Не печалься, если в сердце только горечь от людей, —
Своего удела смертный никогда не обойдет.
Навои, перед любимой ты лица не подымай:
Ведь любовь и в униженьи честь и доблесть обретет.

* * *

Птицу-сердце полонила нежных локонов силком,
Стали волосы сетями, стала родинка зерном.
В сердце мне огонь метнула, а сама ушла с другим
И зажгла отныне сердце мне отчаянья огнем.
Веру взяв мою, без веры во дворец вошла сама
И в Хайбар, ислам разрушив, как гроза вошла потом.
На пиру меня отыщет, яд разлуки мне нальет,
А свою наполнит чашу сладким радости вином.
Голубь мой, мое дыханье крылья ангелов сожжет,
Как же весть о страсти другу отнесешь ты под крылом?
Виночерпий! Я в разлуке с солнцем, алым, как вино;
Чашей мне да будет небо — до краев его нальем!
Брось на улицу с позором имя чести, Навои,
С честным именем ты все же сам позорным шел путем.

* * *

Из глаз улетела дева, — когда б душа догнала!
Когда б из моих предплечий вдруг выросли два крыла!
Стрела попала мне в сердце, — ты хочешь ее найти?
Пусть тем же путем мне в сердце вторая войдет стрела.
Когда умру без тебя я, не надо меня судить, —
Меджнун я, и стыд мне в тягость — уж лучше бы смерть пришла.
Ты хочешь, о виночерпий, к сознанью меня вернуть?
Налей до краев мне чашу забвенья добра и зла.
Глава кабачка! Мне чашу отшельник сейчас разбил;
Разбей меня, чтобы счастья судьба ему не дала.
О сердце! Ты стало прахом, — не все ли тебе равно,
Поднимется пыль с дороги иль ляжет там, где легла.
Фальшивого ты дирхема не стоишь, сердце мое,
Но все ж на базаре чувства душа тебя продала.
Душа Навои — цыганка, чья жизнь несчастий полна.
При виде людей Конграта ей душу печаль зажгла.

* * *

Когда сравненье «сахар» предложат твоим устам,
Сама скорей прикуси их, скажи о них правду нам.
Я смелости не имею, чтоб губ коснуться твоих,
Довольствуюсь поцелуем, доступным моим мечтам.
И если я ум теряю от взгляда пери моей,
Какая польза, советчик, идти по твоим путям?
Быть может, когда всевышний задумал создать людей,
Свою мечту о прекрасном в тебе показал он нам.
Когда улыбнулся сахар твоих смеющихся губ,
Учил он сладко смеяться и розы по всем садам.
Но миру, как юной деве, ты сердца не отдавай, —
Мудрец ему сердце не дал, не веря его словам.
Скажи, отчего же дева бежит тебя, Навои?
Ведь нить меж ней и собой давно отыскал ты сам.

* * *

На ее щеке девичьей темной родинки пятно, —
Каплей амбры на горящем угле кажется оно.
В сердце милой вызвал жалость я жемчужною слезой;
Я — купец, и наживаюсь я на жемчуге давно.
Шах на пиршестве печали — кровью плачу, желт лицом, —
Так из кубка золотого каплет красное вино.
Сердце просит подаянья уст твоих, но ты скупа.
Почему хотя б надеждой жить сейчас мне не дано!
Приходи, я буду прахом, попираемым тобой;
Вся душа полна страданья, тело муками полно.
Уничтожь в своем сознаньи бытие, небытие:
Быть — не быть за гранью жизни, — ах, не все ли нам равно!
Навои! Ужель пророком пьяной музыки ты стал?
Музыкант, играй на лютне! Виночерпий, лей вино!

* * *

Словно роза, этот алый девы молодой халат,
Болью мне сжигает сердце, как огонь, сквозной халат.
Весь окрашен кровью птицы, бьющейся в груди моей,
Облачивший в цвет тюльпана стан ее тугой — халат.
В ночь свиданья опаляет крылья каждый мотылек,
Видя на закат похожий в темноте ночной — халат.
Пусть, ведя беседу с розой, не гордится кипарис.
Ветер утра! Эта роза с милым делит свой халат.
Виночерпий! Цвета розы в чашу мне налей вина:
Во дворце не прячут сердце в воздержанья злой халат.
Навои! Иной не надо розы сердцу-соловью:
Ты прижмешь к груди горячей ярко-огневой халат.

