Что греха таить, секс между ними всегда оставлял желать лучшего.
Возможно, это его вина. Возможно, все дело в том, что он плохо разбирался в проблемах секса и был совершенно в этой сфере не образован. Впрочем, какой бы ни была причина, прогресса в их интимных отношениях почти не наблюдалось.
Когда они занимались «этим» – а он про себя их сексуальную близость часто именовал словами «это» или «это дело», – Молли, казалось, никакой радости от их соития не получала. Как-то раз, когда они лежали в постели и он, разгорячась до последней степени, уже собирался кончить, ему пришло в голову задать ей простейший вопрос: «Тебе… это… нравится?»
И она после паузы ответила ему: «Нет…»
После этого Остин поклялся себе, что и пальцем до нее больше не дотронется.
Но клятвы не сдержал.
И продолжал заниматься с ней «этим делом».
И результат всегда был один и тот же.
Нулевой.
Втайне Остин всегда немного побаивался жены – ее холодности, сдержанности, которую он принимал за равнодушие, отчужденность. Шло время, и он понял, что для того, чтобы устранить неловкость, которую он испытывал в ее присутствии, ему необходимо как следует разозлиться. Остин все чаще устраивал ей скандалы, упрекал во всех смертных грехах, и так получалось, что они занимались сексом в основном после ссор, которые затевал Остин и в которых Молли была стороной пассивной. Поскольку он знал, что «это дело» не доставляет ей никакого удовольствия, то стремился завершить его как можно быстрее. Она же после этого отворачивалась к стене и засыпала, а если спать было еще рано, то поднималась с постели и начинала заниматься привычными хозяйственными делами, причем с таким видом, будто между ними ничего не было.
Казалось, его лихие кавалерийские наскоки нисколько ее не задевали. Ни с какой стороны.
Что же, в таком случае, произошло сегодня? Откуда, спрашивается, взялся этот страх, который он видел в ее глазах? Может, она и раньше его испытывала, просто он этого не замечал?
«Я тебя боюсь» – так, кажется, написала Молли в своем прощальном письме? Он этого не забыл, хотя в тот момент ей и не поверил. Он считал, что это признание – своего рода предлог, который она изобрела, чтобы с ним расстаться. Но теперь он уже не был так в этом уверен. Да разве только в этом? Он ни в чем больше не был уверен на все сто.
Остин никогда в жизни ни перед кем не извинялся. И не собирался этого делать впредь. Но если бы на него вдруг нашла такая блажь, то сегодня он обязательно попросил бы у Молли прощения.
Невысказанные слова «прости меня» комком встали у него в горле.
Завтра она уедет из этого дома. Навсегда. Но он ее за это не винил. Нисколечко…
Посреди ночи, когда, казалось, весь мир погрузился в сон, а у него от одиночества и тоски стало посасывать под ложечкой, Остин решил спуститься на первый этаж. Его нервировало присутствие Молли в соседней комнате. Казалось, она посылала ему сквозь стену какие-то незримые сигналы, которые питали его чувство вины и раскаяния, делая его нестерпимым.
Ему просто необходимо было уйти.
Когда Остин поднялся на ноги, он почувствовал невероятную усталость. У него дрожали колени, и он был слаб, как новорожденный котенок.
Очень медленно и неуклюже переставляя будто налитые свинцом ноги, он вышел из комнаты и, так и не включив света, направился к лестнице. Он продвигался, как слепой, на ощупь, руководствуясь памятью и инстинктом и делая один короткий шажок за другим.
С огромным трудом преодолевая ступени, Остин спустился по лестнице в гостиную.
В доме было жарко и душно. Остину не хватало воздуха, и он, как рыба, широко разевал рот.
Он попытался было открыть окно, но слабость, которая навалилась на него, была настолько велика, что ему не хватило силы отодвинуть щеколду.
Горестно покачав головой, он неуверенной походкой направился на кухню, подошел к двери, выходившей на задний двор, и распахнул ее. В кухню хлынул поток свежего воздуха. Он был влажен и напитан запахами земли, травы и цветов. Во дворе чирикали птицы – предвестники утра – и дул легкий прохладный ветерок.
Но, чтобы пригасить чувство вины, которое жгло его, как огнем, всего этого было недостаточно. Несчастное лицо Молли по-прежнему стояло у него перед глазами.
Содрогнувшись всем телом, Остин с шумом втянул в себя воздух.
Прости меня, Молли!
Молли вздрогнула и распахнула глаза, не понимая сама, что ее разбудило.
Какой-то шум? Звук? Или, быть может, всему виной привидевшийся ей сон?
Некоторое время она лежала, вслушиваясь в звуки сонного дома, но ничего, кроме тиканья висевших на стене часов, ей услышать не удалось. Она стала успокаиваться, и постепенно ею вновь овладела дремота.
Но вот звук послышался снова.
Скрип половиц. Сдавленный стон.
Кто это? Остин?
