— И чем больше я старею, чем больше меня расширяют, строят улицы на Шейл-хилл, новый квартал со стороны Олтона, тем меньше… я помню. Многое становится безразличным.— Он состоял в клубе «Львов», — напомнил я, — но президентом его так и не выбрали. И еще — в комитете по устройству городского парка. Он всегда делал добрые дела. Любил бродить по улицам и часто бывал в гараже Гаммела, вон там на углу.Он закрыл глаза, и лицо стало такое же, как веки, растянутое и словно пленкой подернутое, все в прожилках, безучастное, как у покойника. Кое-где поблескивали непросохшие мазки краски.— Когда же это выпрямили переулок Гаммела? — пробормотал он про себя. — Там была столярная мастерская и лачуга, где жил слепой, он ослеп на войне, во время газовой атаки. Но вот я вижу, по улице идет человек. Из кармана у него торчат испорченные ручки…— Это мой отец! — воскликнул я.Он сердито покачал головой и медленно поднял веки.— Нет, — сказал он. — Никого там нет. Это просто тень дерева. — Он усмехнулся, вынул из кармана крылатое кленовое семя, ловко расщепил его ногтем большого пальца и налепил на нос, как делали мы в детстве, — получился маленький зеленый рог. На лице, разрисованном желтой краской, это выглядело зловеще, и он в первый раз посмотрел прямо на меня. Глаза у него были черные, как нефть или перегной. — Понимаешь, — явственно произнес он, — вы уехали. Не надо было уезжать.— Я не виноват, это все мама…Прозвенел звонок. Было время завтрака, но мне не принесли поесть. Я сидел напротив Джонни Дедмена, и с нами были еще двое. Джонни раздал карты. И так как я не мог их поднять, он быстро поднес каждую к моему лицу, и я увидел, что это не простые карты. Вместо обычных картинок и очков на них были тусклые фотографии.Туз бубен: Белая женщина, уже немолодая, сидит на стуле голая и улыбается.Валет червей: Белая женщина и негр, совершающие акт взаимной любви.Десятка треф: Четверо лежат квадратом, женщины попеременно с мужчинами — один негр, остальные белые.Карты были дешевые, плохо напечатанные, и поэтому некоторые подробности, которые мне нестерпимо хотелось увидеть, были едва различимы.Чтобы скрыть смущение, я равнодушно спросил:— Где ты их достал?— В Олтоне, в табачной лавке, — сказал Джонни. — Но надо знать, у кого спросить.— Неужели и впрямь все пятьдесят две штуки такие? Вот чудеса.— Все, кроме вот этой, — сказал он и показал мне туза пик. Это был самый обыкновенный туз пик.— Вот досада.— Другое дело, если перевернуть его вверх ногами, — сказал он; теперь туз был похож на яблоко с толстым «черным черенком.Я недоумевал.— Покажи остальные, — попросил я его.Джонни взглянул на меня своими хитрыми глазами, и его пушистые щеки порозовели.— Обожди, учительский сынок, — сказал он. — За это надо платить. Я-то заплатил.— Но у меня денег нет. Сегодня мы ночевали в гостинице, и отцу пришлось дать портье чек.— Врешь, у тебя есть доллар. Ты припрятал его от старого дурака. У тебя есть доллар в бумажнике в заднем кармане.— Но я не могу туда дотянуться, у меня руки скованы.— Что ж, — сказал он. — Тогда сам купи себе карты, нечего зря трепаться.И он сунул колоду в карман зеленой, как трава, рубашки из красивой грубошерстной ткани. Поднятый воротник терся на затылке о его прилизанные волосы.Я попытался достать бумажник; онемевшие плечи ныли; спина была словно приварена к скале. Пенни — она была рядом со мной, и от нес исходил едва уловимый запах невинности — прижалась лицом к моей шее, стараясь достать бумажник.— Брось, Пенни, — сказал я ей. — Не стоит. Эти деньги понадобятся, потому что мы должны поесть сегодня в городе перед баскетбольным матчем.— И зачем вы переехали на ферму? — сказала она. — Из-за этого столько неудобств.— Правда, — сказал я. — Зато теперь нам легче быть вместе.