https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/s-vydvizhnoj-leikoj/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


OCR Paco: adymkh@gmail.com, вычитка: Денис
«Джон Ридли. Все горят в аду»: Иностранка; Москва; 2002
ISBN 5-94145-085-0
Оригинал: John Ridley, “Everybody Smokes in Hell”
Перевод: Кирилл Медведев
Аннотация
Джон Ридли – известный американский писатель, сценарист и кинопродюсер. Роман "Все горят в аду" – это срез деградировавшего общества, крайне лицемерного даже в своем идеализме. Мастер литературной провокации, автор ничего не придумывает и не предлагает читателю погрузиться в художественный вымысел, а буквально у нас на глазах кроит и склеивает обрывки реальности, в которой все и вся определяют деньги.
Джон Ридли
Все горят в аду
Общий вид, как говорят мальчики, деградировавшего общества, крайне лицемерного даже в своем идеализме, – претенциозность, дутый энтузиазм, непрерывное пьянство и разврат, вечная грызня из-за денег, определяющих все и вся, чванливые бонзы с их, как правило, полной неспособностью довести что-либо до конца, постоянным страхом потерять свои баснословные богатства и впасть в ничтожество, в котором они всегда и пребывали, гнусный мухлеж, весь чертов бардак этого мира.
Рэймонд Чэндлер в письме от 12 января 1946 года
Альфреду А. Кнопфу
* * *
Этот роман – художественное произведение. Любые сходства между подлецами героями и реальными выродками, населяющими город, который я ненавижу больше, чем раковые опухоли, совершенно случайны. Любой претендующий на роль прототипа какого-либо из героев романа страдает латентным параноидальным расстройством в тяжелой форме, требующим немедленного вмешательства специалистов.
* * *
"Голливуд" – гласил щит. Исполинскими белыми буквами. Большими, как любая мечта любого мечтателя, приезжающего в Город Мишуры. Гласил так, чтобы весь мир видел – если б кто-нибудь разглядел хоть что-то сквозь завесу смога, плотно укутавшего Лос-Анджелес.
Раньше этот щит гласил: "Голливудленд". А теперь нет. Несколько десятков лет назад часть "ленд" пришла в негодность, отлетела и рассеялась по холмам – по Голливудским Холмам с их роскошными голливудскими особняками. Трехмиллионными, пятимиллионными, сколько-угодно-миллионными особняками кинозвезд, жен кинозвезд, возлюбленных кинозвезд и личных тренеров кинозвезд, которые трахали их возлюбленных, пока кинозвезды отлучались на съемки кинофильмов о добропорядочных семьянинах.
Еще чуть-чуть вниз, и вы в Лос-Фелизе – тут особнячки поменьше, но все же не такие уж маленькие, а вообще очень даже неплохие, предназначенные скорее для миддл-класса, если считать миддл-классом семью, огребающую от двух сотен до полумиллиона в год. Ну, лос-анджелесский такой миддл-класс.
И, спускаясь по холмам –
вниз,
вниз,
как на экспрессе, ко дну чистилища, вы попадаете в Голливуд. Грязь, копоть, пробки. Бездомные. Это то, что сразу бросается в глаза. А так – гоняющие на тачках мексиканцы, наркоты, вырубившиеся прямо на улице – то ли вырубившиеся, то ли мертвые, – и пестрые стайки городской шпаны. Попадаются, конечно, и киностудии.
Была ночь. А по ночам киностудии закрыты. Лихачи мексиканцы и хулиганы что хотели, то и делали. Голливуд принадлежал им.
