Пирс сидел на табуретке в центре комнаты перед маленьким деревянным столиком. Он лихорадочно писал. В углу отчаянно звенел телефон, напоминая звон колокольчика на вокзале в каком-нибудь предместье. Кто-то подошел к телефону, снял трубку, звонок затих.
— Садитесь, господа, — сказал Пирс.
На всех не хватило стульев. Тогда встали все, в том числе и Пирс, и графиня Маркевич, и графиня Кендалль.
У одного окна я заметил полковника Гарвея и барона Идзуми. Я подошел к ним, они говорили шепотом, вмешался в их разговор.
За окном — дождь, порывы ветра, быстроубегающие в багровое небо дымы, и этот треск ружейных выстрелов, безостановочный, непрестанный.
— Мы сейчас с фабрики Болан, — сказал полковник Гарвей, — имели возможность говорить с пленными солдатами. Они с единодушным одобрением говорят об отношении к ним инсургентов. По-моему, Англии более чем трудно отказать этим людям в признании их воюющею стороною.
Я, со своей стороны, рассказал про ночную сцену, про казнь грабителей.
— Тише, — сказал барон Идзуми, — слушайте.
Пирс сделал движение рукой, все замолкли.
— Я должен сообщить вам, господа, подробности о положении. Лучше всего я исполню это, если прочитаю вам наше первое сообщение, которое сейчас будет выпущено официальным органом Республики, «Ирландскими военными новостями».
«Дублин, вторник, 25 апреля, 9.30 утра. — Республиканские силы удерживают все свои позиции; британские силы нигде не прорвали наших линий. Напряженный, упорный бой длился около двадцати четырех часов. Потери неприятеля значительно больше потерь республиканцев. Республиканские войска сражаются всюду с чрезвычайной храбростью. Население Дублина настроено определенно благоприятно к Республике, наших офицеров и солдат встречают всюду на улицах приветственными кликами. Весь центр города в руках Республики, знамя которой развевается над Центральным почтамтом. Большая часть путей, связывающих Дублин с провинцией, перерезана, но те сведения, которые к нам проникают, говорят, что страна поднимается ».
Пирс прочитал, положил на стол лист бумаги, и оглядел нас. Никто не произнес ни слова. Было слишком очевидно: восстание шатается, обречено на поражение.
Тяжелое молчание нарушил настойчивый выкрик: «Да здравствует Республика!»
Это прокричал Джеймс Конноли. Он подошел к Пирсу. Они обнялись.
Никогда еще резкий контраст между ними не бросался в глаза так ярко, как в эту минуту. Такому, как Конноли, всегда нужна надежда на победу. Его простая, плебейская натура нуждается в этом возбуждающем средстве. Усилие должно быть для него непременно связано с непосредственными и ощутимыми результатами.
Если этих результатов нет, он сам их себе выдумает. Такой, как Пирс, напротив, душа поэтическая, он может бороться, зная, что будет побежден. Его царство — не от мира сего. Его глаза видят дальше, чем непосредственное поражение. Он согласен не быть в числе тех, которые увидят, как прорастет посеянное им зерно.
— Господа, если вам угодно, мы встретимся здесь сегодня вечером в пять. А пока — каждый к своему посту.
Я обернулся. Антиопы уже не было. Я не смел поспешить за нею и вышел с бароном Идзуми и полковником Гарвеем.
По северным улицам города мы направились к Норс-Кинг-стрит. Шли молча. То и дело встречались нам волонтеры, спешившие в южную часть города, иногда обгоняли мы подвозившихся оттуда раненых, измученных, молчаливых.
— А профессор Генриксен? — спросил я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
Полковник Гарвей досадливо махнул рукой.
— Он отказался идти с нами. Его поведение беспримерно. Сенатор Баркхильпедро не приехал, где доктор Грютли — я не знаю... Отсутствие трех наших коллег весьма осложняет, господа, наши обязанности. Не подлежит сомнению, мы, не отказываясь от самого полного беспристрастия, должны напрячь все силы, чтобы втроем выполнить ту задачу, которая первоначально возлагалась на шестерых. Что вы думаете, господа, о ходе событий?
— Думаю, — сказал барон Идзуми, — что эти юноши — храбрейшие из храбрых. Но я удивляюсь, что они до сих пор еще держатся.
— И я того же мнения, — сказал полковник Гарвей.
— Я, кроме того, думаю, — сказал японец, — что даже в случае поражения — они достигнут своей цели. Я не вижу впредь возможности для британского солдата ходить с высоко поднятой головой по тем улицам, по которым мы сейчас идем. Таково, господа, заключение, которым я намерен закончить свой доклад.
— События стремительно развиваются, — сказал полковник Гарвей. — Мы не должны больше расставаться, господа. Сегодня утром, господин Жерар, мы искали вас, но не могли найти. Разрешите вам сказать, что в наших общих интересах быть вместе. В нашем распоряжении будут лишь три соединенных наших голоса, когда понадобится говорить с победителем, встать между побежденными и обычными в таких случаях ужасами; я живейшим образом желаю, чтобы нам не пришлось этого увидеть, но мало на это надеюсь. Вы согласны, господа?

