Как она любила эти минуты! Три пушечных выстрела с Петропавловской крепости в течение часа... Последний из них, двенадцатичасовой, сразу же подхватывался звучным ударом громаднейшего колокола Исаакиевского собора, и ему начинали вторить колокола церквей. Столица моментально освещалась огнями торжественной иллюминации, и тут же зажигались мириады восковых свечей у храмов, газовые щиты – по улицам, и электрические фонари на высоких столбах Невского, Большой Морской. Вспыхивали факелы в руках гигантских ангелов Исаакия, высящихся на крыше.
Вместе с отступающей зимой уходили из мира и из сердца пасмурная тишина будней, тягостные размышления и сожаления... Крестный ход соединял в своих рядах бедного и богатого, юного и дряхлого, мудрого и неопытного – на широких ступенях собора каждый глубоко вдыхал полной грудью влажный апрельский воздух и думал, что вот теперь-то все будет по-другому, чувство всеобщего раскаяния откроет дорогу братской любви и пониманию... Смертью смерть поправ... Воистину Воскресе!
Крестный ход тянулся вдоль собора, но возглавлявшее его, сверкающее светлыми ризами высшее духовенство, окруженное церковным причтом, держащим в руках хоругви, дикирии и трикирии, остановилось у запертых ворот храма и обернулось к собравшейся на улице толпе – не все смогли попасть в храм вечером, но услышать слово пастыря в эту волнующую минуту желал каждый.
– Христос Воскресе! – торжественно возвестил уже полуохрипшим голосом согнувшийся под тяжестью серебряных одежд настоятель храма.
– Воистину Воскресе! – грянул в гудящем от колокольного звона воздухе нестройный, радостный ответ паствы.
Мария Николаевна Муромцева перекрестилась и, склонив голову, глянула искоса на сестру. В белых кружевах вокруг золотистых волос, в белом шерстяном платье и светлой пелерине, Брунгильда, преображенная внутренним волнением, была сейчас особенно хороша. Ее глаза загадочно мерцали в отблесках свечи, которую она держала, ограждая потрескивающее пламя ладонью, обтянутой лайковой перчаткой.
– Христос Воскресе! – повторил пастырь.
– Воистину Воскресе! – откликнулась толпа, вскинувшая троеперстие ко лбам, и замерла в ожидании благой вести.
– Мура, – обеспокоенный голос наклонившейся старшей сестры вывел девушку из благостного состояния, – ты не видишь мистера Стрейсноу?
Мура, услышав в третий раз вздох окружающей ее толпы, автоматически прошептала «Воистину Воскресе», поспешно перекрестилась и привстала на цыпочки, стараясь разглядеть в многолюдье долговязую фигуру английского гостя. Площадь была ярко освещена вспыхнувшими после полуночи огнями фонарей, свечами в руках прихожан, но сэра Чарльза нигде не было видно.
– Клим Кириллович, – она обратила встревоженный взор за спину сестры, – вы не видели, куда направился сэр Чарльз?
Клим Кириллович Коровкин с досадой мотнул головой.
– А вдруг его задавили в толпе? Вдруг ему стало плохо? – быстро зашептала Мура давнему и надежному другу муромцевского семейства.
– Англичане народ дисциплинированный, рассудительный, закаленный, – ответил доктор Коровкин, взглянув на округлое личико с широко распахнутыми синими глазами, и тоже стал внимательно осматривать толпу. – Думаю, мистер Стрейсноу не потеряется. Не удивлюсь, если он сидит на дереве – оттуда удобно фотографировать крестный ход.
– Я предупреждала сэра Чарльза, что в храме во время богослужения фотографировать нельзя, – обернулась к спутникам Брунгильда, – но этот упрямец все равно взял с собой фотографический аппарат.
– Всю службу для меня испортил, – беззлобно поддразнил девушек доктор Коровкин. – Я так и ждал, что он начнет фотографировать и нас выдворят из храма.
– Но, кажется, все обошлось, буйный протодьякон Малинин очаровал его. своим голосом, – поспешила сменить тему Мура, – а сейчас мы должны сэра Чарльза найти.
Они двинулись вперед.
– У меня начинает болеть голова, – капризно пожаловалась Брунгильда, – я боюсь, что не выдержу еще несколько часов службы.
– Но если мы вернемся раньше времени, мама огорчится, что мы не выстояли службу... Вон, вон он! – неожиданно воскликнула Мура и радостно затеребила доктора за рукав пальто. – Видите, справа, у входа, на ступенях... Он нас ждет... Слава Богу, не потерялся...
– А мне кажется, что он вовсе не ждет нас, – охладил ее пыл доктор, – а нашел себе другую компанию.
– Как бы то ни было, – голос Брунгильды стал строгим, – я чувствую некоторую ответственность за этого человека. Он приехал в Петербург вроде бы по моему приглашению, и я обязана ему: во время моей поездки в Берлин и Рим мистер Стрейсноу оказал мне немало услуг.
Все трое замолчали и с трудом стали продвигаться сквозь толпу по направлению к мистеру Стрейсноу.
