– Сейчас же ложитесь! – кричит.
Я ударом левой отбрасываю его в угол, распахиваю окно и кричу:
– Я жив-здоров! Езжайте на похороны бабушки! От моего имени тоже поплачьте над гробом! Друзьям моим передайте, где я лежу! Подробности после похорон!
Жена плачет.
– Мы, – говорит, – всю ночь тебя ищем, все морги, все милиции обзвонили.
– Нашли, – говорю, – куда звонить. Езжайте, только друзей предупредите!
А этот, в белом халате, уже очухался и тащит меня от окна. Но я теперь не сопротивляюсь. Сам ложусь.
– Как вам не стыдно, – говорит, – вы меня ударили, а я всю ночь здесь над вами глаз не смыкаю.
– Извините, – говорю, – но я первый раз слышу, чтобы человек храпел с открытыми глазами.
Часа через два приходят друзья. Приносят цветы, хачапури, курицы, как будто дело в кушанье. Мои друзья, наши, местные ребята, быстро нашли общий язык и с главврачом и с лечащим врачом. Теперь уже уверен – никто не тронет.
Еще два дня лежу, чувствую себя прекрасно, и что интересно – температура все время тридцать шесть и шесть. Приезжает жена, рассказывает, что бабушку похоронили с почетом, все как положено по нашим обычаям.
Через день приходит один из моих близких друзей и говорит:
– Адгур, я все узнал. Тебе шьют вооруженное нападение на работников милиции – хотят тебе вышку дать. Но ты не мандражь – друзья от Мухуса до Москвы на ноги поставлены. Первым делом надо выиграть время, чтобы ты как можно дольше лежал в больнице. Отсюда тебя не возьмут. И хватит всем трепаться про свою нормальную температуру. С сегодняшнего дня у тебя тяжелые осложнения. Лечащего я уже купил. На сорок пять дней оставляют тебя в больнице. А там посмотрим. В Москве уже наняли тебе крепкого адвоката. Местного нельзя, потому что все куплены.
Вскоре приезжает московский адвокат, приходит с моим другом в больницу, и я ему все как было рассказываю.
– Не бойся, – говорит, – Адгур, я еще не таких китов гарпунил, как ваша милиция. Но и ты за ношение оружия получишь полтора года.
– А это нельзя, – говорю, – провести как национальный обычай?
– Нет, – говорит, – нельзя. Я всегда заранее говорю, что могу сделать, потому мне и платят такой большой гонорар.
– Что ты торгуешься, – говорит мой товарищ, – тебе вышка грозит, а полтора года что такое?
– Тем более, – говорит адвокат, – фактически просидишь год, если будешь себя хорошо вести. И это на нас работает, что ты был на Кубе во время карибского кризиса как отличник боевой подготовки.
И вот приходит время. Я выхожу из больницы. Через неделю должен быть мой суд. И вдруг приходит мой товарищ, связанный с Верховным судом. У меня там тоже своя разведка.
– Адгур, – говорит, – дело плохо. Они хотят завтра в два часа дня провести внезапный суд и дать тебе местного адвоката.
– Как, местного адвоката? – говорю. – Я дам отвод такому суду!
– Нет, – говорит товарищ, – они как раз этого ждут. Если ты дашь отвод, тебя возьмут под стражу как особо опасного преступника. Чтобы отсечь тебя от друзей. Поэтому отвод давать нельзя, а надо срочно за эту ночь вызвать твоего адвоката из Москвы. Но позвони сначала в Аэрофлот, кажется, вечерние рейсы самолетов из Москвы отменили.
– Они что, – говорю, – уже Аэрофлот тоже купили?
– Точно не знаю, – говорит, – может, купили, а может, рейсы отменили, потому что не сезон, пассажиров мало.
В самом деле, звоню в наш Аэрофлот: вечерние рейсы отменены. Ладно, думаю, попробуем через Адлер. Звоню в Адлер и спрашиваю насчет вечерних рейсов.
– Пожалуйста, – говорят, – сколько хотите.
Звоню своему адвокату в Москву. Но телефон заказываю не я. Товарищ заказывает, а я уже потом беру трубку. На телефонной станции тоже все куплены.
– Вы, – говорит мой адвокат, – правильное решение приняли. Срочно вылетаю, встречайте в Адлере.
Одним словом, здесь мы их обштопали. Когда мой судья на следующий день узнал, что мой адвокат на месте – чуть-чуть челюсть не потерял. А в это время мое дело уже передали местному адвокату, и он его читает. Мне ребята доложили. Я прихожу в адвокатуру и вижу – этот чмур сидит в очках и читает мое дело, как писарь из довоенной картины «Дарико».
– Брысь! – говорю. – Чтобы твоего духу не было! Виднейший московский адвокат, окончивший три института, два месяца занимается моим делом, а ты со своим купленным дипломом хочешь за одно утро изучить!