Еще там был белый парень. Не из тех белокожих, каких навалом. Этот был мертвенно-бледный. Насквозь просвечивал. Среди разменявших третий десяток обитателей страны пляжей и солнца такие белые встречаются редко. Жуткие лохмы – грязные и спутанные, как клубок пряжи, которым помыли пол, – свисали с его головы, скрывая лицо. Он двигался в заторможенном наркоманском танце, держа под руку невидимого партнера (помесь наркотики/бухло), и, сойдя таким образом за обычного джанки, благополучно миновал парковку гастронома "24/7" и доковылял, то вздрагивая, то замирая, до самого прилавка. А за прилавком продавец, молодой негр в стильной цветной униформе супермаркетов "24/7", выбивал чек престарелой русской еврейке, которая пережила вместе с мужем резню, учиненную SS Einsatzgruppen в Погосте Загродском, чтобы однажды приехать в Америку, в Калифорнию, на Силвер-Лэйк, где мужа пришили за полторы десятки с мелочью как-то ночью, когда он гулял с собакой. Продавец за прилавком ничего этого не знал. Его это не интересовало. Он даже не смог бы произнести слово Einsatzgruppen. А интересовали его двое тринадцатилетних подростков, норовивших упереть из-за прилавка номер "Пентхауза" – не столько оттого, что им хотелось поглазеть на голых телок – этого добра и по кабельному навалом, – столько оттого, что гораздо круче стащить какую-нибудь хреновину из-за прилавка, чем из любой другой точки магазина, – пока продавец обслуживает престарелую русскую еврейку, которая ему не нравилась, потому что вечно на что-нибудь плакалась, а он не знал ни о Погосте Загродском, ни о ее муже, ни о том, что она имела полное право плакаться на весь мир, поскольку никогда не видела от этого мира ничего хорошего.
Он шуганул мальцов. Он шуганул их, и они убежали, бросились наутек мимо Эмилио и Кармен, укрывшихся за молочным контейнером в дальнем углу супермаркета "24/7". Правая рука Эмилио находилась под свитером Кармен. Эмилио высвобождал из лифчика ее левую грудь. Эмилио собрался уже приступить к ласкам более основательным, каковыми он регулярно одаривал Кармен за молочным контейнером в дальнем углу гастронома "24/7": это было редкое место, где он мог ласкать Кармен, потому что отец Кармен терпеть не мог Эмилио, полагая, что Эмилио тупоголовый ублюдок, единственная цель которого – оприходовать его дочь.
Отец Кармен был прав.
Отцу Кармен следовало получше следить за Кармен.
Левая рука Эмилио массировала крупную мексиканскую задницу Кармен. Эмилио нравилась мексиканская задница Кармен, и он источал свой сверхсексуальный шепоток в ухо Кармен – он шептал, как ему нравится мексиканская задница, что выводило Кармен из себя, так как семья Кармен была родом из Эквадора.
Эмилио получил пощечину. Позже они будут извиваться на заднем сиденье его раскрашенного "шеви", а пока Кармен взбрыкнула и пошла прочь, на ходу засовывая грудь обратно в лифчик, а позади нее трусил Эмилио, упрашивая и умоляя.
Они чуть не столкнулись с Бадди и Альфонсо. Бадди и Альф походили на новоиспеченных Эбботта и Костелло – Бадди низенький такой, коренастый, а Альф рослый и представительный – во всяком случае, на вкус тех, кто питает слабость к зализанным назад волосам и легкой небритости. Вероятно, на вкус тех, кто не пропускает ни одного повторного показа «Греха в Майами». Альфонсо по пути извлек банку из пивного контейнера «24/7», распечатал ее и залпом осушил. Альф в свои двадцать восемь так же по-мальчишески кайфовал от похищения пива, как тринадцатилетние подростки от попыток утащить «Пентхауз».
Все это нисколько не радовало Бадди. Бадди нервничал. Его нервировал Альфонсо, укравший пиво, его нервировало все происходившее в этот вечер. Он нервничал, потому что не хотел подавать виду, что нервничает. Бадди надоело нервничать. Он решил, что больше не будет нервничать. Бадди убедил себя, что скоро, очень скоро, благодаря Альфонсо он станет настоящим кремнем.
Альфонсо допил пиво и направился к прилавку. По пути он схватил пачку "Твинки" и швырнул на прилавок перед продавцом в цветной униформе супермаркетов "24/7" с именной биркой "Парис", оказавшимся соседом Бадди по комнате.
