Словно яснее слышался крик караваек, но их самих не видно было.
— Это здесь, — остановился иезуит.
Она стояла перед ним немая, с поникшими руками: жалкая, покинутая вещь.
— Вы сейчас находитесь в двух верстах от вашей виллы, — сказал он.
Он не решился доставить себе жестокое страдание и прибавить: «Вы навлечете на себя хороший нагоняй».
...Ах! не может же быть, чтобы не существовало за этими пустынными небесами, за этими стадами гонимых ветром над курчавящимся барашками морем облаков мест, где люди были бы вознаграждены вечным блаженством за столь раздирающие душу минуты...
Аннабель все еще была неподвижна. Он сам разобрал поводья, распределил их на шее лошади и подтянул стремена.
— Теперь поезжайте, — сказал он.
— Помогите мне сесть в седло, — шепнула она.
Он повиновался. Когда он наклонился, молодая женщина схватила его руку и поцеловала ее.
Около полуночи отец д’Экзиль заметил у края темного неба мигающие огоньки: то был его первый этап — Огден.
Аннабель вернулась домой часов в восемь. Она сейчас же прошла в комнату пастора.
Он лежал, вытянувшись, на кушетке и курил сигару. При виде ее он улыбнулся.
— Я начинал уже беспокоиться, дорогая, — сказал он.
Аннабель покраснела, хотела заговорить.
— Не извиняйтесь, — остановил он. — Я знаю откуда вы. Не извиняйтесь, я отлично понимаю ваши чувства!
Он ласкал своею красивою белой рукою мягкие белокурые локоны.
— Добра, всегда добра, почти слишком добра, — говорил он.
Аннабель разразилась рыданиями.
Он привлек ее к себе. Она поддалась. Продолжая улыбаться, он сдержанно поцеловал ее в затылок, в корени волос.
Она вся затрепетала. Она всецело была в его руках.
Но он тихонько отстранил ее.
— Тсс, моя красавица, тсс!
Она тупо взглянула на него. Он опять улыбнулся.
— Нам надо серьезно поговорить, — сказал он.
Глава шестая
Дождь окутывал город серым своим покровом, а ветер то тут, то там вздувал его. Не видно было ни неба, ни гор, ни деревьев сада, ничего.
Аннабель отошла от окна, в стекло которого упиралась лбом.
Позвонив, она остановилась посреди комнаты. Появилась Роза.
— Мистер Гуинетт вернулся?
— Нет еще, госпожа.
— Приготовь горячее питье. Он вернется промокшим.
— Он взял один из дождевых плащей полковника, госпожа.
— Ступай.
Роза вышла. Аннабель позвала ее обратно. Никакого шума не доносилось сквозь открытую на лестницу дверь из словно вымершей виллы.
— Где Кориолан?
— Он на кухне, госпожа.
— Почему я не слышу никогда больше вашего пения?
— Пения?
И Роза сделала неопределенный жест.
— Да, пения. Раньше вы всегда пели. Нет никакой причины не петь теперь. Я хочу, чтобы вы пели. Скажи это Кориолану. Слышишь.
— Хорошо, госпожа.
— Оставь дверь отпертой.
Роза ушла.
Аннабель села за маленький письменный стол, на откинутой верхней доске которого лежало много бумаг. Она наугад взяла одну из них, потом другую, попробовала читать их, потом, утомленная, бросила их обратно. Нервно поднялась с места и подошла к двери.
— Ну что ж, Роза, а песня?
Она повторила:
— А песня?
Тогда раздался дрожащий детский голос, голос, исходивший, казалось, с чердака.
Когда фонари зелены,
Свет тоже зелен.
А когда дождь падает на фонари,
Свет делает пшит, пшит...
В ту же минуту в доме пробили часы.
«Шесть часов, — пробормотала Аннабель, — еще сентября нет, а уже ничего не видать! Ах! в прошлом году мне не казалось, что ночь наступает рано».