В добротном пальто, застегнутом на все пуговицы, с зонтом и шляпой в руках, долговязый англичанин, возвышаясь над окружающими, стоял, как монумент на ступенях храма. Левой рукой он придерживал висящий на груди кожаный чехольчик с фотоаппаратом. Голову он держал прямо и гордо, правая нога была чуть выставлена вперед, вся его поза демонстрировала решительность. Однако выразительное лицо этого тридцатипятилетнего человека искажалось растерянностью, взор круглых темных глаз под черными полукружьями бровей был устремлен на двух энергично жестикулирующих перед ним мужчин. Сохранить между собой и посторонними людьми должную дистанцию чопорному британцу явно не удавалось.
Один из наскакивавших на англичанина был лет сорока, малого росточка, кругленький, в распахнутом пальтеце, из-под которого выбивался клетчатый шарф. Другой, помоложе, – напротив: крупен, широк в плечах и бедрах, фигуру его плотно облегала задрипанная серая шинелишка, наглухо застегнутая. Над поднятым воротником – широкое костистое лицо, украшенное вислыми черными усами. Надо лбом незнакомца дыбом стояла жесткая черная шевелюра.
– Я же говорил вам, господин Закряжный, – это воистину чудо, – как будто он воистину воскрес. И – представляете мое состояние, потрясение моей души – я увидел его в тот момент, когда разнеслась над всем Божьим миром весть о Воскресении! – Круглый человечек с рыжеватой пышной щеточкой над верхней губой увивался, как собачонка, вокруг неподвижного англичанина. – Простите, братец, – толстячок задрал голову к надменному лицу с надувшимися от напряжения щеками, с плотно сжатым маленьким ртом, – простите душу христианскую, в такую минуту восторг мой простителен, похристосоваться с вами счел бы за великую честь, хоть и незнакомы мы. Но дело это поправимое, позвольте представиться, Модест Макарович Багулин.
– Молчи, Модест, не мельтеши, – прервал его усач в серой шинели, – а что натуру такую мне углядел, – спасибо, хвалю, за это обещаю тебя увековечить. Но потом, после юбилея.
Он, не глядя, схватил Модеста за лацкан пальто, притянул его к себе и трижды смачно облобызал куда попало, не сводя глаз с англичанина. Отпихнув свою жертву в сторону, отчего Багулин едва не рухнул на ступени, Закряжный неожиданно поклонился в пояс Чарльзу Стрейсноу, резко выпрямился и смело взял англичанина за плечи.
– I don't understand you, – отпрянул тот, его маленький пунцовый рот под странными, кошачьими, словно прилипшими над верхней губой усами скривился. – What's the matter?*
< * Я не понимаю... В чем дело? (aнгл.) >
– По-голландски чешет, ишь ты, – одобрительно хмыкнул, глянув на смешавшегося Багулина, усач. – И чего он топорщится? Ну да, мы люди простые, расейские, православные. А отказать в братском христианском поцелуе сегодня и собака не может...
Он резко дернул к себе оторопевшего мистера Стрейсноу и одарил его тремя звучными поцелуями.
– Неужели живой? Неужели настоящий? – забегал вновь вокруг англичанина Модест Багулин. – Хоть я особа и незначительная, а нельзя ли и мне похристосоваться с этим чудом?
– Христос Воскресе! – требовательно произнес Закряжный, тряхнув буйной шевелюрой. – Не отвечает... Как бы объяснить ему, что он должен отправиться ко мне? Непременно, сию же минуту. Если он не согласится, то я последую за ним, буду ходить по пятам, пока он не сообразит, чего от него хотят. Эх, жаль, голландского не знаю... Ты же, Модестушка, не выпускай его из виду, нам терять его нельзя...
Закряжный быстро повернулся и оказался лицом к лицу с двумя молоденькими девушками, сопровождаемыми серьезным господином лет тридцати.
– Милые барышни, Христос Воскресе, не откажите в любезности, не знаете ли голландского?
– Help me! Doctor Corovkin! – раздался из-за спины усача высокий голос англичанина. – Come here. Miss, I am very glad to see you!*
< * Помогите мне! Доктор Коровкин! Идите сюда. Мисс, рад вас видеть! (англ ) >
– В чем дело? – сурово спросил доктор Коровкин, обходя заступившего ему путь Закряжного, и, направляясь к зарубежному гостю, перешел на английский язык. – Мы потеряли вас, дорогой мистер Стрейсноу. Надеюсь, все обошлось. Кто эти люди?
– I don't know*. – К англичанину вернулось поколебленное было спокойствие, щеки его пришли в нормальное состояние.
< * Не знаю (англ) >
– Мистер Стрейсноу, – мелодично проворковала на хорошем английском Брунгильда, одаривая всех легкой улыбкой, обращенной к каждому и ни к кому конкретно, – теперь мы не сможем войти в храм, и вам не удастся досмотреть до конца пасхальную службу. А вы так мечтали об этом!