Одним словом, вместе с друзьями ждем суда, который на два часа назначен. А в это время мой адвокат почему-то крутится по городу, а в чем дело, не пойму. Его один из друзей обслуживает на машине. То в Верховный суд едет, то в прокуратуру едет, то в горком едет. Чувствую – что-то делается, а что – понять не могу. Неужели, думаю, эти аферисты и моего адвоката покупают? И вот перед самым судом он подходит ко мне и говорит:
– Адгур, я тебя, как обещал, спасу. Но их обвинить мы не можем, потому что слишком могучие силы заинтересованы в этом. Тайная дипломатия. Придется перестроить защиту. Ты не знаешь людей, которые в тебя стреляли. И так судья против тебя настроен, но я ему сломаю хребет.
Значит, человеку, который на глазах у милиционеров в упор выстрелил в меня, при этом издевательски говоря: «Да замолчишь ты когда-нибудь или нет!» – как будто я не человек, а движущаяся мишень кабана, значит, ему ничего не будет?! Я психанул, но ребята меня кое-как успокоили и довели до суда. Что делать? Взял себя в руки и говорю все, как научил адвокат.
Суд идет, уже видно, что вышку мне не дадут, но этот сволочь-судья хочет дать мне лет восемь под предлогом хулиганской перестрелки в пьяном виде.
А народные заседатели кто? Мужчина и женщина. Мужчина, по-моему, глухой из артели «Напрасный труд». А женщина – передовица швейной фабрики, по-русски два слова сказать не может. Сколько я судов ни видел в нашем городе, всегда кто-нибудь из заседателей – со швейной фабрики. Почему им так швейная фабрика нравится, не пойму. Там воруют так же, как и везде.
Заседателей у нас вообще за людей не считают. Их даже никто не покупает, потому что они, что судья скажет, то и подпишут.
Одна надежда на моего адвоката. Ну он им дал чесу! Во-первых, он высмеял следствие, как бесчестное и безграмотное. Таких аферистов, как наши следователи, Техас не знает. Оказывается, следователь мой генеральский парабеллум вообще изъял из дела. Какому-то начальнику подарил. Мой генеральский парабеллум заменили каким-то дряхлым, вшивым вальтером. Перед людьми, которые меня не знают, стыдно было. Такой вальтер у нас хороший деревенский сторож в руки не возьмет. При этом выставили шесть гильз, якобы найденные на месте перестрелки. Техас, по сравнению с нашими следователями, новоафонский монастырь до его закрытия.
Значит, уже скрыть нельзя, что в меня шесть раз попали. Делают так, как будто я шесть раз стрелял и в меня шесть раз стреляли. Мой защитник это тоже высмеял.
– Это что, – говорит, – перестрелка или дуэль Пушкин – Дантес?!
Он сказал, что я вообще в преступников не стрелял, а стрелял в воздух, чтобы позвать милицию.
– Посмотрите на этого парня, – сказал он, – в недалеком прошлом десантник, отличник боевой подготовки, добровольцем уехавший на Кубу во время карибского кризиса… Неужели он ни разу из шести выстрелов не мог попасть в этих разбушевавшихся хулиганов, чьи личности, вероятно, будут установлены в дальнейшем более объективным следствием?
Значит, намек дает на наш первый вариант защиты.
– Выходит, – говорит, – по словам уважаемого судьи, наши десантники не умеют стрелять? Это клевета на нашу замечательную армию, призванную защищать мирный труд!
Тут его прокурор останавливает и говорит, что в словах судьи нету клеветы на нашу армию, но есть кавказский акцент, который московский товарищ принял за клевету.
Но мой адвокат с места ему отвечает:
– Есть клевета, и я прошу занести это в протокол!
Одним словом, он их раздраконил. Как он говорил, так и вышло. Мне дали полтора, и я из них просидел год.
И вот привозят меня в драндскую тюрьму, и там я вижу надзирателя, который оказался дядей моего хорошего товарища.
– Я слышал, – говорит, – Адгурчик, про твое дело. Знаю – ты не виноват. Но что я могу сделать, я маленький человек.
– Спасибо, – говорю, – дядя Тенгиз, мне ничего не надо. Но в моем положении доброе слово душу греет.
– Одно, – говорит, – могу сделать: сколько хочешь внеочередные передачи.
– Спасибо, – говорю, – дядя Тенгиз, я это никогда не забуду.
И он вводит меня в камеру и сам уходит. И вдруг я вижу, такой здоровый парень смотрит на меня с нар и кричит:
– Привет, Урюк! Я тебя давно ожидал, Урюк! Я смотрю – личность незнакомая.
– Ты, – говорю, – дружок, обознался. Меня зовут Адгур.
И я так прохожу мимо него и сажусь на свое место.
– Нет, – кричит, – ты Урюк! Как дела на воле. Урюк? Я ничего не могу понять: оскорбить он меня хочет или обознался? И тут человек, который рядом сидел на нарах, наклоняется ко мне и тихо говорит:
– Не обращай внимания – он псих. Он всех называет по-своему.
– Если псих, – говорю, – почему он здесь, а не в сумасшедшем доме?
– Он, – говорит, – и псих и уголовник сразу. Не обращай внимания, он всем нам дал клички. А я тогда не знал, что такое урюк.
– А что такое урюк? – говорю.
– Это, – говорит, – сушеный абрикос. В Средней Азии делают.