На лестнице послышались шаги. В комнату вошел Гуинетт. Он не промок.
Она пошла ему навстречу. Он обнял ее и поцеловал в лоб.
— Ах! — воскликнула она, стараясь прижаться к нему. — Я так беспокоилась... уже два часа, как вы покинули меня...
Он улыбнулся и тихонько оттолкнул ее.
— Не сердитесь, душа моя. Я уверен, вы простите меня, когда увидите, что я принес.
Он раскрыл конверт и выложил на стол его содержимое: с дюжину сложенных листков.
И так как смущенная Аннабель молча разглядывала этот новый поток бумаг, он просто сказал:
— Это все документы, необходимые для нашей свадьбы.
И прибавил:
— Все готово. Я и день назначил. Мы отпразднуем свадьбу 2 сентября, через неделю.
Она, бледная от волнения, не проговорила ни слова.
— Ну что ж, дорогая Анна, вот все удовольствие, которое доставила вам эта новость! — тоном нежного упрека сказал он.
Она затрепетала и окинула его долгим взглядом.
— Ах! — тихо сказала она. — Вы так хотели. Но Бог мне свидетель, вы это знаете, что мне не нужно было бы всех этих формальностей, чтобы навеки принадлежать вам.
Он улыбнулся, взял ее руку и поцеловал.
— Дорогая Анна, Бог, которого вы призываете, знает, что я люблю вас и слишком уважаю, чтобы обладать вами не иначе как в законном союзе. Вы знаете, сердце мое, что я боролся с самим собою и с вами!.. Неужели вы осудите меня?
— Нет, нет! Вы — святой. Я чувствую, что недостойна вас, я удивляюсь вам, так же сильно, как люблю вас. Но еще неделя... как это долго! и —...
— Неделя эта пройдет, пройдет скоро, — своим важным, прекрасным голосом сказал Гуинетт, — и когда лет через двадцать мы, седые, вспомним о ней, она будет честью и лучшим воспоминанием всей нашей жизни.
Грустные голоса негров монотонно пели:
Когда фонари красны,
Свет тоже красен...
— Я вам помешал, может быть, — Гуинетт указал на разбросанные по столу бумаги. — Вы работали?
— Я пробовала, — сказала она, — но — увы! — не многого добилась. То, что вы видите там, это документы, представляющие наследство после моего мужа. Мое богатство! Я краснею оттого, что вы видите меня занятою такими мелочами.
— Те, кого Бог наделил благами мира сего, — ответил пастор, — не имеют права идти против его воли, не интересуясь своими богатствами. Я не порицаю вас.
— У меня тем менее права на это, — сказала успокоенная Аннабель, — что часть этого богатства предназначена для поддержки дел, для которых жили и умерли мой отец и мой первый муж. Вот почему, ожидая вашего возвращения, я старалась яснее разобраться в этих цифрах. Но я совсем ничего не понимаю.
У нее вырвался жест уныния.
— Не можете ли вы помочь мне?
— Я! — он даже привскочил.
— Ну, что же? — робко спросила она.
— Прежде всего у меня нет требуемой компетенции. А потом примешивать к нашей любви такие вопросы!.. Ах, дорогая Анна, вы, значит, не поняли еще, как я люблю вас.
Внизу Кориолан пел.
Когда дождь падает на фонари.
Свет делает пшит, пшит...
— Простите меня, — шепнула молодая женщина.
— Вас простить, любимая моя! Да разве я могу сердиться на вас за то, что Бог сделал вас богатой!
— О, — с увлечением сказала она, — если бы я могла думать, что деньги эти хоть малейшей тенью встанут между вами, я предпочла бы сейчас же...
Она схватила пачку зеленых и синих документов. Нервно измяла она их и чуть не разорвала на кусочки. В конце концов она разрыдалась.
