У Фрэнсиса Форда Копполы как-то раз спросили: «Почему плохое американское кино заставляет, несмотря ни на что, мечтать людей во всем мире?» — «Это не фильмы заставляют нас мечтать, это сама Америка, ставшая чем-то вроде большого Голливуда», — возразил итало-американский режиссер.
Итак, есть фильмы, куда хочется проникнуть потому, что они кажутся трехмерными…
Уже братья Люмьер в конце XIX века, отправляя кинематографистов-репортеров во все стороны света, продемонстрировали, что кинематограф замещает человеческое видение и легко воспроизводит не только реальное время (благодаря инерции сетчатки), но и расстояния и измерения реального пространства. Кинематограф фактически стал новой силой, способной переносить наш взгляд, в то время, когда мы сами остаемся неподвижны.
«Прежде всего, надо говорить для глаз!» — сказал Бонапарт. Представьте себе преимущества, какие техника ложного движения может дать Америке перспективы, — для которой «остановка означает смерть», — в момент, когда the ever changing skyline, служивший двигателем ее псевдодемократии, вот-вот должен перестать работать…
Президент Уильям Мак-Кинли провозгласил в начале своего президентства: «Американский народ не желает возвращаться назад!»
Решение напрашивается само собой: ложь ради лжи, иллюзия ради иллюзии, движение ради движения, почему бы и нет?
Так как больше нет горизонта, к которому можно было стремиться, изобретаются новые, подложные горизонты.
Американский народ будет удовлетворен, он не повернет вспять, он будет продвигаться к «другой жизни».
«Если Америка меня выбрала, значит, она согласна стать индустриальной нацией», — также заявил Мак-Кинли.
«Вторая часть американской истории» начиналась не только на Востоке континента, на механических заводах Детройта, где у Форда к 1914 году была введена практика работы на конвейере, но и на Западе, где некий господин Уилкокс зарегистрировал в 1913 году в штате Калифорния земельный участок с 700 жителями, вскоре окрещенный госпожой Уилкокс Голливудом, поскольку, по ее мнению, «падуб приносит счастье».
Именно в этом удаленном пригороде Лос-Анжелеса американская нация продолжит свою бесконечную гонку, путешествие без возвращения «с помощью других средств»: как вестернов, trail-movies, road-movies, комедий, музыкальных фильмов, так и недавних работ — таких, как «Скорость» и ее сиквелV кинематографа ускорения, способного придать «истинной американизации» наибольшую возможную быстроту.
Хотя в ту эпоху американское кино, в отличие от советского, не могло быть национализировано, Голливуд, тем не менее, находился под жестким политическим и идеологическим наблюдением. После Уилла Хейза, царя цензуры двадцатых годов, пришло время всемогущей прессы Уильяма Рэндолфа Херста, влияния высоких чинов полиции, авторитетных людей армии, гражданских и церковных объединений и т. д. вплоть до мрачных пятидесятых, черных годов маккартизма.
Когда в 1936 году Блэзу Сандрару удалось, не без усилий, внедриться в студию-крепость американской киноиндустрии, он почуял там, как и во всей стране, дух мистификации: «Отлично придумано! — писал он. — Но кого в этом демократическом государстве пытаются надуть, если не сам народ?»
Согласно анализу Тернера «эффект фронтира» провоцирует индивидуализм, а «пустыня разлагает сложные сообщества до семей (или групп уцелевших?). Из того, что эта тенденция является антисоциальной», следует, что киноиндустрия, увеличивая до передозировки эффекты ложного фронтира, должна неизбежно вести к развалу общества и общему политическому кризису, что мы и наблюдаем в конце «столетия Америки».
Раздутый Голливуд двадцатых годов положил начало постиндустриальной эре, катастрофе дереализации мира. Несмотря на то, что для правителей той эпохи дорога на Запад была лишь местом действия для вестерна, фронтиром-обманкой, толпы вполне реальных иммигрантов, введенные в заблуждение этой оптической иллюзией, продолжали стремиться к Тихому океану.
В начале тридцатых годов штату Калифорния предстояло отделиться от остального союза для того, чтобы не быть поглощенным человеческим потоком. Он был окружен блокадой, тремя кордонами полиции, наблюдающими за ставшими внешними границами с Орегоном, Аризоной и Монтаной. Не надо также забывать о жестоких облавах и грубом выдворении мексиканцев, «пришедших есть хлеб американских безработных». Из санитарных соображений, смешанных с социальными и расовыми предрассудками, аборигены, бродяги, люди с цветной кожей, одинокие женщины, брошенные дети, больные, носители инфекции безжалостно изгонялись или заключались в лагеря прямо в пустыне.
