Дмитрий Вересов
Унесенная ветром (Кавказские пленники - 1)


Вересов Дмитрий
Унесенная ветром (Кавказские пленники - 1)

Дмитрий Вересов
Унесенная ветром
Кавказские пленники - 1
Аннотация
Мужчины воюют, а женщины страдают - так было во все времена. Во время чеченской войны 1855 года красавица чеченка Айшат была похищена казаком, полюбившем ее с первого взгляда. Вокруг Айшат разгораются нешуточные страсти: за ее сердце сражаются два казака и русский офицер. Сто пятьдесят лет спустя чеченская девушка Айшат во время зачистки в ее селе была изнасилована русскими военными. Чтобы отомстить, Айшат поступает на учебу в лагерь, где готовят женщин-смертниц для взрывов в русских городах. По дороге на первое и последнее для нее задание Айшат встречает студента, который влюбляется в нее с первого взгляда. Но уже слишком поздно...
Дмитрий Вересов
Унесенная ветром
...Далекий вожделенный брег!
Туда б, сказав "прости" ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!..
А.С.Пушкин
Пролог
Не смотря на то, что человек склонен к упрощенному восприятию действительности, к округлению ее даже математически, он зачастую в этом ошибается. Например, жизнь телесная разделяется не на десятилетия, а на семилетия. Это признают передовые физиологи современности - второй половины девятнадцатого века. Так же и духовное взросление совершается внутри семилетнего периода. Детство, отрочество, юность... Хотя, может, все это простые совпадения, глубоко застрявшие в человеческом сознании, осколки древних числовых магий?
К моему величайшему удивлению, пробыв достаточное время на Кавказе, я обнаружил у чеченцев особое отношение к числам "семь" и "восемь". Мужчина, например, должен помнить семь поколений своих предков, а женщина - восемь. "Семерка" состоит исключительно из единиц, "восьмерка" - из равноправных пар. Поэтому, горцы первую относили к мужчинам, а вторую к женщинам.
В древности числа выкладывали камешками, откуда и пошло слово "калькуляция", то есть "счет". Символ, которым мы обозначаем число сегодня, прячет его от нас, нивелирует его таинственный смысл. В этой каменной стране так просто увидеть число в его истинном, открытом виде. Старик раскладывает перед собой главное богатство этих мест - простые камешки. Он видит "семь" и "восемь", как они существуют в природе. "Это мужчина, - говорит он. - А это - женщина". Старейшина видит ущербность "мужского" числа и говорит: "Портится мужчина - пропадает семья, портится женщина - гибнет народ"...
Я опять приехал в станицу Новомытнинскую через семь лет. Сначала я лечился от ранения, потом получил отпуск. Потом лечился уже от не менее тяжелого ранения - хандры. Как известно, лучшее средство от нее путешествие. Я добросовестно странствовал по Кавказу, пока начальство не затребовало меня по службе. По пути к месту моего нового назначения, я сделал изрядный крюк, только чтобы побывать в краях, где протекала когда-то моя молодость.
Чудак! Что хотел я там найти? Следы моих былых впечатлений? Вновь, как в молодые годы, испытать удивительное ощущение ежеминутно раскрывающегося передо мной мира? И вправду, чудак!
Как говорится в народе, я искал вчерашний день. Как говорят философы, я хотел опять войти в ту же самую реку. В мутно-бурые воды Терека. Даже если Терек не изменился, я уже был совершенно другим, преодолев четвертое семилетие своей жизни.
Уверен, что любой человек ощущает такие периоды как некие внутренние изменения, переходы через душевные водоразделы. Меняются не только вкусы и привычки, но и представления о жизни, ее смысле. Что же удивительного, что месяц назад в Пятигорске я защищал в споре с князем Кутайсовым одно, а теперь думаю, что говорил совершеннейшие глупости? Ведь только зяблик всю жизнь поет одну и ту же песню.
Вот на этом семилетнем рубеже меня и потянуло в места моей первой молодости, где когда-то я получил младший чин офицера артиллерии, а месяц спустя - первое легкое ранение на излете случайной чеченской пули.
Я приехал в станицу Новомытнинскую в полдень. Был тот самый прозрачный осенний день, когда воздух словно пахнет расколотым арбузом, а легкий ветер приносит дымный запах далеких горных аулов и степных кочевий. Было время сбора винограда, и я попал в уже засветло опустевшую станицу.
Присев на старую потрескавшуюся колоду во дворе когда-то хорошо знакомой мне хаты, я все искал в себе отголоски тех, первых впечатлений от Кавказа, но чувствовал только дорожную усталость. Хотелось поговорить с кем-нибудь, но единственная оставшаяся и доме старуха, древняя, как эта рассохшаяся колода, была в хате, а я, хорошо зная старообрядческие традиции казаков, курил на улице. Старуху я узнал, а она меня, кажется, нет.
- Что, бабушка, - спросил я ее, когда она шла через двор с порожним туеском в высохших, черных от солнца и старости руках, - урожай-то нынче хороший?
