Но сейчас меня заботит совсем другое.— Ну, а молодые люди, — напоминаю я. — Какие молодые люди приходили к Вере?— А никакие, — сердито отвечает Полина Ивановна. — Больно они ей нужны были.Эта неожиданная запальчивость меня слегка озадачивает. Может быть, кто-то когда-то обидел Веру, обманул или как-то еще заставил ее страдать и Полина Ивановна теперь не желает даже вспоминать того обидчика? Но если это история давняя и уже, во всяком случае, закончившаяся разрывом, то… Впрочем, всякое бывает в жизни. Даже мой не такой уж богатый жизненный опыт подтверждает это. Причем преобладающую долю его составляет опыт профессиональный, а это тоже что-нибудь да значит. Вообще я не знаю, какая еще профессия знакомит так человека со всеми самыми сложными и драматичными сторонами жизни, как моя. Итак, какой-то мужчина, видимо, оставил след в жизни Веры, но Полина Ивановна об этом говорить явно не хочет.— Не может быть, чтобы за такой красивой девушкой никто не ухаживал, — говорю я. — Среди этих людей может оказаться человек подлый, жестокий и ревнивый. А тогда может случиться всякое, Полина Ивановна. Самое страшное даже.Старушка поднимает голову и сердито смотрит на меня сквозь очки.— Подлец к Верочке даже не приблизился бы. Подлецов она за версту видела. Знали бы вы, что это за чистая душа была. Да вы хоть у кого спросите, если не верите.— Ну, не подлец. Конечно, не подлец. Но хороший человек мог за ней ухаживать? — не сдаюсь я. — Даже не мог, а должен был ухаживать. Какой-нибудь хороший человек. Ну, вспомните же, Полина Ивановна. Помогите нам. Неужели вы хотите, чтобы мы его не нашли, того, кто поднял руку на Веру?И тут же жалею о своих последних словах.— Это я-то не хочу? — Старушка даже бледнеет от негодования. — Да как у тебя язык-то поворачивается?..— Так помогите же нам его искать.— Господи, да я что хочешь сделаю, чтобы помочь.Убийство, самое страшное из всех преступлений, несет в себе такой силы эмоциональный и нравственный заряд, который даже самого равнодушного не может не взволновать и не возмутить. А сам убийца, как бы автоматически и вполне естественно, становится врагом каждого, кто только услышит о совершенном злодеянии. Поэтому расследовать убийство одновременно и легче и труднее, чем любое другое преступление. Легче потому, что здесь тебе обеспечена особенно активная и горячая помощь окружающих. Легче еще, конечно, и потому, что на раскрытие такого преступления бросаются обычно все силы и средства. Я, например, убежден, что через два или три дня Кузьмич сам подключится к этому делу, если за это время у нас не появятся реальные шансы на его раскрытие. Ну, а труднее потому, кроме всего прочего, что ты сам взволнован, что тебя самого переполняют гнев и нетерпение. И, прежде чем справиться с труднейшей задачей, стоящей перед тобой, тебе предстоит справиться с самим собой, а это очень непросто, уверяю вас. И в таком состоянии я все время боюсь совершить какой-нибудь просчет, какую-нибудь ошибку.Вот и сейчас я вижу побелевшую от негодования Полину Ивановну и чувствую, как у меня у самого начинают дрожать Нервы, и понимаю, что это никуда не годится.— Успокойтесь, Полина Ивановна, ну, прошу вас, — говорю я, стараясь и сам успокоиться при этом. — Я же знаю, что вы готовы нам всем помочь. Но припомните все-таки человека, который ухаживал за Верой или просто дружил с ней.Я продолжаю бить в одну точку и ищу того, кто был с Верой в тот вечер. Но в то же время я чувствую, что ухожу с другого пути, от другой версии, которую упустить тоже ни в коем случае нельзя: исчезновение денег из Вериной сумочки и ограбление ее комнаты. Связаны эти преступления между собой? Когда произошло ограбление комнаты, в какой из трех дней после убийства или самоубийства Веры?В этот момент в комнату заходит один из сотрудников, извиняется и, наклонившись к моему уху, тихо говорит:— В мочь убийства под окнами этой квартиры стояла чья-то черная «Волга», эм двадцать один. Номер не известен. Приехали двое. Один куда-то уходил, второй ждал его в машине. Пока все. Работаем дальше.Сотрудник кивает мне и выходит.Сообщение это лишь добавляет пищи к моим сомнениям и опасениям по поводу пути, по которому я иду. Все мои мысли на минуту переключаются на то, что случилось в комнате Веры, и я не сразу понимаю, что сообщает мне Полина Ивановна.— Ну, заходил один, заходил, — говорит она неохотно.— А почему же вы его пустили без Веры? — невпопад вырывается у меня.— Как так «без Веры»? — удивленно переспрашивает Полина Ивановна. — Она ж сама ему дверь отворила. А я так, из кухни только выглянула.— Тьфу ты! — окончательно прихожу я в себя. — Ну конечно. Он, наверное, раньше еще приходил?— Да, считай, еще летом.— Летом?— Ну да.— Он что же, один раз всего и приходил?