* * *

Жизнь без стана-кипариса для меня полна тоской,
Как умру я, посадите кипарис вы надо мной!
На плечах гора разлуки. Я стремлюсь и с грузом к ней,
Не страшна мне эта ноша, пусть я телом — лист сухой.
Я, слабея, эти косы гиацинтами зову,
Ночь длинна больному в марте так же, как и ночь зимой.
Сердце душу к ней ревнует, этой распре нет конца,
Точно так же и богатству мы завидуем порой.
Сотню раз клинок разлуки ты вонзила в грудь мою.
Если рана это довод, сто есть доводов за мной.
Не дивись, коль взором страсти Навои пронзил твой взор, —
Для неверных тот, кто верит, человек всегда пустой.

* * *

Кипарис мой, — ты сказала, — жди меня! — и не пришла.
Я не спал всю ночь, дождался света дня, — ты не пришла.
Поминутно выходил я на дорогу ждать тебя,
Поминутно умирал я, жизнь кляня, — ты не пришла.
Думал я, что опасалась ты соперницы-луны,
Но и в полной тьме забыла ты меня и не пришла.
Я в разлуке с милой пери, как помешанный, рыдал.
Кто смеялся молчаливо, кто — дразня: «Вот, не пришла!»
Издевались: «Что так щедро воду ты струишь из глаз?»
В эту ночь я кровью плакал, ту виня, что не пришла.
Друга нет. Но прах дороги под ногою у тебя —
След красавицы, что клятвы не храня, к нам не пришла.
Навои, хмельною чашей сердца дом развесели:
Где вино — там скорбь не гостья, не родня, — чтоб не пришла!

* * *

Над головой моею осенних дней листопад.
Но что тебе в том? — С тобою весенний ликует сад.
Возможно ль живым остаться, когда ты выйдешь пьяна,
С подколотою полою, тюрбан надев наугад?
Мое изранено тело, и кровь ручьями течет:
Я рвал его сам зубами, все раны мои горят.
Что солнце в пыли — не диво. Но тонкая пыль пушка
На солнечном лике милой чудеснее во сто крат.
С утра в кабачке сижу я, и сделал мне мальчик-маг
Зуннары из кос любимой, как то предписал обряд.
Прекрасен дворец для сердца, но сто опасностей в нем.
В лачуге пьянства свободу и боль обрести я рад.
О Навои, если хочешь спокойствия хоть на миг,
Храни от раздумий сердце и сам не гляди назад.

* * *

Уже белеет голова, да и зубов уж многих нет.
Пора собраться в дальний путь, кончай свои дела, поэт.
Давно ли молодость цвела, а смотришь — старость тут как тут.
Как ни хитри — один конец в долине горьких зол и бед.
Кто, сорок лет давно пройдя, переступил за пятьдесят,
Тот знает, что добра не жди, когда уже ты стар и сед.
Твой посох — тетива, твой стан согбен, как лук; что скоро сам
Стрелой из мира улетишь — других не надобно примет.
Когда со всех шести сторон ожесточились семь небес,
Что пользы шестьдесят тебе иль семьдесят минуло лет.
Известно: молодость — весна, а зрелость — осень. Если так,
То старость сравнивать с зимой поэтам я даю совет.
Увы! Ни осень, ни весна мне счастья больше не сулят.
Пришла моя зима — и в снег, как в саван, я уже одет.
Непоправимо устает от долгой жизни человек!
Сосед сказал: «Сто лет живи!» — тебя он проклял, твой сосед.
Свой путь все люди на земле к забвенью держат, Навои!
Когда стремишься к цели ты, иди и сам за ними вслед.

Часть 3.

