Но как бы то ни было, мальчик оказался явно подвыпившим и не сильно возражал, когда его немедленно уложили в постель. В соответствии с моментом Иш счел возможным расположиться на краю кровати Джои и прочесть маленькую лекцию об опасности бездумных экспериментов и глупом безрассудстве подобным образом доказывать свое превосходство над другими. Он говорил и не отрываясь смотрел в маленькое, с огромными глазами личико сына. В них жил разум, в этих глазах, и, несмотря на алкогольные пары, было совершенно очевидно, что Джои все понимал. И еще в этих глазах было выражение единства, так, словно они опять говорили Ишу: «Мы понимаем друг друга. Мы оба понимаем смысл этой жизни. Мы совсем не такие, как они». В приливе, затопившем его до краев, чувства любви и привязанности к младшему сыну Иш наклонился и взял маленькую ручку в свою большую ладонь. А когда увидел ответный, полный любви и преданности взгляд этих огромных глаз, понял, что за этой напускной мальчишеской самоуверенностью скрывается застенчивая и ранимая душа. Наверное, и он сам был таким. Может быть, и тошнит мальчика именно из-за этой робости?— Джои, мальчик, — произнес Иш, все еще во власти переживаемых чувств жалости и любви, — зачем ты так мучаешь себя? И Уолт, и Вестон — они же на целых два года старше. Успокойся, не гонись за ними. Через десять лет, через двадцать лет, что бы они ни сделали, ты будешь далеко впереди. И он увидел легкую, счастливую улыбку на губах сына. Но Иш знал, что счастьем Джои обязан переживаемому чувству единства с отцом, но никак не впечатлению от только что услышанных слов. Любой ребенок, даже такой не по возрасту развитый, как Джои, живет настоящим, и говорить с ним о том, что будет через десять лет, все равно что говорить о том, что ожидает его через век. Иш снова взглянул на маленькое личико и увидел, как под действием вина странными, сонными и отсутствующими становятся глаза Джои. Но любовь к сыну не исчезала, она росла и заполняла его, как никогда раньше. «Это он, это он, — думал Иш. — Благословенное Дитя! Он единственный продолжит!» Глаза мальчика наполнились сонной одурью, тяжелые веки закрылись, но Иш продолжал сидеть на кровати и держать в ладони руку сына. А потом, наверное потому, что сон так похож на смерть, холодные пальцы страха сжали сердце. «Заложники судьбы», — подумал он. Когда человек любит, он раскрывает сердце и душу. Ему повезло. Он испытал великое чувство любви возле Эм и теперь снова — рядом с Джои. Как же он был счастлив подле Эм и никогда, никогда не сможет представить, что Эм больше не будет. Эм сильнее любой смерти. С Джои все по-другому. Маленькую ручку все еще сжимает его ладонь, и он чувствует, как слабо бьется под кожей тонкая жилка. Она так близка и так беззащитна, что достаточно лишь царапины… Какая судьба ждет этого хрупкого мальчика с разумом титана? Он один способен придать законченную форму будущему миру. Ему нужно совсем немного: силы духа и тела. И еще стать с годами мудрее и… постараться выжить.Между намерением и исполнением желаемого всегда лежит преграда. Не выдержит натруженное сердце, блеснет предательски клинок, оступится лошадь под всадником, вырастет раковая опухоль — да мало ли их, наших невидимых, коварных врагов… И тогда будут сидеть они у затухающего костра при входе в каменный зев пещеры и говорить: «Горе нам! Нет его больше среди нас, и некому вести нас!» Или когда скорбью отзовутся в сердцах удары погребального колокола, соберутся они перед дворцом и скажут: «Зачем случилось такое? Кто теперь направит нас на путь истины мудрым советом?» Или встретятся на перекрестке улиц большого города и посетуют горько: «Как все таки печально, что это произошло. Ведь нет другого достойного занять это место». Катится многовековая история человечества, и во все времена слышны в ней горькие стенания: «Если бы не заболел молодой король… Если бы жил наш принц… Если бы генерал так безрассудно не бросил армию в наступление… Если бы не надорвал непосильной работой сердце свое Президент…» Между намерением и исполнением желаемого всегда помехой стоит хрупкая человеческая жизнь.