— Зачем один раз? Не один. Только ничего там не было, — машет рукой Полина Ивановна. — Если бы что было, Верочка мне сказала. А этот как пришел, так и ушел. Ни имени, ни фамилии, ни кто такой, ничего не знаю. Потому как Верочке он был безразличен. А то бы уж будь спокоен…— Какой же он из себя, тот человек? — не очень вежливо прерываю я старушку, хотя и не слишком надеюсь на ее память.Так оно и оказывается. Никаких особых примет во внешности того человека Полина Ивановна, конечно, не запомнила.— Ну хорошо, — говорю я. — А вот эти три дня, последние? И особенно первый из них, понедельник. Вы можете вспомнить, куда вы в понедельник уходили из дома, в котором часу и по каким делам?— А чего вспоминать-то? Я и так знаю. У меня каждый день одни дела. Утром, значит, иду за молоком, хлебом. Ну, и там мясца кусочек или куренка. Но это при моей пенсии не часто можно. Да и возраст запрещает. Наш врач, участковый, двадцать лет он, считай, все у нас, дай бог ему здоровья, Валериану Афанасьевичу…— Значит, в магазины вы утром ходите, так? — снова вынужден я прервать Полину Ивановну. — В котором же это часу получается, в десять, в одиннадцать?— Ну, считай так, — сухо подтверждает старушка, видимо задетая моей невежливостью.— А днем гулять не выходите?— Почему же не выхожу? Выхожу. На бульваре сижу, около метро. Очень там хорошие люди собираются. И поговорить-то приятно.— Вот и отлично. Теперь к вечеру подойдем.— Вечером я, милый, дома сижу. Пасьянс раскладываю. Или чего у Верочки читать беру. Но два пасьянса уж непременно. Это меня еще покойная Серафима обучила, светлая ей память. Там уж, как они себе хотят, сходятся, не сходятся, но больше двух ни-ни. Спать себе в колыбельку иду.— Часов в десять уже спите, наверное?— А как ты думал? В десять непременно. Давление у меня. Мне участковый доктор наш… Ну, да это тебе не интересно, — Полина Ивановна обиженно поджимает губы.— Не в том дело, — оправдываюсь я. — Спешу очень. Ведь у нас так: минуту упустишь — за месяц потом можешь не наверстать. Живые люди, они во все стороны разбегаются. Кто куда, знаете. Один через час на работу ушел, а другой через два часа уже в Киеве у дяди.У меня и в самом деле портится настроение, когда я думаю об этом.Полина Ивановна снисходительно кивает в ответ.— Ну, понятно, понятно. Что ж, я вашей работы не знаю? По телевизору смотрела. Это уж я так.— И последняя к вам просьба, — говорю я. — Посмотрите Верины вещи. Не скажите ли нам, что пропало?— Ну, всех-то вещей я, конечно, не знаю…— Что знаете.— О господи! Попробую. Про остальные вам Нина скажет, Верочкина сестра. Уж она-то все до последней пуговки знает.Полина Ивановна вздыхает и, опираясь руками о колени, тяжело поднимается со стула.Мы выходим в коридор, и я поручаю старушку заботам одного из сотрудников, самому деликатному и терпеливому, Грише Воловичу. Он галантно берет Полину Ивановну под руку и ведет в комнату Веры.Впрочем, Волович не рядовой сотрудник, он начальник уголовного розыска того отделения милиции, на территории которого обнаружен труп Веры Топилиной, и не меньше меня заинтересован в быстрейшем раскрытии этого дела, и спрос с него тоже не меньший.Воловичу и его ребятам в этой квартире и вокруг нее предстоит еще немало работы. Вот ведь и машина еще какая-то появилась. Интересно, что за машина. Ради одного этого предстоит опросить чуть не каждого жильца окружающих домов. И вовсе не каждый, между прочим, будет от этого в восторге. Вот такая наша работа. Романтики в ней гораздо меньше, чем может показаться с первого взгляда. Словом, дел здесь еще много. Но меня ждут в другом месте, и мне не терпится побыстрее туда приехать.Простившись с ребятами, я иду по коридору к выходной двери и по пути обращаю внимание на массивный замок, висящий на двери одной из комнат. Случай, надо сказать, уникальный. Такие замки висят на амбарах или индивидуальных гаражах. Методом исключений я прихожу к выводу, что этот замок принадлежит неведомой мне еще Надежде и ее мужу Петру, железнодорожникам, в данное время находящимся в очередных рейсах. Уникальный замок на их двери западает мне в память.Спустя полчаса я уже стою в толпе прохожих на широченном тротуаре и, запрокинув голову, рассматриваю громадное, из стекла и бетона здание, где еще совсем недавно работала Вера Топилина. Небольшая площадка перед главным подъездом забита машинами, они рычащим стадом вползли и на тротуар позади меня, нас разделяет лишь ряд чахлых, недавно посаженных деревцев, опирающихся на высокие колья, вбитые в землю рядом с ними. Падает густой снег. И сквозь эту движущуюся белую кисею высокое, с зеркальными лентами окон здание кажется сказочно воздушным и почти нереальным.