Сердце взял мое сын мага, кубки магов срок подать,
Ведь теперь для нас не благо — в праведности пребывать.
Разлучился я с луною, вне себя я быть хочу:
Чаши мне подай, о кравчий, небу вечному под стать.
Нам, кабацким забулдыгам, пить вино разрешено.
В том, кто видит мир в руинах, поселилась благодать.
Кравчий, мы впитали душу жизненосного вина,
Но уста усладу пьющих не желают уставать.
Хмель сродни душе и крови, не затем ли мудрый врач,
Кровь пустив, ее частицы склонен «душами» назвать?
Поутру б опохмелиться, да закрыт питейный дом,
Вот и я зову аллаха — «Все способный отверзать!»
Отчего в питейном гомон? Видно, с девушкой-лозой
Навои, подобно пиру, любит шашни затевать.

* * *

От синих язв камней разлуки я погорел средь бела дня,
Гумно мое заполыхало в ночи от серного огня.
Мою унылую лачугу огонь разлуки озарил,
Из-под ее убогой кровли тьму непроглядную гоня.
На коже родинку и алиф ты, взяв индиго, навела;
И алифы стал вырезать я, и язвы прижигать, браня.
Для стрел ее метою сделал я сердце — и разбогател:
Дороже яхонта отныне стрела любая для меня!
Украсив золотой фольгою обличья роз в моем саду,
Она ушла, осенним тленом цветник весенний осеня.
Спасенья от самодовольства я и мечети не сыщу.
Я в винном кабачке, отшельник, — там и отыщешь ты меня.
О Навои, пятном родимым она мне заслонила свет,
И вот я, раздирая ворот, скриплю каламом, жизнь кляня.

* * *

Сердце кровью из ран обагрить я сумел
И в багряный тюльпан превратить я сумел.
Льдистым взором — рой капель на стрелах твоих —
В градин полную горсть остудить я сумел.
Ту луну, что зеницею ока была,
Чернотою тоски окружить я сумел.
Гнать меня? Просыпаться не стала она!
До утра как собака провыть я сумел.
А узрев пузырьки на поверхности вод,
Нежность уст твоих вообразить я сумел.
Хоть небесная мне и грозила карга,
Козни злобные предотвратить я сумел.
Знак несчастья на желтом лице Навои
Мыслью в желтый тюльпан обратить я сумел.

* * *

О соперники! Вам чаша вожделенья и желанья,
Нам — приют тоски недужной и тревоги расставанья.
Я любовью весь истерзан, тело все в кровавых ранах,
Будто недруги решили, чтоб платил им кровью дань я.
Дом Фархада и Меджнуна — это горы и долины.
Я от их оков свободен в бесприютности скитанья.
В миг, когда младая пери поселилась в сердце мудром,
Обернулись безрассудством все дотошные познанья.
Нет, в душе шалуньи этой не вписал я свое я имя:
В ней бесследность, безымянность, отраженье без прозванья.
Я сражен любовью насмерть, но — умри сто мне подобных:
В сердце, ласковом лишь с виду, не отыщешь состраданья!
Старца древнего, о боже, ты смутила мимоходом;
Так пускай пройдет во благе гордость самолюбованья!
Все грехи прости, кабатчик, мне, отшельнику дурному:
Мне за зло — добром платил ты с постоянством упованья.
Ты про Навои сказала, будто любит он другую:
О творец, бессчетны этих подозрений сочетанья!

* * *

Знайте, что все розы мира — колкости шипов не стоят.
Розоцветных вин кувшины — бед хмельных оков не стоят.
Если шах тысячелетье всей подлунной будет править,
То и мига униженья дни всех тех веков не стоят.
Все отрады в продолженье жизни сотен поколений
И минуты лицемерных властных пустяков не стоят.
Коль сандал или алоэ ты швырнуть захочешь в пламя,
Дым окутает жаровню — и жаркое дров не стоит!
Все манящие в походы царства дальних небосклонов
Едкой пыли от походных грубых башмаков не стоят.
Ежели в любимой близость длится месяцы и годы,
Но соперник есть — услада пары медяков не стоит!
Горний мир небытия ты, Навои, иному миру
Предпочти. Все ласки света двух хромых шажков не стоят!