Даже не взглянув на цену, Парис выбил "Твинки" так же, как выбивал десятки дюжин "Твинки", "Хо-Хо", "Динг-Донгов", "Спим Джимов" и "Чокодилов" все тридцать ночей работы продавцом в "24/7".
– Три ноль три, – сказал Парис.
– За пачку "Твинки"? – вспыхнул Альфонсо.
– И за пиво, которое ты выдул. – Парис кивнул на одно из выпуклых зеркал, висевших под потолком.
Альфонсо взглянул на зеркало, потом опять на Париса. Ухмыльнулся. "Иди в жопу", – как бы говорила ухмылка.
– Так ты, брат, что, в ночном магазине работаешь? Годик-другой, и тебя, может быть, на дневную перекинут, – изрек Альфонсо.
– Три ноль три.
– А если у меня нет? – "Иди в жопу", – по-прежнему говорила ухмылка.
Бадди:
– Дай ему деньги, Альф.
Альфонсо по-прежнему разглядывал Париса, по-прежнему скалил зубы, по-прежнему ждал, что тот что-нибудь предпримет, зная, что Парис не предпримет ничего, а будет молча слушать его стеб.
Бадди опять:
– Короче, дай ему деньги!
– Зануда, бля. – Альфонсо смотрел прямо перед собой и мог, в принципе, обращаться к любому из соседей по комнате – а мог к обоим.
Бадди полез за бумажником.
– На, возьми. – У него так дрожали пальцы, что он с трудом сумел выудить несколько купюр и уронить на прилавок. – Бери деньги, короче.
– Зануда, бля. – На этот раз Альфонсо явно обращался к Бадди.
Бадди Альфу:
– Зачем нам лишние проблемы? Сейчас тем более.
Парис Бадди:
– Ты чего с ним спутался?
Вопрос был риторический. Парис неплохо знал Бадди и был в курсе его намерений стать знатным шулером и пройдохой – человеком со связями и репутацией. Как любая шестерка в Лос-Анджелесе, он мечтал стать тузом.
Бадди совсем не считал молодчика Альфонсо, к которому пошел в подмастерья, образцом для подражания, однако довольно удачно копировал язвительность и все остальное, так что близость к Альфу позволяла Бадди считать, что он движется по зеленой улице прямиком в красивую жизнь.
Не то чтоб Париса чересчур волновало, чем занимается и с кем общается Бадди, но Альфонсо был настолько очевидный лох, что Парис спросил у своего соседа:
– Чего это ты с ним снюхался?
– Может, не будешь соваться куда не надо? – Альфонсо шагнул вперед – вступиться за Бадди.
– Я не с тобой разговариваю.
– Так, я тебе сказал... – Альфонсо навалился на прилавок. Только прилавок отделял его от Париса, и ничего не мешало Альфонсо при желании достать Париса рукой и вломить ему со всей дури.
Парис сделал короткий, но отчетливый шаг назад.
– Не суйся куда не надо, а то я тебе куда надо суну.
Перекрестные взгляды. Злой Альф, напряженный Парис, испуганный Бадди. Бегающие глазки, испарина на лбу – Бадди в ближайшем будущем явно не светило поправить нервишки.
Он шагнул в сторону двери:
– Я... Я буду...
– Не порти себе жизнь, Бадди. Ты с ним горя не оберешься.
– А ты кто ему, мамочка? – не отступался Альфонс.
– А ты сам-то кто? Бандит начинающий.
Парис невольно отклонился, ожидая удара по голове, который напрашивался за этим приступом красноречия.
Альфонсо, однако, не оскорбился, а воспользовался случаем еще раз улыбнуться Парису, как бы говоря: "Пошел в жопу".
– Ну да, – сказал он. – Я начинающий. Ты бы повторил это, пока выбиваешь "Бит Газл". Я начинающий бандит... а ты конченый неудачник.
