Так или иначе, ко второму антракту я решил все-таки встретиться с Немировичем. Дрожа от нетерпения и страха, я чуть не бежал за кулисы. Наконец, заветная табличка с надписью "Посторонним вход воспрещен". Стучусь. Спрашиваю, кого мне надо, и получаю ответ: "Не было, нет и сегодня не будет". Я додумываюсь до того, что спрашиваю Станиславского. И его на месте не оказалось.
Смысл моей жизни потух, как свеча от ветра.
Я снова в Курске. Стать актером мне невозможно, но жить надо. Мать устроила меня на службу к купцу Холодову. У меня - обязанности конторщика и кассира. Получал 15 рублей в месяц, в свободное время читал "Собрание сочинений избранных иностранных писателей" в 144-х томах, которое выписывал хозяин. Хотя интересоваться ими запрещалось.
Из духовной пищи в Курске был театр со случайными спектаклями, две тюрьмы, общество покровительства животным и три кафешантана. Все. А я жаждал искусства, я задыхался без него. Стоило ли рождаться на свет, чтобы заботиться о выручке купца Холодова? Что я умею? Я умею дрессировать кошек и собак, писать стихи, делать разные упражнения на трапеции и турнике, я читаю монологи от Бориса Годунова до Хлестакова, пою куплеты, запускаю воздушные шары и фейерверки, жонглирую, катаюсь на велосипеде и коньках, имитирую птиц и животных, показываю фокусы, играю на балалайке и собираюсь написать трагедию "Нерон и Сенека". Мать грозится умереть от стыда за мои искусства или от горя, если я уеду от нее. Что делать? Кто мог посоветовать? Жизнь погибает.
В один прекрасный день я бросил работу. Сдал ключи от кассы и ушел. Мать все поняла и промолчала. Я вошел в свою комнату и заметил письмо на столе. Нехотя вскрыл конверт и невнимательно начал читать, но написанное было так неожиданно, что я ничего не понял. С трудом овладев собой, разобрался: письмо было от Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Что самое дорогое и трудно объяснимое, он писал по своему почину. Он писал, что ПОМНИТ, что я хочу быть актером. А ведь со времени моего письма к нему прошло около года. Он сообщал, что (если я не раздумал) при Художественном театре открывается театральная школа - бесплатная. Для поступления нужно прочитать стихи и басню, а для учения необходимо иметь правожительство в Москве. Испытания начинаются третьего августа.
Я побежал к матери и так, должно быть, убедительно объяснился с ней, что она скоро согласилась снарядить меня на экзамен в Художественный театр. Расставание было легким - я был уверен в своей победе, мать была убеждена в моем поражении.
В Москву я приехал за день до начала экзаменов. Бесчисленное количество раз перечитывал мысленно и вслух приготовленный репертуар: "Лжеца", басню Крылова. Я с большим успехом читал ее курским знакомым, детально проработав образ героя, не пожалев сатирических красок. Всегда все смеялись. Потом, чтобы хвастнуть гибкостью своего таланта, я приготовил "Похороны" Надсона - давал этакую большую лирическую печаль. И трагедия была не чужда мне - монолог Бориса Годунова - так что и Пушкин имелся в запасе. И, наконец, ради оригинальности привез "Разговор на большой дороге" Тургенева. Мне никогда ранее не приходилось слышать художественную прозу в концертном исполнении, до всего приходилось додумываться самому. В заветных делах никогда ни с кем не советуюсь.
Утром я был в "Романовке". Это клуб на Малой Бронной, где впоследствии располагался Театр сатиры. "Эрмитаж" в лице купца Щукина сдавал свое помещение Художественному театру только на зимний сезон. Для экзаменов там была отведена большая комната с временно устроенной эстрадой. Перед ней растянулся длинный стол, накрытый зеленым сукном, с комиссией человек в пятнадцать. Все остальное пространство вместе с эстрадой было заполнено алчущими славы и трепещущими перед бесславием. Всех интересовал вопрос: почему открываемая театральная школа будет бесплатной? По слухам, оказалось, что ученики этой школы будут платить трудом за правоучение, исполняя обязанности статистов.
Для училища требовалось тридцать человек. Желающих учиться оказалось четыреста. Я поместился в толпе, сидящей на эстраде, и рассматривал членов комиссии. Бывалые люди объясняли мне: в середине стола Немирович-Данченко. Остальные - актеры Художественного театра Лужский, Тихомиров, старичок с бородкой - Артем, молодой человек - Москвин, седая дама в черном - Раевская.
Воздух от жары, духоты и нервного напряжения достиг степени кипения. Определение талантов происходит быстро. Немирович произносит фамилию, ее носитель или носительница появляется на эстраде, хватается за одинокий стул и, находясь от волнения почти в бредовом состоянии, читает с перевыполнением своих возможностей. Длина читаемого материала зависит всецело от Немировича-Данченко: на каком месте он скажет "благодарю вас", на том и крышка.