- Что ж, не хуже тамошнего, прошлогоднего, - ответила, шамкая, старуха. - Грех жаловаться. Господь дает... Все по милости Божьей...
- А ведь я вас узнал, - уже громче заговорил я, чтобы не повторять то же самое. - Вы бабушка Хуторная. Сын ваш - Акимка Хуторной. Жив он?
- Жив, спасибо вам, - ответила старуха. - Слава Богу!
- А вы меня помните?
Старуха подслеповато посмотрела на меня, собрав морщины к бесцветным, слезящимся глазам. Мне показалось, что она не смотрит, а прислушивается, и я решил переспросить.
- Вы меня...
- Нет, батюшка, не припомню, - неожиданно перебила меня старуха.
- Как же, бабушка? Семь лет назад в станице останавливались солдаты, помните? В тот год еще генерал Курослепов проезжал вашей станицей... А я в хате у Буренниковых останавливался. Может; припомните?
Старуха смотрела на меня, вытирая краем платка слезящиеся глаза. Я вспоминал еще какие-то приметы того времени, назвал ей множество событий. Все без толку! Я плюнул и замолчал. Старуха все стояла, смотрела на меня, будто чего-то еще ждала.
- Ладно, - сказал я, почему-то раздражаясь на нее, - ступай, бабка! Ступай!
Видимо, я сбил ее с толку. Позабыв, куда шла, она потопталась еще и побрела назад в хату. Навстречу ей растворилась дверь, и во двор выбежала девочка лет шести-семи с тряпичной куклой в руках. Увидев на дворе незнакомца, она остановилась в удивлении, широко раскрыв глаза и спрятав руки за спину.
Я хорошо разглядел се. Была она темно-русая, хотя казацкие дети, вырастая, часто становятся совершенно черными. Глаза у нее были несколько удлиненные, что делало их выразительными и по-птичьи пугливыми. Одета она была скорее на чеченский, чем на казачий манер.
- Здравствуйте, красавица-турчанка! - сказал я ей как можно приветливее.
Мой голос слегка напугал ее, она повернулась, было, к дому, но передумала.
- Я - не турчанка, - сказала она неожиданно бойким голоском. - Я Асютка Хуторная.
- Что же ты в шароварах, как турчанка? - поддразнил я ее, но она пропустила мой вопрос мимо ушей.
- Мамука - на винограднике, а папаня на кордон подался, - открыла она мне все домашние секреты.
- А кто же твоя мамука? - спросил я.
- Мамука моя - Анфиса, а я - Асютка.
- А может, Ашутка? - спросил я, припоминая знакомое имя.
- Говорят тебе, Асютка. А это дочка моя...
Она достала руки из-за спины и показала мне тряпичную куклу, перетянутую нитками. Кукла была хороша необычайно. Вместо перетянутых пучков соломы или тряпок, чем играет местная детвора, я увидел настоящую куклу с личиком, маленькими ручками, платком и рубашкой. Она ничуть не уступала куклам, в которых играли ее ровесники в Петербурге, разве что глиняное лицо ее было грубее, серьезнее, я бы сказал, взрослее фарфоровых личиков, которыми заполнены детские спаленки нашей столицы.
- Это - моя дочка, - сказала она, прижала тряпичную голову к груди и запела тоненько и протяжно, качая свою небогатую куклу.
Баюшки-баю!
Я сугревушку свою,
Я сугревушку свою,
К чему примерю?
Примерю теплу
Свою сугреву
Летом к алому цветку,
Зимой к белому снежку...
Я хотел еще поговорить с маленькой певуньей с птичьими глазами и голоском, но она сама сказала мне, состроив строгое лицо, видимо, кому-то подражая:
- Солдаты табачище курят! Страсть! Напасти на них нет, окаянных!
Она топнула ножкой, еще прошипела что-то, видимо, по-чеченски, и побежала в хату.
Грустно улыбнувшись, я вычистил погасшую трубку и посмотрел в даль, где за Тереком возвышались вековечные громады горных вершин. Они были все те же, как и семь лет назад, как и в то время, когда старуха была такой же маленькой девочкой, как и в те седые годы, когда здесь селились уже сгинувшие бесследно хазары. А я? Что я? Старуха меня не помнила, девочка меня не понимала. Может, кукла могла мне что-нибудь сказать приветливое, если бы ей нарисовали рот...
Я вспомнил эту куклу. Семь лет назад здесь произошла одна история, которых много было за кавказскую войну и, наверное, еще будет. История моя как раз об этой маленькой девочке, которая топнула на меня ногой, и об этой кукле. Хотя, нет. Та кукла была совсем другая. Определенно, совсем другая...
* * *
На десятичасовую электричку Мухин не успевал.
Во-первых, проспал. Во-вторых, выходная тишортка, что с Костей Кинчевым на груди, оказалась чем-то заляпанной, и вообще Муха нашел ее в корзине с грязным бельем. В-третьих, за неуплату отключился Лешкин мобильный телефон. В-четвертых...