– Позвольте, позвольте, – рядом с англичанином вновь возникла массивная фигура в серой шинели, – простите, если мы вас напугали. Но, мадемуазель, вы так прекрасны, что вы меня поймете. Христос Воскресе!
Брунгильда сделала шаг назад – несмотря на угрызения совести, ей вовсе не хотелось христосоваться с неизвестным господином в серой шинели. Клим Кириллович взял ее под руку и встал между ней и настойчивым незнакомцем.
– У вас ничто не пропало? – участливо спросила Мура англичанина и, засмеявшись, повторила свой вопрос по-английски.
– Как вы, милая барышня, можете в такую минуту, в такой час, в такую ночь, задавать такие вопросы? – обиженно воскликнул, не дав англичанину ответить, Модест Багулин. – Мы не воры, не карманники. Мы серьезные люди. Таланты в своем роде. И ваш мистер Стрейсноу нас потряс. Правда, Роман?
– Позвольте объясниться, – голос господина Закряжного стал любезным и вкрадчивым, – нынче внешность только для прикрытия внутренности существует. Вы на мою шинель не смотрите! Это я в образе! Имею честь представиться – лучший художник двадцатого века – Роман Закряжный! Лучший портретист России! Вы не видели моих работ? – Выдающийся художник современности уставился на новых знакомцев в ожидании восторгов, но, не обнаружив на их лицах ничего, кроме некоторого любопытства, стремительно выдохнул. – О, жаль! Они выставлены в галереях Москвы и Рима, но в основном украшают частные коллекции! И члены императорской фамилии не гнушаются почтить меня своими заказами.
– Доктор Коровкин, Клим Кириллович, держу частную практику, – уже более миролюбиво ответил спутник профессорских дочерей, которому доводилось слышать имя эксцентричного художника от своих весьма уважаемых пациентов. – Вместе со мной Брунгильда Николаевна Муромцева, пианистка, и ее сестра Мария Николаевна, бестужевская курсистка.
– О, весьма польщен, – склонился Закряжный, – позвольте вашу ручку.
Он приложился своими смешными усами к перчаткам Брунгильды и Муры.
– Разрешите и мне представиться. – Перед доктором и барышнями возник, как будто из-под земли, вытянув руки по швам, малорослый толстячок. – Багулин, Модест Макарович, агент российского страхового товарищества «Саламандра». Поклонник всего возвышенного.
Мура приветливо улыбнулась толстяку, смешно шаркнувшему коротенькой ножкой в галоше, и перевела взгляд на Закряжного.
– Чего же вы желаете, господа, от мистера Стрейсноу?
Услышав свое имя, англичанин, вопросительно поглядел на Брунгильду. Она, порозовев, ободряюще кивнула своему английскому другу.
– Пустяки, ничего особенного, – оскалился Закряжный, и Мура вздрогнула от его жесткого черного взгляда, подчеркивающего ненатуральность широкой улыбки. – Мы пытались объяснить господину Стрейсноу, что хотим пригласить его в гости ко мне в мастерскую, но не смогли.
– Зачем же он нужен вам в мастерской? – удивился доктор Коровкин.
– Вы все поймете, дорогие господа, если будете так добры, что не откажете мне в маленькой просьбе – и в эту святую ночь, в пасхальную ночь, ночь всеобщей любви и прощения, соблаговолите вместе с господином Стрейсноу посетить мою скромную мансарду... Вы все поймете, вы не пожалеете! К тому же у меня уже и стол накрыт – разговляться пора... Не откажите страдальцу – по-христиански, по-православному, сжальтесь.
Казалось, Закряжный готов был упасть на колени перед доктором Коровкиным и его спутницами.
– А в чем состоит ваше страдание, господин страдалец? – лукаво спросила Мура, едва сдерживая смех, – очень забавно перевоплощался человек в задрипанной шинели.
– А в том, милая моя панночка, – умильно пропел модный портретист, – что мне нужна модель, настоящая модель! Помогите бедному таланту! Не губите!
Все невольно рассмеялись.
– Господин Закряжный! – раздался вдруг откуда-то сбоку звонкий девичий голосок.
Случайные собеседники дружно оглянулись, с гранитных ступенек храма они увидели чудом пробравшийся сквозь толпу экипаж.
– Прошу прощения, одну только минуту, – поспешно бросил Закряжный и бегом помчался вниз по пологим ступеням.
Добежав до экипажа, он начал что-то быстро говорить и размахивать руками, затем открыл дверцу и помог седокам сойти на землю. Потом заспешил обратно, часто оглядываясь на следовавших за ним: на пожилую пару и более всего на стройного молодого человека в форме чиновника Ведомства Императрицы Марии и на юную девушку, хрупкую, изящную, едва достающую ему до плеча.
– Господа, господа, – запыхавшийся художник остановился перед оставленным им обществом, – сегодня воистину чудесная ночь. Позвольте вам отрекомендовать – действительный тайный советник, господин Шебеко, Ермолай Егорович с супругой, Прасковьей Семеновной.
1 2 3 4 5