя, какой же ориентации ему хотелось бы придерживаться впредь. Однако я не вижу ничего зазорного и в том, чтобы человек, которому трудно сделать выбор, оставался бы бисексуалом. Лесбианизм — важная составная часть феминизма. Она показывает, до какой степени может дойти борьба за равноправие. До полной, стопроцентной независимости женщин от мужчин.
Глава VI
ГЕЙ-ПРОБЛЕМ
Веселый анекдот
Первую лекцию перед столичной аудиторией я прочла в Университете имени Джорджа Вашингтона. Сказать, что я волновалась, значит, не сказать ничего: я умирала от страха. Мы шли вместе с моей нынешней подругой профессором Шерон Волчик, с которой я тогда встретилась впервые, по длинным коридорам университета. По стенам висели постеры, плакаты, плакатики, вырезки из газет, объявления. Один из постеров с чьим-то портретом привлек мое внимание, он и попадался чаще других. Я подошла поближе и увидела... себя. Это была моя фотография с анонсом моей лекции. Поскольку никаких снимков я никому не давала, полагаю, что ее пересняли из паспорта. Хмурое и напряженное лицо, зафиксированное в районном московском фотоателье, глядело на меня со стены. И это испортило мне настроение окончательно. Однако это был еще не конец испытаниям. Из зала в конце коридора, где, как я поняла, предстоит мое выступление, вдруг ударил яркий свет. «Почему такой свет?» — спросила я у Шерон. «Это софиты, — буднично сказала она. — Вашу лекцию снимает телевидение».
К кафедре, на другой стороне сцены, я шла на негнущихся ногах, с крепко сжатыми в карманах пиджака кулаками. В зале стало тихо. Я прочистила горло — слова, однако, оттуда не вылетели, я их просто не находила. И тогда я сказала то, что думала:
— Друзья, это мое первое выступление в чужой стране, на чужом языке. И, признаться, от волнения я даже не знаю, с чего начать.
Аудитория ответила одобряющими аплодисментами, дружественными улыбками. И мое напряжение вдруг лопнуло. Неожиданно я заговорила свободно, легко, сочетая домашние заготовки с импровизацией. Слушатели вели себя превосходно. Смеялись над шутками, ловили важную информацию, записывали цифры. Я чувствовала себя в состоянии, близком к парению. Описываю все это так подробно для того, чтобы читатель представил себе, каково после всего этого было мое состояние, когда я вдруг услышала в зале... смешки.
Лекция посвящалась проблемам молодежи; в этот момент я рассказывала о том, как студенты проводят свободное время в России. Речь шла, в частности, о студенческих тусовках, и я заметила, что в этом смысле у наших ребят мало отличий от американских: они танцуют, поют, шутят — в общем, это очень веселые сборища. Что тут могло развеселить аудиторию? С напором я повторила: «Да-да, поверьте, русские студенты очень веселые ребята». В зале раздался откровенный смех.
Читатель, знающий современный английский, наверно, уже догадался. Для остальных поясню. С тех пор как я еще в детстве начала учить английский язык, я знаю, что слово «веселый» имеет в английском несколько эквивалентов. Первый из них — «gay» (гей). Откуда мне было знать в 1991 году, что последние несколько лет на американском (теперь-то уже и на международном) сленге «gay» значит то же, что на русском «голубой».
Остальная часть лекции прошла благополучно, так что эта история показалась мне не такой уж страшной. Я даже подумала, что получился неплохой анекдот, и решила использовать его в своих будущих выступлениях. Однако когда в следующий раз в другом университете я рассказала об этом своем промахе, реакция была весьма сдержанной: ни улыбок, ни смеха, на которые так легка молодежь. «Знаете, гей-проблем для нас слишком остра, так что нам не до смеха», — объяснил мне один тихий мальчик.
Включая телевизор, открывая газеты, слушая разговоры на улицах, я действительно убеждалась, что это одна из актуальных проблем современной Америки.
Кэстро-стрит
Я неспешно гуляю по Сан-Франциско, наслаждаюсь его изумительной красотой. Нигде не встречала я вместе столько образцов архитектурной изобретательности и разнообразия идей. Жаль только улицы сами по себе узенькие, не разойдешься. Вдруг вижу одну, пошире других, сворачиваю на нее.
В городе я впервые, но название Кэстро-стрит я, кажется, слышала раньше, не могу вспомнить, в связи с чем. Теплый полдень. Воскресенье. Жители высыпали из домов: сидят на верандах, разглядывают витрины, небольшими кучками тусуются на углах. И вдруг мне начинает казаться — что за чертовщина! — будто вся эта публика за мной исподтишка наблюдает. На всякий случай останавливаюсь у зеркальной витрины, тщательно оглядываю себя. Одежда, прическа — вроде бы все в порядке, кажется, я мало отличаюсь от других пешеходов. Да, пора возвращаться в Москву, именно так, наверное, начинается шизофрения, с мании преследования.
