— Ну что тебе?
— Что сегодня на завтрак готовить? Совсем ничего нет. «Спроси у другого дяди, — хотел бы сказать Гриша, — у Дубцова Вильяма Владимировича». Но сказал он другое:
— Что-нибудь придумаем, — и повернул… к ограде пансиона мадам-капитан.
А Коля пошёл будить Раю, что-то она сегодня заспалась. Но Рая не спала. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку, и наволочка была мокрой от слез.
— С чего бы я ревел, — сказал Коля, — наши уже в городе! Сам видел флаг!
Она как будто не слышала. Коля постоял, постоял и дёрнул за плечо, стараясь оторвать её голову от подушки.
— Ну, может, тебя не выгонят. Подумаешь, дедушка статский советник. Он же не офицер, а библиотекарь, с книжками воевал.
— Не библиотекарь, а учёный библиограф — смотритель университетской библиотеки.
— Ничего, — успокоил Коля, — заработает прощение, если хорошо будет себя вести.
Гриша тем временем дошёл до ограды пансиона, ловко, как обезьяна, вскарабкался по решётке вверх, перелез на дерево, пристроился среди ветвей. Перед Гришей, как на ладони, был весь пансион. Господа в осенних пальто, с тёплыми кашне на шее гуляли по аллейкам. Какой-то дяденька раскачивался в гамаке. Другой, совсем уж дряхлый, возлежал в кресле-качалке, накрытый клетчатым шотландским пледом. Третий… Гриша чуть не свалился с дерева… Третий был однорукий! Филёр контрразведки, который возил его, Гришу, на рифы и обратно. «Ротмистра только не хватает до полного комплекта», — подумал Гриша, и, как по заказу, он увидел, что с веранды пансиона по каменным ступеням спускается Гуров. Гриша даже усомнился: может, не Гуров? Нет, он. В сером демисезоне с бархатным воротником. Без бороды. Морда голая, как колено.
Пока Гриша слезал с дерева на забор, мысль его работала на всех оборотах: «Ясно, откуда у сторожа пансиона оказался мешок с казённых складов. Эта компашка заблаговременно запасалась харчами. Придётся поделиться, господа, с детьми. Так будет по-божески». Гриша спрыгнул с забора не в парк санатория, а на хозяйственный двор пансиона и осторожно приоткрыл дверь флигелька, в котором, должно быть, жил сторож… Жил он, прямо скажем, не по средствам. В его каморке стояли роскошная кровать из орехового дерева и трельяж с разными дамскими цацками: пудреницами, флакончиками для духов, баночками с кремами и румянами.
— Входи, — сказал знакомый боцманский бас. — Чего царапаешься, как кот?
Вместо сторожа во флигельке жила теперь мадам-капитан. Гуровская компания вытеснила её из собственного дома.
— А-а! Бывший грек, коммерсант-неудачник!
Гриша понял: мадам уже знает, Гуров ей успел объяснить, что здесь отирался Гриша-моторист с «Джалиты» под видом грека.
— А я думал, вы уже уехали! — сказал он с наивным видом.
— Как? Верхом на палочке?
— На метле.
— Он ещё острит! А кто обещал меня вывезти? Кто взял золотой портсигар?
— Ну я… Только меня самого взяли ваши, между прочим, знакомые.
Мадам сделала вид, что не расслышала.
— А портсигарчик к тому же ворованный, — добавил Гриша.
Мадам окаменела от такой наглости, но через мгновение её прорвало:
— Слушай, ты! Отчаливай отсюда! И чтоб до завтра твой поганый след смыло с песка! Когда я воровала? Я брала у Марии вещи и обменивала их на продукты.
— Продукты тоже ворованные. В казённой упаковочке. Но вы не беспокойтесь, я никому не скажу, если вы мне скажете, где у вас склад.
Мадам захлопала глазами, как магазинная кукла, что, кстати, очень шло к её кукольному личику:
— Какой склад?
— Тот самый, где спрятаны продукты.