Теперь я думаю, где сушеный абрикос, где я? Если б я худой был, тогда другое дело. Видно, в самом деле псих. Черт с ним, думаю, если я шесть пуль выдержал, Урюк тоже выдержу.
И вот так мы живем в камере дней десять. А там еще сидел один такой молодой парень, с виду худенький, как оказалось, бывший работник железнодорожной милиции.
У него было такое дело. Он поймал двух проводников, которые везли около тонны мандаринов в город Горький. И он конфисковал эти мандарины, чтобы составить акт на проводников и отправить его в Батуми по месту их работы. Но он еще совсем молодой работник, а проводники битые, ничего не боятся.
– Ладно, – говорят, – мандарины ты конфисковал, но акт не надо писать. Мы оставляем две тысячи рублей у такого-то человека. Возьмешь и разделишь со своим начальником.
– Нет, – говорит, – мне ничего не надо, я буду составлять акт.
Они думают – он просто ломается, а он молодой, честный. Составил акт и послал по месту работы.
Проходит время, и вдруг приезжают эти проводники, оба пьяные в доску, и устраивают ему скандал.
– Ты негодяй, – говорят, – ты взял деньги, а дело не сделал! Мы на тебя в суд подадим.
И в самом деле подали. Оказывается, что получилось. Они тогда после него зашли к начальнику и ему тоже все сказали, и он обещал. И начальник его на следующий день вызвал и спросил насчет акта, а этот парень сказал, что акт составил и уже послал по месту работы. И начальник промолчал. И на этом заглохло. Оказывается, начальник что решил. Он решил связаться с их начальником по месту работы, они все друг друга поддерживают, и сказать ему, чтобы он этот акт порвал. А деньги, которые оставили проводники, забрать себе. Может, с тем начальником собирался делиться, может, нет, не знаю.
И он, ничего не говоря, забрал эти деньги. Но тот начальник или от этого ничего не получил или решил еще заработать. Он показал акт проводникам и, скорее всего, потребовал от них деньги. И они, скорее всего, ему дали. И от этого они психанули.
Потому что они решили – в Мухусе дело не выгорело и приехали за своими деньгами и узнали, что деньги уже взяты. И начальник им сказал, что этот парень самовольно послал акт. И потому они психанули и подали в суд.
Начальник, конечно, уладил бы это дело – но в это время Шеварднадзе проводил кампанию против взяток. И от этого все судьи и прокуроры перебздели, потому что боялись за свои старые грехи и всем совали большие срока, чтобы показать свою честность.
И начальника забрали, и этого парня забрали, и обоим дали по восемь лет. И начальник, дурак, думая, что ему меньше срока дадут, или от стыда, сказал, что поделился с ним деньгами. Но разве судьи и прокуроры, люди с высшим образованием, не могли понять, что психологически даже невозможно, чтобы человек и деньги взял и акту дал ход? До того они перебздели за свои старые грехи.
И вот этот несчастный, вроде меня, сидит со мной в камере, хотя и бывший милиционер. И этот псих к нему цепляется за то, что он бывший милиционер. Он его называл – Сапог.
И мне жалко этого парня, он через свою честность пострадал, и дома молодая жена с годовалым ребенком. А этот уголовник к нему цепляется, но я терплю, хотя нервы не выдерживают. И я понял, что шестью пулями меня убить не смогли, но нервы испортили.
И вдруг однажды утром, я даже не заметил, с чего началось, псих схватил за горло этого несчастного парня, и я думал, как обычно тряхнет и пустит. Но вижу – не отпускает. А тот уже начинает синеть как баклажан.
– Что ты делаешь, – кричу и пытаюсь его оторвать, – ты задушишь человека!
А он здоровый – не отрывается. Тем более – раздухарился. И я ему несколько раз так кричал и пытался оторвать, но он всосался в него как клещ. Вижу – задушит парня на глазах. Нервы мои взорвались! Врезаю от души прямой в челюсть!
Он упал. Я сел на нары – чувствую, нервы никуда не годятся. А этот как упал, так и лежит. И я начал беспокоиться: вдруг убил? Представляете, как мой судья обрадуется, если этот умрет. Нет, думаю, не может быть – глубокий нокаут.
Правильно, минут через пятнадцать он поднял голову и молча, на четвереньках дополз до своих нар, заполз туда и лежит, к стенке повернулся. Не шевелится.
И так весь день пролежал – обед не тронул, ужин не тронул. К стенке повернутый лежит, не шевелится, правда, дышит. Опять беспокоюсь, может, думаю, падая, сотрясение черепа получил?
И мне тот самый человек, который сказал, что он псих, опять наклоняется и тихо говорит:
– Надо в санчасть сообщить.
– Нет, – говорю, – подождем, может, очухается. В санчасть сообщать опасно. Потому что, если он там все расскажет и если об этом узнают мои враги, они пообещают ему свободу, лишь бы он меня убил. Конечно, свободу не дадут, но он псих, поверит.
И я уже этого начинаю бояться. И еще я боюсь, что он притворяется оглушенным, а ночью встанет и чем-нибудь долбанет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10