Такова та грандиозная эпоха, когда, после обвала на Уолл-стрит в 1929 году, пятьдесят процентов американского населения жили в состоянии, близком к нищете, сорок процентов — обходились минимумом санитарных условий, а количество безработных колебалось от 18 до 28 миллионами. Без сомнения, Соединенные Штаты и сейчас переживают один из своих «кризисов роста», но на этот раз
они готовы ввергнуть в экономическую стагнацию всю планету, ставшую для них чересчур тесной.
Вскоре к власти пришло правительство технократов, NewDeaF1 с Франклином Делано Рузвельтом, прозванным «новым Моисеем», потому что он «вывел свой народ из пустыни нищеты»… Для того, чтобы впоследствии, в январе 1943 в Касабланке, вовлечь его в тотальную войну.
«Тот, кто не любит телевидение, не любит Америку!» — провозгласил Берлускони во время знаменитой предвыборной кампании по-итальянски. Не так давно это можно было бы сказать о тех, кто не любит кино, а сейчас — о тех, кто не любит Интернет или информационные сети будущего, о тех, кто не считает должным слепо соглашаться с бредом метафизиков от технокультуры.
«Конечно, входя в киберэпоху (Le Cyber) — поведал один из этих гуру Западного побережья, — нам придется оставить часть населения на произвол судьбы, но наш путь — развитие технологий; свобода, которую могут предоставить нам высокие технологии, — это свобода сказать „да“ их потенциалу».
Поставленный перед нами вопрос заключается в том, сможем ли мы сказать «нет» «обещаниям» нового, еще в большей мере «американского столетия» — «нет» нигилистским заявлениям, которые Америка перспективы и проявленности не перестает повторять в течение шести веков…. «Кибер— это новый континент, кибер — это дополнительная реальность, кибер — в нем выразится общество индивидуумов, кибер — универсален, в нем нет ни начальников, ни ответственных и т. д.»4 Тем временем, Билл Гейтс был весьма рад возможности выставить свой Codex в парижском Музее Люксембургского дворца. Среди знаменитых futuritiones да Винчи можно найти описание конца света как затопления водами или волнами… Старый итальянский мастер почти не ошибся.
IV
Последуют ли за предопределением судьбы овечки Долли человеческие клоны? Почему бы и нет — ведь это было бы достойным завершением столетия, так что отныне сотни мужчин и женщин будут требовать у знаменитого доктора Вильмута создания своей точной копии или двойника одного из ушедших близких.
Уже сейчас для определенной части современного общества клонирование становится процедурой настолько же простой, как создание портрета фотографом в прошлом веке. Это так же просто, как оплатить место в кинотеатре, чтобы с любопытством посмотреть на уплетающего кашу ребенка из семейства братьев Люмьер.1 Двадцатому веку было свойственно ничем не сдерживаемое любопытство, ненасытность взглядов и раскрепощенное рассматривание, он был не столетием «образа», каким его пытаются представить, но веком «оптики» и, преимущественно, оптической иллюзии.
За последние сто лет требования пропаганды и коммерции (начиная с 1914 года) и нужды разведки и безопасности (в период холодной войны и ядерного противостояния) привели нас к недопустимой ситуации неконтролируемого распространения оптической техники.
Новое оптоэлектронное оборудование бесстрастно проводит как медицинское исследование «почек и сердца» в реальном времени, так и всеобщее (от улицы до орбитального комплекса) теленаблюдение, предваряя собой возникновение всеобщего киберцирка.
«Кинематограф затягивает глаз человека в униформу», —сказал Кафка.i Что еще можно сказать о более чем полувековой диктатуре всеведущей и всемогущей техники слежения, которая, подобно тоталитарному режиму, заставила нас забыть об индивидуальном существовании.30 Согласно действующим законам, защищающим личные свободы, мы являемся хозяевами как нашего тела, так и его образа. Однако вездесущая аудиовизуальная среда уже давно побудила нас не обращать особого внимания на то, что неведомые военные, полицейские, медицинские, финансовые, политические, промышленные, рекламные и т. д. тузы похищают наши бесчисленные отображения и манипулируют, изучают, управляют ими без нашего ведения. Они тайно анализируют наши оптические клоны, наши оболочки, чтобы ненадолго сделать их бессознательными актерами своих виртуальных миров, своих неясных игр.