— Какие продукты?
— Которые в порт возили с казённых складов. Сахар, мука, галеты, ветчина в банках, бекон, сало, шоколад.
— Шоколада захотел?
— Голод и не к тому принудит.
— Ах, голод! Так бы сразу и сказал. Я женщина жалостливая, — мадам огляделась по сторонам, плотно прикрыла дверь и поманила к себе Гришу: — Пригнись-ка.
Гриша приблизил ухо к её губам и от молниеносного удара головой опрокинулся на пол. Сидя на полу, он размазывал по лицу юшку, а мадам как ни в чём не бывало поправляла причёску.
— Ну, как, молодой человек? Вы удовлетворили ваше любопытство?
— Да! Теперь я кое-что понял: в том припортовом пансионе, где ваш муж-капитан откопал себе супругу, не было вышибалы, вы работали за него.
Острым каблуком высокого ботинка мадам-капитан прицелилась Грише между глаз.
— Вы можете сделать из меня половичок, постелить на дороге и вытирать ботики, — сказал Гриша, — но я не отвяжусь — я должен кормить детей Марии Станиславовны!
— Ты?! — мадам удивилась настолько, что даже убрала ногу. — Ну-ну!.. Ты что ей, муж?!
— Сестра!
Мадам отошла на почтительное расстояние и внимательно оглядела Гришу.
— Что он грек, ещё можно было поверить. Но что оно — сестра!
Гриша встал с пола, уселся в кресло у трельяжа и, рассматривая себя в трех зеркалах, стал не спеша разъяснять:
— С вами разговаривает сестра-хозяйка советского санатория. На дворе Советская власть! Вы не заметили? А от кого же прячете продовольствие? От какой власти?
Мадам растерялась:
— Братишка! Ты что думаешь — это мой склад? Мне только бросают мешок-другой… за хранение.
— Кто? Кто вам «бросает»?
— Ты что, моей смерти хочешь? Да этот… ну тот… только сегодня меня расстрелять грозил за разглашение. Прибежал, Как смерть, бледный. «Из-за вашей неосторожности, — говорит, — Виля заподозрил меня в большевизме!»
— Гуров!
— Почему Гуров? Я сказала Гуров?
— А с чего бы я взял? Брякнули. Язык вас доведёт!.. Либо Гуров ликвидирует, либо Дубцов пристрелит, либо красные поставят к стенке.
Мадам села на свою ореховую кровать, подпёрла пухлыми ручками кукольные щёчки и заговорила плачущим голосом:
— Теперь ты понимаешь, матросик, почему я хотела уехать от них всех. Но ты же сам первый меня обдурил. Хотя не ты последний — союзники тоже. Три военные эскадры обдурили: английская, французская, ещё и греческая. Чем я их только не подмазывала! Розовое масло, его напёрстками меряют, бидонами таскала! Монастырский жемчуг гранёным стаканом, как семечки на базаре, сыпала в карманы боцманов! И что? Миноносцы только хвостиком вильнули и уплыли в синее море! Что же мне теперь, за вероломство союзников у стенки стоять?
— Это все вы расскажете в ЧК.
При слове «ЧК» мадам обмерла.
— Я вам полчаса вбиваю в голову, — продолжал Гриша, — за пособничество контрреволюции и укрывательство народного добра, а также спекуляцию продовольствием никто вас по головке не погладит.
Гриша встал и направился к двери. Мадам немедленно выскочила и перегородила ему дорогу.
— Бодайтесь, — сказал Гриша, втягивая голову в плечи и наклонясь вперёд, — посмотрим, кто кого.
Мадам поглядела на Гришину круглую голову, на загорелый крутой лоб, блестящий, как металлическая болванка, и заплакала.