— Но ты никогда этим не пользовался, — сказала она.— Один раз воспользовался, — сказал я в свое оправдание и покраснел.— Хрен с тобой, Питер, на, гляди, — со вздохом сказал Джонни. — И не говори потом, что я жадный.Он перебрал колоду и опять показал мне валета червей. Картинка мне нравилась — полная завершенность и симметрия, бурный водоворот плоти, лица скрыты белыми пышными бедрами и длинными распущенными волосами женщины. Но подобно тому, как на листе бумаги, заштрихованном черным карандашом, проступают стершиеся, давным-давно закрашенные на крышке парты инициалы и надписи, эта картинка снова оживила во мне тоску и страх за отца.— Как думаешь, что покажет рентген? — спросил я как бы невзначай.Он пожал плечами, помычал, что-то прикидывая, и сказал:— Шансы равные. Может и так и этак обернуться.— О господи! — воскликнула Пенни и прижала пальцы к губам. — Я забыла помолиться за него.— Это ничего, — сказал я. — Не думай про это. Забудь, что я просил тебя. Только дай мне кусочек от твоего бифштекса. Маленький кусочек.Весь сигаретный дым летел мне прямо в лицо; с каждым вдохом я словно глотал серу.— Полегче, — сказала Пенни. — Этак ты весь мой завтрак съешь.— Ты так хорошо ко мне относишься, — сказал я. — Почему? — Я задал этот вопрос, чтобы выманить у нее признание.— Какой у вас теперь урок? — спросил Кеджерайз своим противным пустым голосом. Он тоже был с нами.— Латынь. А я и не открывал этот вонючий учебник. Где там! Всю ночь шлялся с отцом взад-вперед по Олтону.— То-то мисс Апплтон порадуется, — сказал Кеджерайз. Он завидовал моим способностям.— Ну, Колдуэллу она, небось, все простит, — сказала Пенни. Ей хотелось острить, а я этого не любил; не такая уж она была умная, и это ей не шло.— Странный разговор, — сказал я. — Что это значит?— А ты не замечал разве? — Ее зеленые глаза стали Совсем круглыми. — Твой отец и Эстер вечно любезничают в коридоре. Она от него без ума.— Да ты рехнулась, — сказал я. — У тебя просто помешательство на сексуальной почве.Я хотел пошутить, но, странное дело, она рассердилась:— А ты, значит, ничего не видишь, да, Питер? Спрятался в свою кожу, как в броню, и никого на свете не замечаешь?«Кожа»… От этого слова я вздрогнул; но я был уверен, что она ничего не знает про мою кожу. Лицо и руки у меня были чистые, а больше она ничего не видела. Я терзался и боялся ее любви; ведь если она меня любит, значит, в конце концов мы сблизимся и придет мучительный миг, когда я должен буду обнажить перед ней свое тело… «Прости меня, — вдруг застучало у меня в мозгу, — прости, прости».Джонни Дедмен, уязвленный тем, что на него не обращают внимания — в конце концов должны же младшие ценить, что он, старшеклассник, снисходит до них, — стасовал свою похабную колоду и притворно хихикнул.— А вот картинка, умрешь, — сказал он. — Четверка стерв. То бишь черв. Женщина с быком.Майнор бросился к нашему столу. Его лысина сверкала яростью, и ярость струилась из раздувавшихся ноздрей.— Пр-р-о-чь! — зарычал он. — Убери! И не смей больше с этой дрянью сюда показываться.Дедмен поднял голову, взглянул на него, помаргивая длинными загнутыми ресницами невинно и выжидающе. Потом процедил сквозь зубы:— Шел бы лучше конину свою рубить.Мисс Апплтон едва переводила дух — видно, ей нелегко было сюда взобраться.— Питер, переведи, — сказала она и прочитала, безупречно произнося долгие и краткие гласные: Dixit, et avertens rosea cervice rsfulsit,ambrosiaeque comae divinum vertice odoremspiravere, pedes vestis defluxit ad inios,et vera incessu patuit dea Молвила и, обретясь, проблистала выей румяной;И, как амброзия, дух божественный пролили косыС темени; пали струей до самых ног одеянья;В поступи явно сказалась богиня. Вергилий, «Энеида», перевод В.Брюсова и С.Соловьева.