Ей не хотелось его видеть. И разговаривать с ним тоже не хотелось. Неужели она струсила? Да, струсила, но трусость иной раз помогает сберечь душевный покой…
Если бы только не этот скрип…
Отбросив покрывало, Молли вскочила с кровати, вышла из комнаты и босиком пробежала по коридору до ванной комнаты.
Распахнула дверь, зажгла свет. Никого.
Снова какие-то звуки.
Уже внизу, в гостиной.
Теперь уже не скрип, а какой-то стук.
Ну так как? Хочется ей еще раз встретиться с Остином лицом к лицу?
Не хочется.
С другой стороны, она всегда может от него убежать. Главное, не подпускать его к себе слишком близко.
Она спустится – и будь что будет.
Молли осторожно спустилась по лестнице в гостиную. По счастью, ступени покрывал ковер, приглушавший звук ее шагов.
Стук неожиданно прекратился.
Она прокралась на кухню и заметила темный силуэт Остина в голубеющем проеме открытой двери.
Остановившись у него за спиной на безопасном расстоянии, Молли тихо окликнула мужа:
– Остин?
Он мгновенно повернулся в ее сторону. Даже в рассеянном свете утра его лицо казалось неестественно белым, словно обсыпанным мукой.
– Молли?..
– С тобой все в порядке? – спросила она, пытаясь и не умея скрыть свою озабоченность.
Вместо ответа он сделал шаг ей навстречу.
Ее захлестнула паника.
– Не смей ко мне подходить! Стой, где стоишь!
Он остановился.
– Молли, я…
– Если я побегу, ты меня не догонишь.
Он стоял против света, и Молли не видела выражения его лица. Зато она слышала, как Остин издал гортанный звук, напоминавший смешок. Потом послышался другой звук – какой-то сдавленный, в котором уже ничего от смеха не было.
Это что же – рыдание? Не может быть!
Остин в жизни слезинки не пролил. Сам как-то раз ей об этом говорил.
Неожиданно Остин повернулся и рванулся к двери. Выскакивая из дома, он задел больным плечом о дверной косяк.
В глазах у него полыхнуло пламя. Пришла боль.
С тех пор, как с ним случился удар, боль приобрела в его сознании цвет. Она могла быть белой, желтой, даже красной. Красная боль хуже всего. Но и черная тоже не подарок…
Такие мысли навещали его сознание, пока перед его глазами подобно фейерверку вспыхивали разноцветные сполохи.
Согнувшись и сжимая правой рукой ушибленной плечо, он оперся спиной о стену дома. Он вслушивался в свой организм, пытаясь проследить, как боль, зародившись в плече, спускалась волной по его больной руке и искрами расходилась по пальцам.
Боль.
Впервые он приветствовал ее приход. Ему хотелось задрапироваться в нее, как в тогу. Почему? Потому что там, в доме, он дал слабину. Он заплакал.
То есть чуть не заплакал.
Как это она сказала? «Ты меня не догонишь»?
И голос у нее при этом дрожал. Он поселил у нее в душе страх. Боже, как и когда это случилось?
Боль постепенно стала его отпускать. Ему стало легче. Настолько, что Остин смог отлепиться от стены дома и выпрямиться.
Сделав несколько неровных шагов, он рухнул на зеленую траву лужайки.
Господи, сделай так, чтобы она ушла, чтобы не видела его в таком состоянии. Пусть отправляется к себе в спальню и ложится в постель. Все равно она ему не поможет. Ему никто не в силах помочь.
Усталость овладела им до такой степени, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а перед глазами у него все расплывалось: двоилось, троилось, таяло в синем предутреннем воздухе…
А потом на него стал наваливаться сон – обволакивал его своими мягкими лапами, лишал слуха, зрения, воли…
– Остин?
Он приоткрыл тяжелые, будто отлитые из свинца веки.
Над ним стояла Молли, а у нее над головой виднелось синее, с начинавшими блекнуть звездами небо.
– Уй-ди…
Он хотел сказать «убирайся», но это слово было длинным-предлинным, почти бесконечным, а когда ты вымотался до крайности, говорить очень тяжело. Почти невозможно…
Неожиданно его губы зашевелились, и Остин произнес слова, которых никак от себя не ожидал:
– Прости меня…
Эти два коротких слова словно повисли в предрассветном воздухе.
«Прости меня, прости меня, прости меня…»
– Что ты сказал? – спросила Молли, будто отказываясь верить своим ушам.
– Ничего.
Остин чувствовал, как она колебалась: верить, не верить…
– Ничего, – повторил он. – Я ничего не говорил.
Он не мог смотреть ей в глаза.
– Уходи, а… – попросил ее Остин хриплым, надломленным голосом. – Уходи… очень тебя прошу.
Она еще с минуту над ним стояла.
О чем она думает? Осуждает ли его? Ненавидит? Эти вопросы даже сейчас не давали ему покоя. Все-таки болезнь сделала его сентиментальным. Даже слишком.