— Голубчик! Ну не выдавай ты меня, дуру! Ну польстилась на то, на сё, выменивала у Марии вещи на продукты. Так с таких же, как она, грех не брать. Для Марии вещи — это сор. Она их не доставала, они на неё сами сыпались. Ты не поверишь, матросик, выгребает из гардероба горжетки из лис, не рыжих, а красных. Царских! Как будто это портянки! И проедает со своим выводком в один день без единого стона души. А я бы удавилась! Я же не мадемуазель Забродская, не профессорская дочка. Пансион, где я обучалась, сам знаешь, не институт благородных девиц, даже не ресторан первого разряда. Что мы там проходили? Брать! За все брали: за разбитую посуду, за подбитый глаз…
— Это забыть пора, — сказал Гриша, — вы жена капитана.
— А где он, капитан? Где плавает, в каких морях? Может, и рад бы вернуться, да белые не отпустят и красные вряд ли примут. Нет у меня, матросик, ни капитана, ни корабля! Одна осталась при разбитом корыте.
Грише даже жаль её стало. Тем более что судьба этого неведомого капитана была на редкость схожа с его собственной судьбой.
— Ну ладно, — согласился Гриша, — в политику я не лезу. Но меня, как бывшего моториста, интересует чисто технический вопрос: чем вы глотку смазываете, что у вас кусок не застревает, когда голодные дети смотрят в рот?
Мадам проглотила слезы. Гриша с удивлением следил, как её глаза высыхали и вновь становились мокрыми. Эти новые слезы, Гриша не сомневался, были самые настоящие, без «туфты».
— Где ты такую бабу видел, чтобы детей не любила? — заговорила она уже не боцманским, а обыкновенным женским голосом. — Такая каракатица одна на миллион. Мне бы самой ребёночка… Так бог не дал. Я у Марии Олюню просила, самую махонькую, удочерить. Отказала. Может, ещё родители найдутся, говорит. А у меня сердце кровью обливается: детки, как снежиночки, тают… Пусть не даром, за вещи, а всё-таки я их кормила в самое трудное время. Это моё оправдание перед богом, что своих не нарожала!
Гриша понял, что пора ковать железо.
— За бога я не ручаюсь, — сказал он важно, — а что касается Советской власти, могу быть свидетелем, что вы добровольно сдаёте продукты государственному санаторию.
— Так ведь ключ у Гурова.
— Значит, не договорились.
Гриша решительно открыл дверь и вышел.
Мадам выскочила следом:
— Ну кто же так торгуется? Давай не по-твоему, не по-моему. Есть ход, про который и Гуров не знает.
Мадам подвела Гришу к решётке забора. Там среди бурьяна торчала из земли какая-то широкая труба квадратного сечения, накрытая сверху двускатной крышей наподобие домика.
— Тут винные погреба проходят от пансиона под ваш санаторий: эта труба для вентиляции. Только сюда не то что ты — пацан не пролезет.
Гриша хитро усмехнулся:
— Пацан, которого вы, мадам, выкармливали, пролезет в дырочку от макаронины.
«ПОКА Я ЗДЕСЬ, МАРИЯ В ЧК НЕ ПОБЕЖИТ»
Узкий луч дневного света из вентиляционной трубы прорезал тьму погреба. Сперва в этом луче повисли ноги мальчика, потом он спрыгнул, зажёг свечу. Огонёк осветил лицо Коли, ящики, мешки, бочки, коробки. Тускло поблёскивали жестяные банки. Все это громоздилось до потолка и образовало узкий коридор. Некоторые ящики были повреждены (видно, сгружали наспех). В ящиках оказались галеты — очень вкусное солоноватое печенье, шоколад, засушенные и засахаренные фрукты. Коля сроду не видел такого богатства. А в одном из ящиков лежали «фрукты» покрупнее, завёрнутые в промасленную бумагу. Коля развернул. Гранаты-лимонки. Много ребристых гранат в гнёздах. Коля открыл картонную коробочку, похожую на пенал, там были запалы к гранатам.