Она выговаривала эти звонкие слова с латинским выражением лица: углы губ сурово опущены, брови подняты и неподвижны, на щеках — возвышенная бледность. А на уроке французского языка лицо у нее бывало совсем другое: щеки как яблоки, брови вздрагивают, губы сморщены, углы рта задорно подергиваются.— Она сказала… — начал я.— Молвила. Она молвила так, — поправила мисс Апплтон.— Она молвила и… и… покраснела.— Что у нее покраснело? Не лицо. Только cervice.— Она молвила и, повернув свое… э-э… розовое чрево. — Смех в классе. Я смутился.— Нет! Cervice, cervice. Шею.— Она молвила и, поворачивая…— Повернувшись.— Она молвила, повернувшись, и ее розовая шея сверкнула.— Очень хорошо.— И… и… coma, coma — ком?— Волосы, Питер, волосы.— И… э… повернувшись опять…— Ну нет, мальчик мой, неправильно. Vertice здесь существительное, vertex, verticis. Вихрь. Вихрь, круговорот, корона волос, каких волос? Где определение?— Как амброзия.— Правильно, подобных амброзии, что в сущности значит — бессмертных. Амброзия чаще всего означала пищу богов, и слово дошло до нас в этом наиболее употребительном значении — сладкий напиток, нектар. Но боги, кроме того, пользовались амброзией как благовонием. — Мисс Апплтон говорила о богах уверенно, со знанием дела.— И ее вихрь, путаница…— Корона , Питер. Волосы у богов никогда не бывают спутаны.— И корона ее подобных амброзии волос распространяла божественный запах.— Так. Хорошо. Только лучше скажем не запах, а аромат. Запах — слишком грубо.— Божественный аромат… ее покровы, ее одежды…— Да, ее ниспадающие одежды. Все богини, кроме Дианы, носили свободные, ниспадающие одежды. Диана, божественная охотница, носила, конечно, более удобную тунику и, пожалуй, поножи, вероятно, из темно-зеленой или коричневой материи, как мое платье. Ее одежды упали…— Я не понимаю ad imos.— Imus — очень архаичное слово. Это превосходная степень от inferus, нижний. Ad imos — до самого низа. Здесь, буквально — до самого конца ее ног, что в переводе звучит не очень вразумительно. Слово использовано для эмфазы: поэт поражен. Чтобы передать это, можно найти некоторые варианты, скажем так: «Одежды упали к самым ее ногам». Смысл же — совершенно. Она была совершенно обнажена. Продолжай, Питер. Не теряй времени.— Вниз к ее ногам и действительно открыли…— Была открыта, обнажена, явилась взору, как vera. Vera dea.— Истинная богиня…— Правильно. А как связано с предложением incessu?— Не знаю.— Питер, право, это досадно. Ведь ты же будешь учиться в колледже. Incessu — значит «идя», «ступая». Поступью она была истинная богиня. Поступь здесь надо понимать как манеру держаться, как стиль; божественность — это своего рода стиль. Строки стихов преисполнены тем сиянием, которое нежданно пролилось на Энея. Ille ubi matrem agnovit — он узнал свою мать. Венеру. Венеру с ее ароматом амброзии, вихрем волос, струящимися одеждами, розовой кожей. А ведь он видит только, как она avertens, как она поворачивается и уходит прочь. Смысл отрывка в том, что, лишь когда она поворачивается и уходит, он видит ее во всем ее блеске, видит ее подлинное величие, видит, что она ему не чужая. Так часто бывает в жизни. Любовь приходит слишком поздно. А дальше идут трогательные строки — он кричит ей вслед: «О, почему, почему не дано мне коснуться тебя, поговорить непритворно с тобою?»