Меня поразило однообразие репертуара. Девушки, которым казалось, что они интересны и молоды, непременно читали: "Был май! Веселый месяц май!" Более сложные натуры - мальчики с уклоном в углубление психологии, играли "Сумасшедшего" Апухтина: "Садитесь! Я вам рад... Я королем был избран всенародно..." Добродушные абитуриенты обоего пола с помощью Вайнберга занимались лирикой: "Развернулось предо мною бесконечной пеленою, старый друг мой, море!"
Мне из читавших пока никто особенно не понравился. Я беспристрастно сравнивал их возможности со своими и объективно отдавал своим предпочтение. Вдруг я услышал свою фамилию и волнения, которого так боялся, не ощутил. Я заметил, что моя усталость доходила до безразличия.
"Что прочитаете?"
Я многообещающе взглянул на Немировича - не подведу, мол - и подчеркнуто скромно произнес: "Лжеца".
"Пожалуйста",- доброжелательно сказал Владимир Иванович.
Я начал. Вера в себя, доходящая до восторга, захватила меня и понесла. Похоже было на то, что я будто бы выпал из окошка первого этажа и, не подчиняясь законам тяготения, падал все выше и все быстрее. Немирович-Данченко, захваченный моим искусством, сказал: "Благодарю вас". Сказал вовремя, когда я закончил.
Счастливый и гордый я пошел с эстрады к выходу. На двери конторы прочел объявление, что сегодня же будут вывешены списки безусловно принятых, безусловно непринятых, остальные - по конкурсу... Меня слегка интриговал вопрос, как меня примут - "безусловно" или "по конкурсу"?
И что же я увидел в итоге? Два листка почтовой бумаги. На одном написано: "Приняты: Перламутров" - и больше ничего не написано. На другом: "Не приняты..." - и беглым нечетким почерком перечислено много фамилий, среди которых затесалась почему-то и моя.
Почему? Может быть, это только похожая на мою фамилия? Нет, точно моя. Я отхожу, стою обалдело в стороне, снова подхожу, снова читаю, снова надеюсь на недоразумение. Снова удаляюсь, снова приближаюсь к вещественному доказательству моей катастрофы. Куда теперь деваться? Некуда...
По дороге в мою жуткую гостиницу меня посетили новые мысли: "Причина твоего несчастья - твоя усталость. Днем - волнения и хлопоты, ночью - клопы и блохи. Тебе прежде всего надо отдохнуть". И, проходя Брюсовским переулком, зашел в меблированные комнаты "Дагмара" и снял себе комнату за 15 рублей в месяц. Быстро переехал, лег спать в семь часов вечера и проснулся в двенадцатом часу дня, позавтракал и выпил чай с большим аппетитом. К моему удивлению, у меня появилось превосходное предчувствие.
И вот я снова у "Романовки". Направляюсь к двери конторы, где вчера висела роковая записка, замахнувшаяся на меня косою смерти. В дверях сталкиваюсь с Немировичем-Данченко. От неожиданности сжимаю правую руку в кулак, впиваясь в ладонь ногтями.
- Здравствуйте! - Владимир Иванович протянул мне руку. Сердце мое прыгнуло к небесам от такого незаслуженного уважения.
- Я вчера плохо читал... Клопы, блохи... Хотелось спать.
- Что? - улыбнулся Немирович-Данченко моей растерянности. - Вчера вы как-то непонятно вели себя, стояли к нам боком и так торопились... Хорошо, что зашли. По настоянию нашей артистки Раевской вам дана переэкзаменовка. Приходите завтра.
Что я делал до этой переэкзаменовки, как вел себя в продолжение суток - ничего не помню, так сильно было потрясение от неожиданного счастья.
Я стою на эстраде в той же "Романовке", перед той же комиссией, да и публика та же, но читаю другое: "Разговор на большой дороге" И.С.Тургенева - рассказ кучера Ефрема о том, что ему приснилось. Невидимый друг во мне заботливо шепчет: "Не торопись, только не торопись". Я сдерживаю себя и будто равнодушно рассказываю. Вижу доброжелательно улыбающуюся комиссию, слышу временами смеющуюся публику. Я ощущаю, как благодарны люди за то, что мы с Иваном Сергеевичем веселим их сердца. Я осязаю на своем лице доброжелательные взоры, и лицо мое начинает чесаться, я стараюсь незаметно почесать его, но Лужский из комиссии мимически запрещает мне делать это, грозя пальцем.
После выступления случилось редкое на экзаменах явление аплодисменты. Я - центр внимания, герой дня. Выхожу в коридор. Вокруг разные люди, многие пожимают мне руку, о чем-то спрашивают. Лужский тоже подошел, интимно спрашивает, не нуждаюсь ли я в деньгах. Конечно, нет!
Позавчера я был безусловно не принят, сегодня я безусловно принят. Где истина?