Вдруг в конце коридора заскрипели ржавые петли и образовался узкий прямоугольник света, который постепенно расширялся: открывалась дверь. Коля попятился и приткнулся спиной к пирамиде ящиков. Один чуть не упал ему на голову. Он хотел его с силой отпихнуть и замер. На ящике был нарисован череп и написано: «Динамит!» Вся пирамида состояла из таких же ящиков. Коля дунул на свечку, но погреб уже освещался дневным светом через открытую дверь. Коля поспешил спрятаться за ящиками.
Вошли двое — Гуров и Дубцов в цивильных костюмах.
— Как видишь, Виля, я неплохо поработал, — сказал Гуров. — Из таких складов мы будем подкармливать наши боевые группы в лесу. Кое-что пустим на чёрный рынок. Подрыв экономики. Уверен — ты Маркса не читал, пренебрёг. Значит, будешь подрывать экономику динамитом, — Гуров расхохотался.
— Если бы я тебя расстрелял тогда на дороге, как вражеского агента, было бы ещё смешней, — сказал Дубцов.
— Ну не мог же я все тебе выложить так, за здорово живёшь, — стал объяснять ему Гуров, — мы оставляли склады не для «белого дела» вообще, это слишком расплывчато, а для нашей организации, в которой ты не пожелал бы состоять. Мы, сторонники твёрдой руки, хотим, чтобы у России был царь похлеще Ивана Грозного, — тогда уж никаких революций. И ради этого святого дела не брезгуем ничем и никем, даже бывшими секретными агентами охранного отделения. Я сам — в прошлом жандарм, «цепной пёс» не только для большевиков, но и для розовых интеллигентов, вроде тебя. Вы, помнится, таких, как я, полицейских ищеек, на порог не пускали. А теперь вы, спасая шкуры, за границу улепётываете, а мы, кого вы в приличный дом не пускали, остаёмся спасать Россию.
Коля слушал, подпирая спиной ящики, готовые в любой момент рухнуть.
— Я хотел бы, — сказал Дубцов, — чтобы меня и в дальнейшем принимали в приличных домах. Ну, на худой конец, оставить о себе добрую память у Марии Станиславовны. Это семья русского врача, Гуров, здесь всегда судили о человеке по одному, главному, признаку — как он относится к больным. А мы и так подмочили свои репутации. Мы вывозим или прячем продовольствие, а большевики снабжали санатории! Не спрашивая, между прочим, чьих тут лечат детей: офицерских или комиссарских.
— Вот ты и попался на большевистский крючок! — крикнул Гуров так громко, что Коля отшатнулся, и ящики вновь поехали на него. — Твоя милая интеллигентная Мария Станиславовна, с её санаторием, первая ласточка большевистской пропаганды «Курорты трудящимся!». В Монако, на Ривьере, в Ницце нежатся миллионеры, а здесь — неимущие классы. Оценил ход? Советы уже национализировали другие лечебные местности России: Кавказские Минеральные Воды, башкирский кумыс. Теперь очередь за Крымом. Вот тут коммунисты и осуществят свои лозунги на зависть трудящимся всего мира: переселят во дворцы богачей обитателей хижин. На мраморных террасах ливадийских дач цесаревичей будут резвиться чумазые дети трущоб, и большевики залечат им язвы прошлого.
Гуров на самой громкой ноте оборвал свою речь.
— Продолжай, — сказал Дубцов.
— Ты знаешь, что я хочу сказать.
— Ты хочешь сказать, большевикам это удастся, если они прокормят свои курорты.
— Ну, разумеется, если смогут прокормить. Мы не для того вывозили и прятали продовольствие, чтобы кормить золотушных кухаркиных детей!
Дубцов повернулся и пошёл к светлеющему прямоугольнику двери.
— Придётся обойтись без меня. Я вам не помощник. У меня у самого в детстве были слабые лёгкие, и профессор Забродский взял меня в свою семью, чтобы выходить. Иначе не видать мне моря, как тебе меня.
Гуров сунул руку в карман.
— Здесь не место убирать свидетелей, Гуров, — сказал, не оборачиваясь, Дубцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13