***
В домике на Норс-Кинг-стрит ждало нас живописное и раздирающее душу зрелище. На две мили вокруг знали доброе сердце г-жи Хью — и использовали его до конца. У Уальшей явились подражатели. В данный момент в домике находилось до двадцати беглецов, выгнанных из южных кварталов пожаром или страхом перед пулями. Женщины причитали, дети кричали. Бедная г-жа Хью перебегала в этом Ноевом ковчеге от одних к другим, она старалась всюду поспеть, но у нее не хватало сил справиться со всеми.
Увидав нас, она бросила своих случайных гостей и подбежала ко мне.
— Ах, сударь, сударь, вы принесли нам какие-нибудь новости о нем?
— О ком?
— О Дэни, господин, о Дэни!
— Я могу лишь сказать, — начал я, не желая обманывать несчастную женщину, — что вчера вечером он вышел со мной, и что...
— Я знаю, я знаю. Он сам мне рассказал, сегодня ночью в два часа, когда вернулся.
— Значит, вы видели его?
— Видела. Он был, точно сумасшедший. На нем были еще его форменные вещи, вы знаете. Потом он надел на себя все штатское. И опять ушел, ничего мне не сказав.
— Ах госпожа Хью, очень боюсь, не присоединился ли он к своим друзьям О’Догерти.
— То есть как это?
— Да, госпожа Хью, к своим друзьям О’Догерти, в революционной армии.
Она вскрикнула.
— Сыновья О’Догерти... И они тоже? Шинфейнеры? Она отворила маленькую дверь на двор.
— Майкл, слышишь, Майкл, что он говорит. Сыновья О’Догерти — шинфейнеры. И Дэни с ними.
Она бегала по комнате. Кончиком фартука стала машинально тереть медный подсвечник.
— Но их расстреляют, их расстреляют. Слышишь, Майкл, ты ведь вчера вечером сам желал, чтобы их расстреляли.
Со двора донесся стон. Старик Майкл рыдал.
— Господь да хранит вас, — сказал торжественно полковник Гарвей.
Два робких, коротких стука в потолок. Г-жа Хью бросила свой подсвечник.
— Теперь господин Дэвис! Я и забыла про него. Дэни носил ему чай. Где он теперь? Ах, милый, милый мой мальчик...
Она дрожащими руками ставила на поднос чашку слепого.
Не обращая внимания на всю эту суматоху, барон Идзуми уселся на низенький стул у камина, достал свою записную книжку, перо и стал писать.
Вдруг стены дома задрожали. Визг ребятишек на секунду затих, чтобы тотчас же возобновиться, — и он стал еще пронзительнее.
Барон Идзуми перестал писать.
— Тяжелая британская артиллерия, — сказал он.
Второй выстрел, казалось — еще сильнее первого. Все крики затихли. Был лишь слышен отчаянный лай собаки в соседнем доме.
— Конец, — проговорил полковник Гарвей.

***
— Чем могу служить, господин профессор Жерар?
Уже в третий раз за эти три дня сталкивался я с Ральфом во время моих поисков Антиопы в пылающем городе. И в третий раз встречал он меня все той же фразой.
— Я хочу говорить с графиней Кендалль, — сказал я резко, — и предупреждаю вас, вам не удастся помешать мне.
Он иронически поглядел на меня.
— Вы будете удовлетворены, — сказал он. — Но я все-таки позволю себе заметить вам, что обычно следует держать данное слово. Вы дали полковнику Гарвею слово не отделяться от них. Если бы вы сдержали это слово, вы уже были бы подле ее сиятельства.
— Как это?
— Так, как я имею честь вам сказать. Два часа назад мною был отправлен солдат в номер 172 Норс-Кинг-стрит. Он привел полковника Гарвея и барона Идзуми, и даже профессора Генриксена — его пришлось слегка подталкивать. Если вас он не застал с теми господами, не его в том вина. Тогда у меня явилась мысль, что вы, наверное, разыскиваете ее сиятельство в том месте, где видели прошлый вторник. По-видимому, догадка моя была справедлива. Но сегодня у нас суббота, господин профессор, и за эти три дня много произошло маленьких перемен. Так, Главной квартире пришлось переменить помещение. Разрешите проводить вас туда, где она теперь устроена.
— Скорее, — сказал я.
— В самом деле, нужно скорее, господин профессор. Потому что, если мы будем зевать на улицах, мы рискуем опоздать.
Никогда еще, казалось мне, борьба не достигала такого напряжения, как в эти минуты, когда она уже так близко подходила к своему концу. Концу? Уже четыре дня, как полковник Гарвей произнес это слово. Потому было вполне естественно ждать его, этот конец, на следующий день. И все-таки еще сто часов держались инсургенты. Напрасно обрушивала на них мать-Англия тонны расплавленного металла... Против гаубиц, против митральез, против чудовищных пушек Хельга, изрыгавших огонь в черную Лиффей, против наемных солдат всей империи, один против двадцати, против Басе-Гольмер и Пти-Милдред... — держались они, маленькие лавочники, маленькие учителя, вся эта толпа людей с бледными лицами, так презираемая грубыми пожирателями ростбифа. Теперь Революция умирала, она умерла.