* * *

Луна в носилках, о постой, постой,
В моих глазах останься на постой!
Твои глаза убийцами слывут,
Но злей их — яд, коварный и густой.
Вздыхать я стал бы у твоих дверей, —
Вздох обернется смертной пустотой!
Я стал Меджнуном у второй Лейли.
Чудак смешон своею простотой.
Не диво, что полудремотных глаз
Полудобычей стал певец простой.
На родинку бы милую взглянуть
И захлебнуться счастья высотой.
О Навои, не думай о себе:
Твой идол полн бесцельной суетой!

* * *

Зеркало становится водою от лица, что темень гонит прочь.
Точно так, как ледяным сосулькам солнца вешнего не превозмочь.
Приподняв платок, ты показала, что равно прелестны лик и стан,
Будто это в самый миг навруза, где спешат сравниться день и ночь!
Коль зашить расселины захочешь — в сердце, обращенном в сто кусков,
То стрела, сшивающая сердце, станет для тебя иглой точь-в-точь.
Дремлют искорки разлуки в теле, превращенном в неостывший прах,
Будто пламя, что булат из камня высекает, хлещет во всю мочь!
Что ж ты мое сердце изловила, что ж ты столько раз меня гнала:
Ведь бежав из плена, зверь не станет больше до ошейника охоч!
Кравчий, в моем сердце скорбь вселенной, вековечной горестности дщерь, —
Сделается пусть огонь печали чашею веселия точь-в-точь!
Откажись же от души и тела, Навои, — ведь нет в любви земной
Средства против горестей и жалоб: лишней мукой сердце не морочь!

* * *

Правоверные, слышите вы себялюбца стенанья?
Взвился вопль до небес из страны, где живут мусульмане.
Обещал мне лобзания твой животворный рубин:
Хоть была это ложь, оживили меня обещанья!
Солнце вырвалось ало из ласковых прядей твоих,
Словно птица из плена, безумец — из пут назиданья!
В дни разлуки забыла меня луноликая та:
Если близость найду, позабуду про дни расставанья.
Если в чаше вина отражен мой прелестный кумир,
Нечестивцем я стану, расставшись с той сладкою данью.
Ты, что чести и славы все требуешь от Навои,
Знай — от чести и славы ушел он в земные скитанья.

* * *

Цвет прядей твоих — это амбра иль мускус Китая?
Вкус губ твоих — сахар иль меда струя золотая?
Бесчестья зуннаром не стали ли пряди твои?
Не клонят ли смертные выю, его обретая?
Не сердца ль огнем пламенеет твой жаркий рубин?
Не в чаше ль твоей — роза светится, как огневая?
Сердечной казны не стрела ль твоя стала замком,
Где свежие губы, как перстня оправа литая?
«Хмельного влюбленного я умертвила!» — скажи.
Противились шейхи, но ты их взманила, блистая!
Дехканин, меня в ее сад и цветник не тяни —
Жасмин или роза верней? Вот задача простая!
Как лед ее сердце… Что ж сделаешь ты, Навои:
Издашь ли ты вопль, иль заплачешь, тоски не скрывая?

* * *

Соловей, лишенный розы, умолкает, не поет;
Попугай, лишенный лакомств, красноречье где найдет?
Я твоей любви лишился. Словно пламя — каждый вздох.
Я вздыхаю, опасаясь, чтоб не вспыхнул небосвод.
И за то, что я не плачу, ты не упрекай меня:
Кто давно от скорби умер, разве может плакать тот?
День и ночь молю аллаха — умертви, но не карай!
Лучше потерять мне душу, чем терпеть разлуки гнет.
Вкруг свечи своей улыбки ночью вился мотылек,
Он свечи своей лишился в час, когда заря встает.
Навои с тобой в разлуке птицей безголосой был.
Не лишай раба отныне царственных своих щедрот!

* * *

Стрелы милой полетели в грудь мне, обнаружив путь
Смерти — к сердцу, ну а сердцу входом в жизнь тот служит путь.
Как с окружности высокой к центру линии ведут,
Так с небес несутся стрелы, намечая в душу путь.
Стрелами я весь изранен, горем я пронзен насквозь,
В ливне стрел моя дорога, мой все хуже, хуже путь.
1 2 3 4 5 6 7