https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_vanny/s-dushem/s-dlinnym-izlivom/ 

 

«Жучки» прямо лезут следом и показывают справку и деньги. Я отнекиваюсь, меня коварно соблазняют, во мне разжигают алчность! Наконец, я беру деньги.– Сколько? – вклинился Томин.– Выше государственной цены, Александр Николаевич.– Дальше, Ковальский.– Собственно, можно бы сразу отвалить. Но как-то пожалел шофера. Уведут, думаю, у парня машину, перекрасят – и прости-прощай. Тогда, якобы показывая, как моя «Волга» хорошо берет с места, трогаю и проезжаю метров тридцать. А там уже стоянка запрещена, понимаете? Естественно, свисток. А «жучки» смерть боятся милиции. Меня выталкивают улаживать отношения с властями. А деньги-то уже здесь, – хлопнул себя по карману. – Милиционер берет под козырек, оставляю на него машину, вроде иду за шофером, у него права. Десять – пятнадцать шагов – и растворяюсь в воздухе.Знаменский усмехнулся.– Значит, покупатели остались с носом, потому что вы пожалели шофера? Ой ли, Сергей Рудольфович? Представьте, что они угнали машину. С вашей стороны тогда не мошенничество – тогда была бы кража. Вы не тридцать метров проехали, вы «переехали» из одной статьи в другую. Все рассчитано точно.Ковальский хитро поглядел на Знаменского, на Томина, довольный, что оценили.Знаменский подвинул к себе протокол допроса, собираясь фиксировать. Но Томин перехватил инициативу:– Как самодеятельность, Сергей Рудольфович?– Пою! Пою, Александр Николаевич. Сердечно благодарен!– А вообще жизнь?– Человек когда-нибудь доволен? На свободе не хватает денег, в тюрьме – свободы. Но могло быть хуже. Народ в камере солидный, один даже преподаватель – за взятки в институт принимал.– Кстати, бродяжка у вас есть, тоже за Пал Палычем числится. Этот жить не мешает?Как-то одновременно Ковальский поскучнел и насторожился.– Да нет…– А какое у вас о нем впечатление?– Только из уважения, Пал Палыч, – произнес Ковальский после долгой паузы, с явной неохотой нарушая камерную этику.– Я не настаиваю.– Настаивать не надо. Но, к сожалению, мало что могу. Замкнутый тип.– Как он держится? – выспрашивал Томин. – Рассказывает о себе?– Мы знаем только, по какой статье сидит. А держится спокойно. В камере его боятся.– Боятся?!– Да, был, знаете, случай – один парень полез с кулаками, так едва отдышался. Бомж глазом не моргнул, только этак особенно выставил вперед руку и куда-то парню попал – тот растянулся на полу и корчится. На публику произвело сильное впечатление.– Та-ак… – сказал Знаменский и помолчал, ощущая, как еще крупинка осела на его «промывочном лотке». – Считаете, он не тот, за кого себя выдает?– Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я – я! – осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще – сколько у него классов образования?– Говорит, десять.– Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Тридцать восемь – сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек.Знаменский помедлил, но больше Ковальскому нечего было добавить. Можно нажимать звонок.– Мы закончили, – обратился он к конвоиру. – Федотова придержите пока.Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у зарешеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:– Такой показался серый, лапчатый.– Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с яблоками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в канцелярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься – врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие неуместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.– Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать – проверки как будто подходят к концу.– А чего мне радоваться? – хотя, конечно, испытал облегчение. – После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу – срок идет.– Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?– Ничего, сидим дружно.– И не скучно в четырех стенах?– Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспомнишь ночевки под забором… тут хоть койка есть.– А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.– Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет…– Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.– Что-то допрос сегодня чудной, – кривовато хмыкнул тот.– Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!– Очень верно говорите. Каждый день – целая морока. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет… – причитания горемычного сиротки.– Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существовали. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.– Модус чего?– Образ жизни.– Официально? Ну, официально запишите так, – он продиктовал: – Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. – И пояснил свою юридическую грамотность: – С культурными людьми сижу, всему научат.– Насчет случайных заработков подробнее.– Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь – на дорогу троячок сунет.– На это не просуществуешь.– Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам – и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.– Охота вам лапти плести?– Лапти?– В смысле – языком.Еще частичка туда же, в осадок.– А-а, языком… Ваше дело проверить. Может, я правду говорю, почем вы знаете?– В каких городах за последние годы побывали?– Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать – сами подумайте – на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.Это уж верно.– Откуда вы попали в Москву?– Откуда? Издалека.Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.– Поточнее, пожалуйста.– Ах, гражданин следователь, мир велик.– Мир-то велик, а в Москву-то зачем?– Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть.Опять же своим, настоящим голосом.Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодушные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть… он мечтал увидеть…– Белокаменную? – неожиданно для себя тихо и медленно произнес Знаменский.Хлоп! – глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой:– Ну да, столицу нашей Родины.Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытянутой в сторону допрашиваемого шеей… что за наваждение! Выпрямился, принял достойный вид, но с загривком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения.– Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили.– Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу.– Полюбуйся, Саша, амнезия.Тот передвинулся за спину Знаменского для удобства любования бомжем. «Амнезию» сунули Знаменскому на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин.– Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозрительно! Категорическое нежелание называть какие-либо пункты, где…Знаменский испробовал металлический тембр, и тотчас бродяга взвинченно окрысился:– А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?!– Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, – вполголоса возразил Знаменский.– Извините, гражданин следователь, погорячился, – он ссутулил широченные плечи в показном смирении. – У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее.– Исключительно меткое замечание, – подхватил Томин. – Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете?– Скажу, что такие ваши приемы противоречат нормам законности. Я буду жаловаться прокурору!Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому.– Братишка.– Колька? Привет… С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу… Честное знаменское… А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего потребуй у них документы, у неизвестных, – он разъединился. – По-моему, мать просто подослала его выведать, скоро ли я.– Между прочим, не лишено актуальности.– Давай все-таки подумаем, что нам дал…– …этот пустой допрос?– Отсутствие информации – тоже своего рода информация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась.– Ну, давай пометем по сусекам.– Начнем с конца.– Почему он психанул? Он же не всерьез.– Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон.– Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился.– Нет, он решил закруглить допрос.– Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где – куда – откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести «Курск» или какая-нибудь «Епифань» – и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площади, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил.– Не укладывается он в рамки вора. Даю голову на отсечение, он понимает, что значит «модус вивенди», понимает, что «амнезия» – потеря памяти. И не слышал песни «Расскажи, расскажи, бродяга». Что такое рядовой бомж? Тупой, опустившийся пьянчуга. А Федотов? Весь собран в кулак! Вспомни, как он уклонялся от обострения темы. Как не давал сократить дистанцию. Для той вульгарной игры, которая шла, его броски и пируэты слишком выверены.– Преувеличиваешь, Паша.Знаменский взял из шкафа книгу, выбрал страницу, сунул Томину.– Читай, я засеку время.– Лучше ты, я малограмотный.– Читай, говорят.Томин прочел.– Пятьдесят три секунды, – констатировал Знаменский. – Против его сорока… У нас с ним на уровне подкидного, а он держится, как преферансист. В свете вышеизложенного что собираешься делать?– Пойти ужинать наконец. Потом посмотреть по Интервидению матч с югославами. И потом спать, – он направился к двери. – Завтра пошевелюсь: получу в Бутырке описание его личных вещей. Спрошу, не было ли передач. Кстати, та камерная драка занесена в его карточку, можешь ее упомянуть.Завтра воскресенье, но Саша пошевелится. Не имей сто рублей…– Слушай, обязательно список книг, которые выдавала Петрову-Федотову библиотека. И позвони в Первомайский. Пусть там проверят, не присылал ли каких-нибудь матери переводов, посылок, заказных писем. Словом, то, что на почте регистрируется.– Это все просто. А вот хвосты… Мать честная! Утону я в старых сводках. Утону и не выплыву! Идешь?В городе стояла весна. Праздничная, неповторимая.Всю зиму валил снег. Только его сгребут и сложат высокими хребтами вдоль тротуаров, только начнут возить в Москва-реку, а он снова сыплет и за ночь иногда совершенно сровняет мостовую с тротуарами, и люди полдня ходят по улицам гуськом – где протоптаны тропинки. Только начнет желтеть и грязниться – снова летит и устилает все ослепительным слоем.И вот после всех метелей пришла весна света. Солнце подымалось на чистом небе, разгоралось, с крыш начинали потихоньку тянуться сосульки, а тротуары странно курились и местами высыхали, не родив ни одного ручейка. Держалось безветрие. Вокруг сугробов потело, они слегка оседали, но сохраняли зимний вид. Только там, где их раскидывали под колеса машин, быстро превращались в серую кашу и сочились водой.И каждый вечер строго после захода солнца – будто нарочно для того, чтобы не отнять ни единой краски у весеннего дня, – наползали тучи и отвесно сеяли снежные блестки. Каждое утро пахло весной, каждый вечер – свежим снегом.Эта пора была создана, чтобы влюбляться, бродить, восторженно щурясь на солнце и слушая капель… А почему, собственно, он идет один? Так естественно представить рядом легкий, чисто очерченный профиль с золотым проницательным глазом. Ничто не мешает. Разве кто будет ему ближе? Глупо откладывать. Мать давно этого ждет, Томин ждет, Зиночка ждет. А весна и вовсе торопит. Такой весны может больше не случиться, и надо успеть к ней примазаться со своим счастьем.Или жаль холостяцкой свободы? Чушь. Женщины появлялись в его жизни и исчезали, не оставляя глубоких следов, не отнимая ничего у Зины. Кроме времени А в жизни Зины был кто-нибудь? Не исключено. Охотников, во всяком случае, хватало. Царапнула запоздалая ревность. «Этак я еще и провороню ее! Глупо выкладываться до донышка на работе. Окаянная профессия. Невыгодна ни в смысле карьеры, ни в материальном отношении. Зато сломать шею – сколько угодно. Ладно, тут чего уж… А вот Зиночка. Передает потешные словечки племянника, вяжет ему варежки, водит в зоопарк. Хватит. Решено!»На пороге дома Знаменский сделал кругом, чтобы еще раз увидеть непривычно красивый переулок и перекресток под светом фонарей, окруженных сквозным хороводом снежинок…Лапчатый… Перепончатый. Он заявился поглядеть на нашу Белокаменную!«Вот как?! Так я уже знаю?! Уже способен опознать ту субстанцию, что копилась подспудно? Способен дать ей имя?»Способен.Волна тихой ярости смыла все личное и унесла, и до рассвета Знаменский был наедине со своим открытием, воюя против его недоказуемости и внешней абсурдности.
* * * Маргарита Николаевна пекла оладьи, и втроем ели их на кухне с вареньем, со сметаной. Колька рассказывал что-то язвительное о школе, потом вынес мусорное ведро и закатился гулять. Знаменский продолжал сидеть за столом.
1 2 3 4 5


А-П

П-Я