А потом Молли повернулась, чтобы уйти. Пока что в дом, а потом, поутру, – из его жизни.
Он знал, что если она уйдет, то уйдет навсегда, и его сознание всячески этому противилось. В душе у него рождался вопль: «Останься, не уходи!»
Неожиданно пришло ясное, как день, осознание происходящего: она его победила.
Глава 20
Совершенно обнаженная – за исключением крохотной алой полоски материи, прикрывавшей промежность, и алых же туфельках на высоких каблуках, – Габриэль сладострастно извивалась вокруг никелированного столба, торчавшего, как гвоздь, в центре эстрады. Когда застучал барабан, она стала ритмично, в такт с его ударами вилять бедрами.
В зале было душно и воняло пролитым на пол пивом. Обычно запах табака Габриэль не беспокоил, но в этот вечер сломался вентилятор, и висевший в воздухе сигаретный дым напоминал облако густого уличного смога. Другими словами, окружающая обстановка в тот вечер достала даже такую непробиваемую женщину, как Габриэль, и у нее ужасно разболелась голова.
Это был ее последний выход, и она с нетерпением ждала, когда закончится номер. Тем более что любоваться на ее прелести было особенно некому. Все мало-мальски симпатичные парни уже ушли, и на нее глазела только жалкая кучка алкоголиков и чрезвычайно странных типов, которые выбираются из своих нор только под покровом ночи.
Один из таких странных парней гипнотизировал ее взглядом все четыре выхода подряд, и от этого стеклянного, остановившегося взора у нее по коже ползли мурашки. В настоящий момент этот тип созерцал ее промежность, которая притягивала его взгляд, словно магнитом.
Не сводя с Габриэль глаз, парень поднес ко рту бутылку с пивом и, прежде чем сделать глоток, провел кончиком языка по своим коричневым, словно запекшимся губам.
Вот урод-то, подумала Габриэль и решила, что обычная нормальная работа в дневное время имеет ряд преимуществ перед ее ремеслом. Не всегда, конечно, но в такие вечера, как этот, уж точно.
Наконец музыка умолкла и прожекторы на эстраде стали один за другим гаснуть.
– Заведение закрывается через десять минут, – объявил Джино. Он был занят тем, что загружал в холодильник запасы спиртного, предназначавшегося для завтрашнего праздника жизни.
Габриэль с облегчением вздохнула, собрала разбросанные по полу детали своего легкомысленного сценического костюма и отправилась в комнату для переодевания.
Глянув на себя в огромное – во всю стену – зеркало, Габриэль при свете слепящих флюоресцентных ламп сбросила туфли и надела короткие, обтягивающие трикотажные шорты и белый топ. Потом она водрузила на голову бейсболку и завершила переодевание, набросив на плечи джинсовую куртку и всунув ноги в мягкие кожаные мокасины. Когда она уже собиралась выйти, в дверь гримерной постучали. Габриэль, испугавшись, что это, возможно, тот самый придурок, что непрерывно глазел на нее на протяжении всего вечера, встала у двери, намереваясь выскользнуть из комнаты в ту самую минуту, как неприятный тип войдет внутрь.
Но это был совершенно другой человек.
В дверном проеме стоял мужчина, одетый в дорогие бежевые брюки и ручной вязки свитер. Все в нем говорило о деньгах – стильная стрижка, ухоженные, с маникюром, руки, запах дорогого одеколона. Он был совсем еще молод – лет двадцать пять, не больше, и хорош собой. На взгляд Габриэль, даже слишком хорош. Она любила парней с более мужественной внешностью. Она неожиданно подумала о Марке. Милый, добрый старина Марк, где ты?
Посетитель одарил ее галантной улыбкой профессионального плейбоя.
– Извините, что вламываюсь к вам без приглашения. Но у меня есть оправдание: я боялся, что вы уйдете, – сказал он глубоким, с вкрадчивыми модуляциями голосом. – Между тем, мне хотелось выразить вам свое восхищение. То, как вы танцевали, – это грандиозно. Хочу вам без лести заметить, что вы превратили стриптиз в настоящее искусство.
– Спасибо за комплимент.
Она уже это слышала. Миллион раз. Стриптизершам всегда так говорят. Это так же банально, как сказать начинающей киноактрисе: «Милашка, будь моя воля, я бы взял тебя на главную роль».
– Мне бы хотелось угостить вас выпивкой.
– Опоздали. Слышали, что сказал Джино? Заведение закрывается.
– А как вы смотрите на то, чтобы сходить в другое место?
– Все подобные заведения закрываются примерно в это же время, – возразила Габриэль.
– Но ведь нам не обязательно идти в бар, верно? Мы можем просто выпить по чашке кофе. Должны же быть поблизости кафе, которые работают круглосуточно?
Габриэль знала три таких кафе, но идти туда ей совсем не хотелось. Она хорошо представляла себе, что будет дальше. Он купит ей кофе или какой-нибудь слабенький коктейль, а потом потребует расплаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38