И вот я ученик. Нас, принятых в школу Художественного театра, тридцать человек: двадцать девушек и десять юношей. И еще три-четыре человека, принятых без экзаменов. Среди них: Зиновий Пешков - приемный сын Максима Горького, добрая знакомая Антона Павловича Чехова Лидия Спахеевна Мизинова (в "Чайке" она выведена в образе Нины Заречной), "Тригорин" - Игнатий Николаевич Потапенко, известный в то время писатель, и племянник Немировича-Данченко Николай Асланов.
Художественный театр существует только три года. Все молоды, и большинство артистов немного старше учеников. Собираясь днями в саду "Эрмитаж", мы обычно бегаем наперегонки вокруг фонтана и получаем одинаковое удовольствие. Театр, арендуя помещение только на зимний сезон, покорно ждет своей очереди.
Осенью впервые сыграл в сборном спектакле. Меня пригласили в Коломну на роль трактирного слуги Мишки в "Ревизоре". За это, по договору, "получил удовольствие" - бесплатный проезд до Коломны и обратно и обед с красным вином. Была всего одна репетиция. Большинство исполнителей - артисты Малого театра. Хлестаков - Николай Осипович Васильев, Пошлепкина - Рыкалова, Марья Антоновна - Борская. Изредка Рыкалова помогала коллективной режиссуре, каждый раз подмечая: "Нет, ОН именно так указывал!" Он - это автор "Ревизора". Она помнила репетиции с Николаем Васильевичем Гоголем.
Наконец в школе объявили начало занятий. Первое распределение ролей в "Царе Федоре Иоанновиче": бояре, выборные из народа, нищие, сенные девушки, бабы разных сортов. Затем каждая группа делилась по характерам. Какой ты выборный? Молодой, старый, богатый, бедный, умный, глупый, какие повадки или изъяны - кривой, хромой и т.д. Кроме того, требовалось сыграть впечатление от царских палат и страх от царской близости. Получается настоящая творческая работа, всех захватывает. Со временем на наши репетиции стали приходить исполнители главных ролей, которые еще детальнее помогали расцветить наши роли.
Конечно, массовые сцены играть менее ответственно, чем немассовые. А вот, например, в "Грозном" я играл рынду, а их всего четверо. Это дети высоких родов, один в один рослые, красивые, статные. Они охраняют царя.
А "Доктор Штокман"? Весь четвертый акт держится на нашей небольшой группе. Я играю старого рабочего из наборщиков, реагирую на выступления Штокмана, находясь чуть ли не рядом с ним. Какая горячая роль! На генеральной репетиции я с таким прилежанием загримировался, что преподаватель грима - актер Судьбинин не хотел меня выпускать на сцену.
А в чем особенный смак таких выступлений? В том, что рядом с тобой почти на выходных ролях играют и Москвин, и Санин, и Вишневский, и Лепковский, не говоря уж об актерах меньшего колибра.
Была у меня оригинальная роль и в "Михаиле Крамере" Гауптмана. Действие первого акта происходило в пивной. Чтобы показать, что она помещается в погребке, окна были расположены у потолка. Видны только ноги прохожих: одни шли мимо, другие, встретив знакомых, останавливались и старались передать характер беседы. Одну пару из таких ног играл я. Репетиций было затрачено немало. А во время ссоры действующих лиц в той же пивной я бил посуду за кулисами "в разных настроениях".
В "Трех сестрах" я играл денщика доктора Чебутыкина. Это уже персонаж. Чехов только приехал из Ялты, еще не видел своей пьесы, поэтому была назначена еще одна репетиция. Когда дело дошло до меня, я вынес именинный подарок моего доктора - самовар - и все проделал, что полагалось. Владимир Иванович сказал Антону Павловичу на большом серьезе: "Сегодня роль денщика репетирует второй исполнитель". Автор, желая быть полезным мне и делу, из партера робко перешел на сцену, приблизился ко мне и "вскрыл" образ: "Денщик ведь - это тот же солдат... Как что - так руки по швам..." Застенчиво показал, как это нужно делать, и вернулся в партер.
Так прошел первый год в школе Художественного театра. А вскоре в жизни нашего театра произошло большое событие. Максим Горький написал для нас пьесу "Мещане". Репетиции увлекли бодрым авторским текстом, афористическими речами и дерзкими мыслями. Запомнилось, как Станиславский в сцене с Полом и Нилом показывал проявление любви у женщин различных наций. Очень эффектное зрелище: Константин Сергеевич в ролях француженки, итальянки, испанки и русской простой девушки.
В третьем акте есть народная сценка, когда Татьяна отравляется и кричит от боли, происходит переполох, и комната наполняется людьми. Каждый произносит выразительную фразу, одна из которых понравилась больше всех: "Господин! Господин! (Указывая на бабу.) Она у вас булочку стащила!" Было решено объявить на нее конкурс среди всех присутствующих, начиная от Качалова, заканчивая нами, учениками.
1 2 3 4