Видение вспыхнуло в памяти Париса. Он увидел ее, бросающую ему в лицо те же самые слова; мучительное воспоминание – как жуткая, незаживающая рана.
– Заткнись! – крикнул в ответ Парис.
– А что, хорошо смотреть на мир из-за прилавка? Привыкать, привыкать надо.
– Пошел вон!
Альфонсо пошел. Он уже натешился вдоволь. Бадди последовал за ним.
Парис остался на своем месте, терзаемый стыдом за покорно снесенное надругательство.
Чуть погодя перед прилавком нарисовался Белый Подонок, несший в руках груду замороженных буррито. Мороженые буррито – ходовой товар среди торчков-полуночников. Белый Подонок развел руки, и буррито рухнули на прилавок с грохотом шлакобетонного блока.
Парис сканировал буррито, не задействуя мозговых функций – как он привык поступать с десятками дюжин мороженых буррито, мороженой пиццы, мороженых бургеров и мороженых "Чили Догз" за тридцать ночей работы продавцом в гастрономе "24/7".
Тридцать ночей.
Один месяц.
С юбилеем, Парис.
Парис сказал:
– Шесть долларов.
Белый Подонок запустил тощие руки в карманы, бледными пальцами извлек банкноту. Стодолларовую банкноту. Белый Подонок так спокойно передал ее Парису, как будто для него, Белого Подонка, это было обычным делом – заявляться среди ночи в "24/7" и брать мороженые буррито на сотенную банкноту.
Парис взял купюру, тщательно ее рассмотрел, будто мог по виду распознать фальшивку. Испытав побуждение уделить Бену Франклину столько внимания, сколько тот, похоже, заслуживал, он обратился к Белому Подонку:
– На пособии-то нормально, да? Я всегда знал, что у белых даже нищие при деньгах.
Парис, набрав сдачу, протянул ее Белому Подонку. Белый Подонок запихнул горсть купюр в карман – как поступил бы, получив вместо сдачи, допустим, использованный носовой платок.
Белый Подонок сгреб буррито, потащил их – несколько штук выпали по дороге и брякнулись о линолеум – к бесплатной микроволновке гастронома "24/7" и засунул все разом внутрь.
Парис, наблюдавший за этой единоличной акцией протеста, вышел из-за прилавка.
– Эй. По одному.
И тут двое подростков, выжидавшие момент, залезли за прилавок и схватили "Пентхауз", который пасли всю ночь.
– Эй! – Парис кинулся за ними. Белый Подонок включил микроволновку. Перегруженная машина затрещала, заискрилась и, изрыгнув раскаленные буррито, разметала их по всему магазину.
Подростки выскочили в дверь.
Повсюду таяли, размораживались и растекались ошметки рассеянных по полу буррито.
Парис поймал взглядом свое отражение в зеркале гастронома "24/7". Кривое зеркало исказило затянутое в цветную униформу туловище Париса, придав ему сильное сходство с печальным цирковым клоуном.
– Хватит, – пробормотал клоун. – Не могу больше.
* * *
Мистер Башир был малый с пониманием.
– Подобные дилеммы встают перед управляющим каждый день, – сказал он. Мягко сказал, сочувственно, несмотря на утрату микроволновой печи.
Парис не помнил, чтобы мистер Башир когда-нибудь впадал в бешенство. Это, наверно, оттого, думал Парис, что мистер Башир родом то ли с Ближнего Востока, то ли просто с Востока, то ли из какой-то кишащей террористами, истерзанной войнами страны в тех же краях, – и если ты выбрался оттуда живым, любой облом в этой жизни для тебя не опасней массажа ног.
Башир продолжал:
– Журнал или микроволновка. Ты хотел помешать малолеткам читать, а в это время микроволновка сгорела, как курочка у моей супруги.
А ты ругаться-то вообще умеешь? Со своим певучим говорком? Да ты небось даже материшься все равно что – хлюп-хлюп – пузыри губами пускаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27


А-П

П-Я