А в-четвертых, в это утро весь мир со всеми его житейскими мелочами будто ополчился против Лешки Мухина, чтоб сорвать его поездку в Подольск.
Но не поехать было нельзя.
Ведь пропустить такое событие, как рок-фестиваль "Наша альтернатива", означало закопать себя живьем, признать себя социальным трупом... Если не ездить на концерты "Алисы" и "ДДТ", живых классиков рока, "олдовых, но голдовых", как шутил толстый Пашка, - то жизнь тогда, в понимании Мухи, теряла смысл.
Жить для того, чтобы ходить в институт, писать рефераты, сдавать зачеты, приходить домой, обедать, смотреть с родителями телевизор, а потом ложиться спать... Это была жизнь существа, размножающегося вегетативным способом, жизнь, как еда, состоящая только из одного черного хлеба.
При таком питании, при такой жизни человек вроде бы и не умирает, но и не живет, так как существование его уподобляется черно-белым будням без цвета праздничных дней.
А когда тебе двадцать - вся жизнь в друзьях и в музыке.
Поэтому Муха не мог пропустить этой вылазки в Подольск.
С Генкой, с Митрохой и Пашкой договаривались ехать на десятичасовой электричке.
Решили, что встретятся у касс, под рекламным щитом, и что в крайнем случае, если кто не успеет, того будут ждать еще полчаса, потому как в десять тридцать пять идет вторая электричка, а потом в расписании уже будет более чем часовой перерыв.
- И позвонить им не могу, вот зараза! - ворчал Муха, придирчиво разглядывая засохшие пятна от мороженого или еще от какой дряни, что делали невозможным ношение парадно-выходной футболки. - Мать, тоже хороша, не постирала, не догадалась.
А одиннадцатизначные номера Генкиного и Митрохиного мобильников с допотопного домашнего телефона, что был в семействе Мухиных, набрать невозможно.
А Лешкин мобильник отключился.
Ну все - ну просто все настроилось против этой поездки.
Футболку решил по-быстрому застирать и ехать в мокрой. "На теле досохнет", - решил Муха. А ребят он там, на поле, найдет. Если у них сметки и совести не хватит уже в Подольске подождать его у платформы.
Правда, по радио "Эхо Москвы" сказали, что на фестивале соберется чуть ли не сто тысяч... Поди-ка отыщи Генку с Митрохой в такой толпище!
Но не поехать на фестиваль, где будут играть "Сплин", "ДДТ" и Земфира, пропустить такое событие - так зачем тогда жить, спрашивается?
Да и ребята не поймут!
В конце концов, даже если он и не найдет там Митроху с толстым Пашкой, то всегда можно каких-нибудь девчонок встретить, что без парней, да к ним приколоться!
Мокрая футболка неприятно холодила тело.
Муха выгреб всю имевшуюся у него наличность... То be? Or not to be? Еще вчера укатившие на дачу щедрые родители оставили тридцать рублей...
Это вообще - отдельная песня.
Предки уверенно считали, что стипендия, которую им не отдавал сын, представляет собой избыточно-достаточный фонд карманных расходов для двадцатилетнего социально активного москвича. И как жить с такими родаками, замшелыми в смысле сознательности и адекватности стремительно убегающему миру?
Если не платить за билет в электричке, то на пиво хватит. А если придется угощать пивом незнакомых девчонок? Тогда дело дрянь.
Ну просто все сегодня было против этой поездки!
Перепрыгивая через ступеньки, Муха выбежал из метро и с тоской поглядел на рекламный стенд возле касс. Ну, конечно, ребята ждать его не стали! Уехали на десять тридцать пять. Ну и что теперь? Как он их там будет на поле в Подольске искать?
Вот на крутых навороченных иномарках теперь ставят системы спутникового координатного позиционирования. Глядишь на дисплей, а там координаты твоей тачки на реальной карте местности! Вот бы и к ним - к Генке да к Пашке толстому - такую систему приделать! Он бы их тогда в один миг на поле нашел...
Электричку уже подали.
Стоит - зелененькая, с красной мордой, как змей железнодорожный.
По платформе тянутся запоздалые дачники в чудаковатых шляпах, с вечными своими тележками. Это те патентованные неудачники, что по жизни не в силах скопить даже тысячу долларов, чтоб купить хоть ржавенькие "Жигули" да не позориться по метро да по электричкам с этими идиотскими тележками.
Вон Лешкины родаки - совсем не из богачей, а купили все ж десятилетнюю "волжанку", и батька даже на права сдал, и ездит теперь на дачу с маман и с собакой, возит помидорную рассаду и прочий хлам, а не трется в электричках...
Но все ж пенсионеры-дачники в их электричке сегодня были в явном меньшинстве. Доминировали в вагонах парни и девчонки, преимущественно в футболках с надписями и изображениями - у кого неженственной Земфиры, у кого - очкастого Шевчука, а у кого, вдруг, и "Битлз".
1 2 3 4 5