— Я уже принесла вам в жертву то, что было для меня дороже всего на свете, — прерывающимся голосом говорила она, — мою религию. После этого вы понимаете, что пожертвовать моим состоянием — пустяки для меня. Нужна вам эта жертва? Нужна? О! С радостью пожертвую им...
Когда фонари желтые,
Свет тоже желтый....
— Как эти негры невыносимы! — проворчал Гуинетт.
Он подошел к двери, запер ее, потом вернулся к молодой женщине.
— Анна, возлюбленная моя, я должен у вас прощения просить.
Он взял у нее из рук документы. Тщательно разгладил их и разложил на столе.
— Вы дали мне урок смирения, Анна. Как я осмелился так грубо говорить с вами. Я негодяй. Но меня надо простить. Я сделаю то, что вы хотите, Анна. Я постараюсь помочь вам привести в порядок все это.
— Вы святой, вы святой, — повторяла она.
Она схватила его руки и поцеловала их.
— Ах, ты дорогое Божье создание, — сказал он. — Не вводи меня в худшее из искушений! Через неделю ты, с соизволения Всевышнего, будешь моею. А до этого времени пожалей меня!
Он усадил ее, запыхавшуюся, в кресло с подушками и поставил между нею и собою стол, на котором лежало разбросанным состояние полковника Ли.
— Давайте, дорогая Анна, поработаем, раз вы этого желаете.
Когда фонари черны,
Свет тоже черен...
Он не мог удержаться от нетерпеливого жеста. Аннабель позвонила. Пришла Роза.
— Зажги лампу, — приказала ей госпожа. — И не пойте больше.
Пастор быстро разложил в порядке документы.
— Сколько денег! — уныло бормотал он. — Сколько денег!
Он взглянул на молодую женщину и грустно улыбнулся.
— Дорогая Анна, это чрезмерное богатство налагает на меня долг не двинуться вперед ни на шаг, не изложив вам точное положение того, кому вы дали слово. Еще есть время взять его назад, дорогая моя; подумайте.
— Что вы хотите сказать? — спросила она.
— Что я хочу сказать, Анна? Вы это знаете. Земель у меня нет. Отец мой, почтенный пастор в Иллинойсе, дал мне только образование, которым я горжусь, но которое, конечно, не могу сравнить с богатствами, которые нахожу у вас. Вчера у меня как у военного священника было 750 долларов жалованья. Сегодня, так как мне по состоянию моего здоровья приходится отказаться от этой должности, у меня ничего нет, слышите, ничего.
— Что за важность? — спросила молодая женщина.
— Что за важность, Анна? Это очень важно. Вы говорите, как и подобает говорить такому благородному созданию. Но все не будут говорить так, как вы. Достаточно будет людей, любимая моя, которые будут повторять, что, женясь на вас, преподобный Гуинетт думал только о... Ах, какой позор!
— Эти! — сказала она стиснув зубы. — Пусть придут! Пусть только придут, и они увидят...
— Дитя, — нежно сказал пастор. — Вы совсем не знаете жизни.
— А что же мне делать? — спросила она, складывая руки.
— Ничего, моя любимая, — сказал Гуинетт. — Я должен действовать. Я сам был ребенком, когда уступил своему отвращению к чудовищной материальной несоразмерности наших положений. Но, когда трусишь перед действительностью, то этим ничего не выигрываешь. Я должен был вас просить о том, о чем вы меня просите. Я должен был требовать права — прежде всего привести в порядок инвентаризацию вашего состояния, чтобы знать, может ли это состояние разлучить два существа, предназначенные к самому тесному, самому возвышенному союзу.
Он взял лист белой бумаги и обмакнул перо в чернила.
— В этот час, потерянный для нашей любви, душа моя, посмотрим, чем мы можем искупить богатство, которое Господь повелевает нам принять. Подчинимся Божьей воле и будем работать.