Научная, социальная, политическая фантастика, ролевые игры, параллельные стратегии обозначают пока еще разрозненные и не схожие друг с другом элементы будущего киберпространства, где, естественно, «нет никакой необходимости обременять себя своим физическим телом. „Взаимозаменяемые тела“ делают ненужной привязанность к единственному и неизменному телу.»2 После получившего широкую известность британского дела о коровьем бешенстве 1996 года и последующих разбирательств по поводу клонирования животных и трансгенетических продуктов общественность должна относиться к широкомасштабным маркетинговым акциям компаний, представляющих мировой food power*1, если не с опаской, то, по крайней мере, сознательно.
Я готов допустить, что в годы грядущего глобального кризиса эволюция человеческого рода в мире, полностью захваченном беззаботным Lust am Untergang111, будет все более слепо полагаться на эффективные опыты над животными.
Вот что уже давно предвещала нам вивисекция: вскрытие живых — или приговоренных к смерти заживо, как говорил Антонен Арто.
Один старый японский друг недавно признался мне: «Я не могу простить американцам того, что взрыв в Хиросиме был не результатом военных действий, а всего лишь экспериментом».
Следует опасаться, что после окончания гонки ядерных вооружений Восток/Запад и полного провала социальных экспериментов начала века навалившаяся на нашу планету глобальная экономическая война обернется войной экспериментальной и, по преимуществу, биоэкспериментальной.
Появление Долли не является событием, изобретением чего-то нового: она есть «клон» — побег (Ыдп) — в строгом смысле этого слова. Ее будущее неизвестно, но у нее есть прошлое, «тяжелое наследство». Именно это прошлое должно было бы нас беспокоить: тяжелое прошлое нашего не столько промышленного, сколько военно-промышленного общества, где научный прогресс и преступления социума тесно связаны и способствуют обоюдному развитию.
Существует поговорка о том, что возможно, есть справедливые войны, но невиновных войск не существует. То же самое можно сказать применительно к науке: уже нет невинной науки.
Мы часто говорили о некоем «суде Истории», что объясняется ее дурной репутацией… Сейчас складывается своего рода международная экспериментальная система судов, которая призвана нас успокоить, проработать для публики ошибки и эксцессы скомпрометировавшей себя экспериментальной науки и придать некоторое подобие совести прикладной науке, ведущей себя как экономический преступник…
Недавно созданные особые комитеты, куда кто только ни вошел: научные и технические эксперты, личности исключительных «моральных» достоинств и представители крупных финансовых компаний в скором времени, без сомнения, оправдают создание человеческих клонов и признают его законным для легковерного и жадного до прибыли населения.
Среди членов этих знаменитых консультационных комитетов есть люди, которые говорят о полезности применения человеческого клонирования в биологии и медицине. Но, обладай они32 чуть большей смелостью, не выступили ли бы эти глашатаи научного прогресса за клонирование как средство ремонта в промышленном масштабе и даже за создание нового субпролетариата, который можно было бы эксплуатировать в случае ядерной катастрофы (остающейся вероятной), или даже более того — за геноцид?
Присуще ли этому ремонту то, что мы называем «этической значимостью», и соответствует ли он заповеди номер один старой клятвы Гиппократа: primum поп посеге (Не навреди)… Чем он станет, если не смертью убивающей смерть, скрытой жестокостью?
Если Юнеско вносит руины Хиросимы и Освенцима (мест экспериментов) в список «исторических памятников», не должны ли и мы принять во внимание не только ужасы войны, но и ошибки и заблуждения сомнительного мира?
Чем сможем мы оправдать производство и беспощадную коммерциализацию человеческих клонов, призванных умирать живьем, как животные, за колючей проволокой какой-нибудь экспериментальной фермы, в глубине запретной зоны, где мы не увидим этих других нас самих и не услышим их крики?
Последние небывало напряженные пятьдесят лет ядерного устрашения мы ощущали себя заложниками в ожидании приговора, народами живых мертвецов, и в нашу культуру, в наш менталитет коварно просочилась идея «сверхконсерватизма живой материи», сохранения жизни неестественным путем.
Мы прошли путь от возможного продолжения жизни с помощью замораживания к культу семьи, от движения NDE (Near Death Experience)1* доктора Моуди к увеличению числа эсхатологических, псевдонаучных и технологических сект… К вживлению виртуальных имплантантов и наномашинам, к биокультурам in vitro и in vivo, к ремонтируемому, как машина, человеческому организму, к взаимозаменяемости появившихся трансче-ловеческих существ и, в конце концов, к решительному пренебрежению жизненными проблемами — потому, что возможность замещения тела клонами дает человеку надежду на выживание по прекращению существования…
Здесь есть что-то, напоминающее мгновенную фотограмму или фильм братьев Люмьер:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14