И снова поредели туманы, и пришло время первых жарких дней. «Я снова вижу это! — думал Иш. — Снова вижу великий маскарад природы! Теперь настало время засухи и смерти. Теперь на смертное ложе перенесли божество всего живого. Но придут дожди, и снова зелеными станут склоны холмов. А потом придет то утро, когда с крыльца дома своего увижу я, как на закате займет солнце самую южную точку своего пути. И тогда соберемся мы вместе, и снова выбью я число на камне. Интересно, как назовем мы этот год?» И еще пришло время ждать возвращения Дика и Боба. Бывали дни, и приходило к Ишу чувство вины, что позволил мальчикам уехать. Но постепенно он свыкся с этой мыслью, привык и уже не чувствовал той остроты внутренней боли, как бывало раньше. А когда отступило одно беспокойство, на смену ему пришло новое, и новое чувство вины мучило его. И не знал Иш, как победить его. Дети! Их суеверия и их представления о божественном! Он помнит, как говорил себе, что справится. Он помнит, как говорил себе, что справится на следующее утро. Целое лето прошло, и ничего не сделано. Или он не хочет ничего делать? А может, желает, чтобы дети действительно думали о Джои как о наследнике особенной силы? Или, боясь в этом признаться, где-то в глубине души хочет, чтобы дети думали о нем — Ише — как о Боге? Не каждый день и даже не раз в год доводится человеку забавляться отравляющей сладким дурманом мыслью, что он может и уже сделал первый шаг к цели, за которой становится человек Богом. Ну, пускай полубогом, пускай существом, обладающим особенной, могучей силой. С той самой поры, когда бедняжка Крис, глядя на молоток, глотал слезы, — с той самой поры стал думать Иш, как относятся к нему дети. Непредсказуемым, изменчивым было это отношение. Порой, как в истории с молотком, замечал он нечто похожее на священный трепет. Видно, считали дети, что в нем, как и в Джои — но, конечно, в большей степени, — жило могущество маны. Ведь он был способен на странные, сродни великому искусству подвиги. Он знал значение приводящих в недоумение незнакомых слов. Он знал загадочную жизнь чисел. Благодаря странной силе он знал прячущийся за далеким горизонтом неведомый мир. Знал, что там, где кончается Залив и начинается океан, за маленькими горными вершинами Фараллонов, если подняться на холмы, видимыми в легкой голубой дымке прозрачного утра лежат зеленые острова. Дети его, как понемногу стал понимать Иш, были не просто детьми, а существами в высшей степени наивными, неопытными и простодушными, какими редко бывали дети в Старые Времена. Никто из них и никогда не видел вокруг ничего большего, чем жалкая горстка в несколько дюжин себе подобных. И хотя Иш верил, что жизнь их счастлива, но счастье это было от простоты жизни с ее монотонным повторением простых событий. Они не страдали от бесконечной череды перемен, что на пользу или во вред, но постоянно влияли на еще слабые детские души Старого Времени, порой ломая их или, наоборот, рождая сильных. Столь простодушные дети могут начать испытывать перед ним страх, считать, что в этом человеке заключена некая сила — непонятная, а потому страшная. Порой он чувствовал, что не ошибается, и даже видел в детских поступках подтверждение того, что не ошибается. Но с другой стороны, он был их отец, или дед, или дядя Иш — тот, кто всегда был рядом, кто, играя, ползал с ними по полу, когда были они совсем малышами. И потому, как у всякого другого ребенка, их уважение к такому взрослому ограничивалось вполне естественными рамками. И дети постарше вольно или невольно, но уже могли действием или словом показать, что старый человек — это существо порой бестолковое и способное ошибаться. Может быть, они и испытывали перед ним благоговейный трепет, но это нисколько не мешало проделывать над ним всякие детские штучки. Наверное, через неделю после происшествия с молотком он нашел на стуле кнопку — маленькую кнопку, веселую шутку всех учеников с тех пор, как появились школы, а в школах — учителя. И еще, когда они, давясь едва сдерживаемым смехом, уходили из гостиной на свободу улиц, Иш обнаружил, что кто-то опять сыграл с ним старую шутку, приколов булавкой кусок тряпки, так что, свисая, она болталась сзади, как длинный белый хвост. Иш никогда не сердился и никогда не искал шутников-исполнителей. В каком-то смысле шутки даже льстили его самолюбию. Дети шутят — значит, считают одним из своих. Но порой их забавы доставляли огорчение. Ведь где-то в глубине души он был не чужд мысли считать себя народным героем, этаким полубогом. Разве полагается полубогу подкладывать на стул кнопку или прикалывать длинный белый хвост? Разве достоин народный герой такого обращения? Но чем больше он размышлял над этими, весьма противоположными по смыслу явлениями — благоговейным трепетом и неуважительными забавами, — тем больше склонялся к мысли, что не так они и несовместимы и история уже знает подобные случаи.