Я направляюсь к подъезду, сверкающему стеклом и начищенной бронзой, пересекаю огромный, как вокзал, вестибюль, сдаю пальто в гардеробе и на одном из бесчисленных лифтов мчусь вверх.Далее мой путь лежит по широкому суетливому коридору, устланному красной ковровой дорожкой, мимо высоких дубовых дверей с блестящими бронзовыми ручками невиданной величины и, вероятно, стоимости.В самом конце этого длиннейшего коридора я обнаруживаю нужную мне комнату и, на всякий случай постучав, но так и не дождавшись ответа, толкаю тяжеленную дверь, которая, однако, распахивается с неожиданной легкостью и стремительностью.В комнате шумно, и вполне естественно, что мой деликатный стук никто не расслышал. Здесь пять столов и пять девиц, одна красивее другой. При моем появлении пять пар подведенных, лукавых и любопытных глаз устремляются на меня. При этом девушки так приветливо улыбаются, что всякая скованность тут же покидает меня. Я улыбаюсь им в ответ и говорю:— К вам просто опасно заходить.— Вам не опасно, — смеется самая бойкая из девушек. — Вы такой длинный.— Именно, — подхватываю я. — Поэтому мне виднее, чем другим, какие тут сосредоточены опасности. Особенно для холостого человека.— Женатые иногда тоже пугаются, — весело объявляет все та же девушка и добавляет: — Но вам все это не грозит. Вы же из милиции, правда? И вам нужна Люба?— Все верно. Удивительно только, как вы догадались.— Ничего удивительного. К нам такие высокие молодые люди еще не приходили. И из милиции никогда не приходили. Вот мы и сопоставили. А Люба вот. Ждет вас.И девушка указывает на свою соседку.Люба, пожалуй, выглядит скромнее всех в этой девичьей комнате. А может быть, на нее так действует мой визит. Это очень тоненькая, узколицая девушка с длинными льняными волосами, которые падают ей на плечи; брови, как и ресницы, сильно подкрашены, щеки, по-моему, тоже, уж очень они румяные. На Любе голубенькая кофточка с длинными, широкими рукавами и тонкая ниточка блестящих бус, наверное, из чешского стекла. Большие Любины глаза смотрят на меня с любопытством и легким испугом.— Неужели вы по поводу сапожек? — неожиданно спрашивает все та же бойкая девушка.— Каких сапожек?..— Сапог-чулок, которые мы с Любой вчера купили, на полуплатформе, — не скрывая беспокойства, объясняет девушка. — Ну что тут такого? Мы ведь просто обегались, пока достали. Один музыкант привез из Испании. Конечно, жутко дорого. Чуть не месячная зарплата.— И никакого мужа, — насмешливо вставляет кто-то из девушек. — Только мама и папа.— Перестань, — резко обрывает ее первая и снова обращается ко мне: — И вообще, если хотите знать, тут я виновата, а не Люба. Это я музыканта того нашла.— Да что вы! — восклицаю я. — Какие еще сапожки? Я даже понятия о них не имею… — И, в свою очередь, обращаюсь к Любе: — Если бы вы были мужчиной, — говорю я ей, — то я бы предложил вам выйти покурить.— Вы и сейчас можете мне это предложить, — отвечает она, доставая из лежащей на столе сумочки пачку сигарет и изящную зажигалку.Люба легко поднимается, и я галантно пропускаю ее вперед. У нее совершенно идеальная фигурка и стремительная походка, которую не портят даже огромные, неуклюжие «платформы» на ее точеных ножках.В коридоре мы действительно закуриваем, пристроившись возле окна, и я уже совсем другим тоном спрашиваю Любу:— Скажите, вы очень дружите с Верой Топилиной?— Да. А что случилось?— Последний раз когда вы виделись?— Мы?.. В понедельник. Вере пришлось последний день работать. И зарплату надо было получить. А во вторник она собиралась за путевкой. Ей обещали, в Тепловодск.— Не очень-то подходящее время, а? Конец ноября.— Что делать. Вере надо лечиться. И Тепловодск ей очень помогает. Но вы не ответили. Что-нибудь случилось?Я со вздохом киваю в ответ:— Да, Люба. Случилось. Вера погибла.— А!..Люба прижимает ладонь ко рту и смотрит на меня расширенными от ужаса глазами, потом, запинаясь, спрашивает каким-то сдавленным шепотом:— Как… погибла?.. Что вы говорите?..— Ее тело нашли утром, во вторник. В котловане одной стройки. Это или убийство, или самоубийство. И случилось вечером, в тот самый день, когда вы ее видели.— Нет, нет, — машет рукой Люба. — Какое там самоубийство? Она же собиралась лечиться. Она выздороветь хотела. У нее и в мыслях не было, что вы…Слезы текут по Любиным щекам, она ищет платок, но он остался в сумочке на столе. Тогда Люба отворачивается к окну и судорожно всхлипывает.С женщинами бывает особенно трудно при расследовании такого рода преступлений. Отчаяние и неожиданность потери захватывают их до такой степени, что они не в состоянии стать помощниками в нашей и без того сложной работе, не могут не только что-либо вспомнить, но даже ответить на самые простые вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8