— Сюда, господин профессор, сюда. Эй! Лягте на землю. Хорошо. Вставайте. Скорей, еще скорей!
О этот бешеный бег по рушащимся улицам, вдоль этих баррикад, с которых еще стреляют, все еще стреляют согнувшиеся призраки. Стены разваливаются, пылают небеса.
— Сюда, господин профессор, сюда! Вот в эту дверь. Скорей...
Через заваленный хрипевшими ранеными коридор добрались мы до двери в освещенную комнату. Остановились у ее порога. Крик радости приветствовал наше появление. Антиопа стояла передо мной. Она схватила мою руку. Вот сейчас заговорит...
В последний раз встал между нами суровый голос Ральфа.
— Ваше сиятельство! — только и сказал он.
И жестом указал нам на залу.
То, что предстало моим глазам, заставило меня задрожать, и на несколько мгновений покинула меня мысль об Антиопе. Когда мы бежали по окровавленным, обращенным в развалины улицам, мне казалось, что я прикасаюсь к самой вершине трагического ужаса. Я ошибался. Лишь теперь была она передо мной, эта вершина.
Я увидал Джеймса Конноли, я увидал Пирса. Конноли, раненый, лежал в кресле. Пирс стоял рядом и держал перед ним лист бумаги. В руке у него была ручка, он старался вложить ее в руку Конноли. Раненый отталкивал. Пирс настаивал. Мак-Донаг облокотился о подоконник и плакал. И другие, которых я не знал, плакали.
В одном углу стояла графиня Маркевич, бледная, безмолвная, со скрещенными на груди руками.
— Нужно, Джеймс, нужно! — повторял Пирс дрожащим голосом.
Наконец, Конноли уступил, подписал. И с полным муки проклятием далеко отшвырнул перо.
Пирс покорно поднял ручку. Подошел к Мак-Донагу, тот тоже подписал.
Тогда и он поставил свою подпись под подписями своих товарищей.
— Теперь, трубы, — сказал он срывающимся голосом.
И, не в силах сдерживаться, упал на стол, обхватил голову руками, заплакал, как дитя.
Была немая минута, мы слышали лишь рыдания Пирса. Потом вдруг на площади, под окнами, зазвучала труба и покрыла треск выстрелов. Холодно и зловеще звучала она в страшном надвигающемся вечере. Потом зазвучала еще одна, потом — десять. Шинфейнер признавался в своем поражении. Гром артиллерии стал как будто еще сильнее, но вокруг площади ружейная трескотня стала ослабевать.
Я почувствовал, что кто-то положил мне на плечо руку. Рядом со мной стоял полковник Гарвей.
— Приготовьте документы, удостоверяющие вашу личность, — прошептал он. — Приближается минута, когда мы, может быть, им будем обязаны жизнью.
И прибавил:
— Теперь начинается наша роль.
Должен признаться, он был прекрасен в своем спокойствии, так же, как и барон Идзуми. Напротив, профессор Генриксен, рухнувший на скамейку, был похож на какую-то отвратительную кучу тряпья.
Под окнами выстрелы сменились гнетущей тишиной. И вдруг ружья опять затрещали вовсю, где-то там, поблизости.
— Прекратите огонь, прекратите огонь, — повторял Пирс, словно могли там, на улице, расслышать его слабый голос.
Мак-Донаг, стоя у окна, делал отчаянные знаки. Что там такое происходило, отчего на лице его отражались такое восхищение и ужас? Я инстинктивно подбежал к окну, Ральф опередил меня. Оба мы глухо вскрикнули.
На маленькой площади подходила к концу необычайная схватка. С одной стороны, английские солдаты, сбегавшиеся отовсюду, с другой — лишь один человек.
Это был какой-то однорукий гигант. Он стоял в подъезде дома и из мешка, висевшего у него на шее, вытаскивал бомбы. Здоровой рукой он вкладывал снаряд в стиснутый между коленями прибор и затем с невероятною силою и меткостью бросал его в неприятеля. Британцы отвечали ружейными выстрелами. Это было какое-то чудо, что они еще не убили его... Менее чем в двадцать секунд он на наших глазах бросил четыре бомбы, и ни одна не пропала даром.
Наконец, когда он наклонился, чтобы взять пятую, пуля сразила его. Я видел, как громадное тело скатилось по ступеням лестницы. На секунду мелькнуло передо мною лицо этого героя...
Было бы против всех законов вероятности, если бы г-н Теранс не прибавил от себя хотя бы одного аккорда в этот грозный, затихающий концерт.
Глава X
ДОРОГА ГИГАНТОВ
Весна наступила как-то сразу. Еще даже накануне никто не мог и думать, что она совсем близка — здесь, в грустном саду оголенными деревьями, вдоль которых мне разрешили гулять четверть часа в день, в саду с мокрыми черными дорожками, на которых улитки виднелись красноватыми пятнами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27