Говоря таким образом, он провел пером черту сверху вниз по листу бумаги. С одной стороны он написал одно слово и с другой стороны написал слово.
— Будем работать по порядку, — сказал он. — Налево, вот ваше девичье имя — О’Бриен. Направо, имя вашего покойного супруга, Ли.
Он с удовольствием взглянул на белый лист, украсил арабесками среднюю черту, затем спросил:
— Какое было у вас отдельное имущество?
— Что такое? — спросила Аннабель.
— Я спрашиваю, какое у вас собственное имущество, или, правильнее: каково оно было, когда вы выходили замуж за полковника Ли?
— Но у меня не было никакого приданого, — сказала она.
Он улыбнулся.
— Наивное, милое дитя мое, наивное и бескорыстное. Приданое это одно, а отдельное имущество — другое. Я знаю, что у вас не было приданого. Но нет ли у вас от полковника О’Бриена, вашего отца, имений, которые должны перейти к вам, имений, которые, при жизни его, не находились под управлением полковника Ли, вашего супруга, и которые составляют именно то, что законодательства обоих материков называют исключительным имуществом замужней женщины?
— Имения? — задумалась Аннабель. — Не припоминаю. Впрочем, да, был замок; замок и фермы.
— Видите, вы вспоминаете, — сказал Гуинетт. — Когда работают, то нужно работать серьезно. Замок, говорите вы?
— Да, замок Килдер, около Мейнута в Ирландии. Замок — это сильно сказано. Скорее большая постройка с сожженным солдатами Кромвеля левым крылом. Его никогда не отстраивали как из-за недостатка денег, так и потому, чтобы хранить ненависть и воспоминание.
— Странные взгляды в этой стране на управление имуществом, — заметил Гуинетт.
— Я уехала оттуда очень молодой, — пояснила Аннабель.
— Знаю, знаю. А замок этот омеблирован?
— Он был омеблирован еще в 1842 году, когда отец мой был казнен. Затем я уехала и ничего больше не знаю.
— Трудно установить при таких условиях серьезный инвентарь, — сказал пастор.
— Простите меня, — шепнула молодая женщина.
— Вы прощены, дорогая Анна. А фермы? Вы ведь сказали мне, что были фермы?
— Три, я думаю.
— А сколько земли?
— Не сумею вам точно сказать. Я только знаю, что когда отец мой был в отпуску, у него уходило целое утро на то, чтобы верхом объехать свои владения.
— Да это порядочное владение: самое меньшее десять тысяч акров.
— Приблизительно, — сказала молодая женщина. — Теперь я припоминаю: от десяти до двенадцати тысяч акров.
— Если припомнить, — продолжил преподобный, — что 120 тысяч акров маркиза Лэндсдоуна приносят ему 30 тысяч фунтов стерлингов, что 52 тысячи акров маркиза Кланрикарда приносят ему 20 тысяч фунтов, что 70 тысяч акров графа де Бантри приносят ему 14.000 фунтов, то можно принять для счета доходов с земли в Ирландии относительно их поверхности отношение приблизительно как три с половиной относятся к одному, и отсюда можно для интересующего нас случая вывести...
— Какой вы ученый! — сказала молодая женщина.
— Я изучал ирландский земельный вопрос, — небрежно сообщил он, — когда занимался работой о ресурсах англиканской церкви на этом острове. Вернемся, однако, к состоянию вашего батюшки; оно выразится годовым доходом в 2500 фунтов, что по 6 процентов составит капитал в 42 тысяч фунтов, приблизительно 210 тысяч долларов... (Я припоминаю раз навсегда для счета доллары, для того чтобы легче было привести в одно целое инвентарь имущества, оставленного полковником Ли.) Итак, в левой колонке я вписываю под именем О’Бриена 210 тысяч долларов.
Жестом выразил он свое удовлетворение.
— Это, может быть, и произвольная цифра, так как мы не имеем в своем распоряжении сведений, чтобы точно установить ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25