Сзади слышу шаги, похоже, ботинки на толстой солдатской подошве. Я останавливаюсь — шаги замирают, я ускоряю ход — шаги тоже. Ну, ясно, у меня точно появилась мания преследования. Кто же будет за мной следовать в яркий полдень на многолюдной улице? Я резко разворачиваюсь и вижу... женщину. Ничем не примечательна — худощавая, короткая стрижка, джинсы; ботинки, здоровые, с тупыми носами на толстой подошве. От неожиданности она чуть не натыкается на меня. Потом приветливо улыбается, говорит: «Здравствуйте. Как вы поживаете?» — «Здравствуйте», — облегченно выдыхаю я, все-таки, значит, мне это не померещилось. «А как вы поживаете?» — добавляю из вежливости. — «Прекрасно». Я машу приветственно рукой, поворачиваюсь и, уже окончательно успокоившись, иду дальше. Что за дьявол? Опять ее шаги в такт моим. Какого черта ей от меня надо? Я снова останавливаюсь. Снова разворачиваюсь. Она снова приветливо говорит: «Здравствуйте. Как поживаете?» — «Прекрасно!» — отвечаю сердито. Она продолжает стоять молча. Потом улыбается. В этой улыбке есть нечто странное. Нет, она не похожа на сумасшедшую. Выражение это знакомо каждой женщине: этот зазывный, приглашающий взгляд. Только обычно этот взгляд... мужской.
И тут я наконец вспоминаю: Кэстро-стрит! Меня же еще в Чикаго предупредили, что здесь живут гомосексуалисты. Вон и флаги на домах с изображением радуги: мол, пусть расцветают все цветы на небе любви. В данном случае, впрочем, флаг имеет вполне прикладное значение. Он показывает, что квартиры в этом доме сдаются только однополым парам. И я разом все понимаю. Ну конечно, это же центр секс-меньшинств, где собираются геи и лесбиянки. Они хорошо знают друг друга. А тут вдруг новый человек. Ходит неспешно туда-обратно. Ясно, что он (то есть она) ищет свою компанию, в данном случае — лесбийскую. Не мужчину же к ней посылать, и послали женщину. Я бросилась наутек в ближайший переулок. На углу обернулась. Моя преследовательница стояла на Кэстро-стрит, лицо ее выражало крайнюю озабоченность.
Я остановилась в Сан-Франциско у сорокалетней учительницы. Живет она одна, с мужем в разводе. Вернувшись с Кэстро-стрит, я рассказываю своей хозяйке историю о том, как я дефилировала по знаменитой улице туда-сюда. Теперь мне кажется это очень смешным. Мне хочется посмеяться вместе. Но она выслушивает мой рассказ без эмоций. Ни одной реплики в ответ. От неловкости я начинаю рассматривать фотографии на стенах. Вот портрет мужчины. «Это бывший муж?» — «Нет, мы фотографий экс-супругов не храним». — «Значит, любовь?» — «Тоже нет. Просто друг. Он недавно умер от СПИДа». Рядом еще одна фотография, на ней — моя хозяйка и другая женщина. Лицо волевое, черты резкие. Стоят обнявшись. «Вот это и есть моя любовь», — объясняет она. Я прикусываю язык.
Все. Я решаю до конца визита в Сан-Франциско никому больше не рассказывать о своем приключении на Кэстро-стрит. Кто знает, не ляпнешь ли опять что-нибудь лишнее.
Через несколько дней друзья отвозят меня в гости в пригород Сан-Франциско. Это типичный американский дом-коттедж, в нем обитает типичная американская семья. Вернее обитала, пока дети не выросли. Теперь старики остались вдвоем. Две замужние дочери живут с семьями отдельно, сын-студент еще холост, но тоже переехал в город, снимает квартиру. Они показывают мне фотографии детей, внуков, с умилением рассказывают о каждом. Старики милы: немного старомодны, но с хорошим чувством юмора, любят пошутить. Вот уж кто оценит мою прогулку в центре секс-меньшинств. Пожалуй, сделаю для них исключение.
Я говорю, что собираюсь рассказать им нечто очень смешное. Они с готовностью принимаются слушать, заранее улыбаются. Когда я упоминаю Кэстро-стрит, мне кажется, что лица их слегка напрягаются. Когда заканчиваю — никакой реакции. Они больше не улыбаются. Старик, извинившись, выходит. Его жена шепотом объясняет: их сын, студент, он — гей. И не рядовой, а президент гей-клуба в университете Сан-Франциско. Им, конечно, мое приключение не кажется смешным.
Через несколько дней я выступаю именно в этом университете. Перед лекцией друзья меня предупреждают: будь осторожна. Декан колледжа — известная в городе лесбиянка, она активно участвует в движении за права секс-меньшинств.
Декан, немолодая крупная женщина, говорит громко и напористо. Когда я заканчиваю, первые же вопросы от студентов — о том, как решаются проблемы секс-меньшинств в России. Я рассказываю, что до недавнего времени гомосексуализм считался уголовно наказуемым преступлением. Но теперь это в прошлом. В 1993 году закон отменен.
— Когда-а?! — вдруг громовым голосом переспрашивает декан. — В девяносто третьем? Значит, это варварство существовало почти до конца XX века? Позор! — она грохает огромным кулачищем по кафедре. — Да как такое безобразие можно было терпеть так долго?!
Меня впечатляет не столько сама gay problem, сколько интенсивность ее присутствия в жизни общества. Четыре члена Совета Сан-Франциско, высшего органа городской власти, — вполне официальные представители секс-меньшинств. Среди остальных, как говорят в городе, тоже есть гомосексуалы, только скрытые. Однополые парочки тут встречаются в кафе, на скамейках в парке, просто на улице. Влюбленно смотрят друг на друга, прижимаются, обнимаются.
Впрочем, Сан-Франциско известен как город ультралиберальный. Любая свобода, в том числе и свобода выбора сексуальной ориентации, здесь предмет особой гордости. В других штатах внимания к этим проблемам меньше или они просто не так откровенно демонстрируются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36