Странно быть Богом! Они приносят упитанного тельца с позолоченными рогами и забивают его у подножия твоего алтаря. И ты горд и рад жертвоприношению. Но потом они берут голову, рога, хвост и шкуру и в шкуру заворачивают скользкие окровавленные внутренности. И всю эту никому не нужную гадость они сжигают перед твоим алтарем, а потом спешат полакомиться нежным мясом с жертвенных ляжек. Ты видишь обман, и обман рождает в тебе гнев — божественный гнев. Ты собираешь черные тучи и берешь в руки извивающиеся змеи молний. «Но нет, — начинаешь думать ты. — Это ведь мои люди! Сегодня у них много еды, они растолстели, горды и в гордыне своей неучтивы. Но кто захочет видеть народ свой жалким и ничтожным? А когда на будущий год обрушатся на них голод и болезни, они сожгут настоящего быка — нет, много быков!» И потому ты прощаешь их и напоминаешь о своем существовании лишь слабым раскатом одного-единственного грома, который глохнет и вряд ли замеченным остается в шумном веселии пирующих. «Я совсем не глуп, — говоришь ты Сыну. — Но иногда наступают времена, когда глупыми должны казаться боги этим ничтожным». А потом забываешь об обманщиках и думаешь, не поделиться ли секретами божественного могущества с Сыном своим либо, наоборот, найти гору повыше, да и скинуть ему на голову, ибо слишком острые серпы стал ковать Сын в своей кузне… Даже вам, злые боги, чей лик ужасом наполнен и страшен людям, даже вам, человеческой крови жаждущим, приходится закрывать глаза на проделки человеческие. О, как восхитителен страх их! Вопли жены и стоны жертвы — как ласкают слух они. Как мелькают топоры убийц над головой в дар тебе приносимого. И вот он лежит в крови залитый, и язык его вывалился из оскаленного рта — вот она, картина святого ужаса смерти! Но, наслаждаясь вихрем танца убийц его, видишь ты, недоумевая, что воскресла жертва и пляшет со всеми неистово, и пот смывает багряную краску шелковицы с тела его. И даже самый страшный бог мудрым быть должен и помнить лишь об ужасе кажущейся смерти, хотя каждый ребенок в деревне знает, что провели его… Нет, друзья мои, не надо падать ниц и вжимать лице в грязь. Просто склоните головы, когда входите, — едва заметно.Но пришел час, и хотя не утвердился Иш в решении своем, но не мог более противиться желанию сделать необходимое. Вполне возможно, что памятное событие с молотком не имело под собой ничего серьезного. Он не знал и потому решился. И время для этого выбирал тщательно, чтобы всего несколько минут оставалось до окончания занятий, когда распускал он их. Готовил пути к отступлению, если вдруг обстоятельства примут унижающий его достоинство оборот. Ну а роль учителя позволила без особого труда подвести общий разговор к той точке, в которой заранее приготовленный вопрос мог вполне сойти за случайный, как бы заданный невзначай.— Как случилось, по-вашему, как могло произойти, что все эти вещи… — Тут он взмахнул руками и широким жестом обвел комнату. — Как случилось, что этот мир, все это появилось на свет? Ответ прозвучал почти мгновенно. На этот раз Вестон выступал, но, очевидно, любого из сидящих в гостиной вопрос не поставил бы в тупик своей каверзностью.— Чего тут думать, американцы все сделали. И тут у Иша перехватило дыхание. Идея сама катилась ему прямо в руки. Вполне естественный ответ, ибо, когда ребенок спрашивал, кто построил эти дома и улицы, кто положил еду в железные банки, взрослые обычно отвечали: «Это сделано американцами». И со вздохом облегчения Иш задал следующий вопрос:— А американцы — кто они такие?— О, американцы — очень Старые Люди. На этот раз быстрой реакции на детский ответ не последовало, так как в словах «Старые Люди» слышалась не временная связь, а отношение, очень напоминающее суеверия. Старые Люди — это все равно как сказочные пришельцы из иных миров. А ему не хотелось придавать этим словам подобный смысл. От него требовались какие-то веские контрдоводы.— Я был… — начал он просто и после совсем короткой паузы, не находя смысла в применении прошедшего времени, поправился: — Я Американец. И странно, стоило ему произнести такие простые слова, как ощутил он неизъяснимый прилив гордости, будто с последними, растаявшими звуками взметнулись вверх звездно-полосатые стяги и грянул гром духовых оркестров. Это великое счастье — чувствовать себя американцем. Счастье быть причисленным к великой нации. И не только гордость мог испытывать человек от такой сопричастности, но и всеохватывающее чувство уверенности, безопасности, покоя и единства с миллионами таких же, как и он сам. Вот почему он больше не стал говорить в настоящем времени. Наступило молчание, и Иш увидел устремленные на него в этом молчании глаза детей. И разумом не понял еще, но почувствовал, что его объяснение не достигло желаемой цели. А он ведь хотел дать им понять, что не было ничего сверхъестественного в старых людях, называвших себя американцами. Он просто хотел сказать: «Посмотрите на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60