На месте учительницы появилась Ирис Осгуд, девушка плакала. Слезы катились по щекам, мягким и гладким, как бока породистой белой коровы, и она, глупая, даже не вытирала их. Ирис была из тех дурочек, которые не пользовались у нас в классе успехом, но все же, когда она была близко, внутри у меня что-то дрожало. Ее полная, расплывающаяся фигура порождала во мне смутные желания; чтобы их заглушить, я обычно отпускал шуточки, давал волю языку. Но сегодня я был измучен, мне хотелось только приклонить голову на ее глупость, как на подушку.— Отчего ты плачешь, Ирис?Сквозь слезы она пролепетала:— Он порвал на мне блузку. Теперь ее хоть выбрось. Что я маме скажу?И я увидел, что одна ее грудь, стекающая вниз, как жидкое серебро, в самом деле обнажена до розовой сморщенной пуговки; я не мог отвести от нее глаз, она казалась такой беззащитной.— Не беда, — сказал я ей благодушно. — Ты на меня погляди. Рубашка совсем разлезлась.И это была правда: на груди у меня остались только лохмотья да прилипшие кое-где красные нитки. Мой псориаз был у всех на виду. Выстроилась очередь, и они проходили мимо меня друг за другом — Бетти Джен Шиллинг, Фэтс Фраймойер, Глория Дэвис, пряча улыбку, диабетик Билли Шупп — все мои одноклассники. Наверно, встретились в автобусе. Каждый рассматривал мои струпья и молча отходил. Некоторые печально качали головами; одна девочка сжала губы и зажмурилась; кое у кого глаза были распухшие и заплаканные. Ветер упал, вершины гор у меня за спиной безмолвствовали. Скала, на которой я лежал, стала мягкой, как будто ее подбили ватой, и я почувствовал острый химический запах, заглушаемый искусственным ароматом цветов…Последним подошел Арни Уорнер, староста выпускного класса, председатель ученического совета, капитан футбольной и бейсбольной команд. У него были глубоко посаженные глаза, красивая, как у бога, шея и мускулистые покатые плечи, мокрые — только что из-под душа. Он наклонился, разглядывая струпья на моей груди, и опасливо коснулся одного указательным пальцем.— Ого, старик, — сказал он. — Что это у тебя? Сифилис?Я попытался объяснить:— Нет, это аллергическое состояние, незаразное, не бойся…— А к доктору ты ходил?— Ты не поверишь, но доктор сам…— Кровь идет? — спросил он.— Только если расчесать, — пролепетал я, готовый пресмыкаться перед ним, только бы вымолить прощение. — Так приятно почесать их, когда читаешь или сидишь в кино…— Ну и ну, — сказал он. — Сроду такой гадости не видал. — Он, нахмурясь, пососал указательный палец. — Вот я до тебя дотронулся и теперь тоже заболею. Скорей сделайте мне укол.— Честное слово, провалиться мне, если вру, это не заразно…— Скажем со всей прямотой, — заявил он, и по тому, как глупо-торжественно прозвучали эти слова, я понял, что он, должно быть, хороший председатель ученического совета, — не пойму, как тебя с этим в школу пускают. Если это сифилис, то через стульчаки в уборной…Я закричал:— Где мой отец?Он появился передо мной и написал на доске: C6H12O6 + 6O2 = 6СО2 + 6Н2O + Е
Это был последний, седьмой урок. Мы устали. Он обвел «Е» кружком и сказал:— Энергия — это жизнь. Буква «Е» означает жизнь. Мы поглощаем углеводы и кислород, сжигаем их, как сжигают старые газеты в печке, и выделяем углекислый газ, воду и энергию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35