Закрой-ка дверь.
Вот так у них началась эта «игра». Но вернемся к их последней беседе. Григорий Тихонович был настроен решительно. Невысокий, с набрякшей с похмелья рожей, похожей на морду старого бульдога он был преисполнен важности, надут важностью. Он сразу понял, что эти самые пресловутые «эйфемисты» не иначе как враждебно настроенная группировка, свившая свое гнездышко под крышей вверенного ему Дворца культуры.
Нет, не зря, напутствуя его, секретарь райкома по идеологии Олег Максимович призывал к бдительности: «За сорванный сеанс фильма мы с тебя не спросим, а за фильм, пропитанный ядом буржуазной идеологии, будешь отвечать по всей форме». Борьба с ядом буржуазной идеологии, психологии и морали была коньком секретаря. Где только он не находил этот зловреднейший из ядов, который, как утверждал он, содержится в той или иной дозе в каждой книге, каждом фильме, каждом спектакле. «Поэтому запомни — твоя первейшая сверхзадача бдеть. Эти сволочи так ловко маскируются, что кого хочешь проведут».
— Уж будьте уверенны, — твердо сказал Лысый. — При мне мышь не проскочит. Буду бдеть, сколько хватит сил, — закончил он, преданно глядя на секретаря райкома.
Отныне Рая не пропускала ни одного заседания «эйфемистов». Веселый и общительный нрав молодой женщины, как раньше написали бы в газетах, пришелся по душе кружковцам.
Она заразительно смеялась каждой удачной шутке, остроте, каламбуру или афоризму. С ее появлением занятия заметно оживились. Каждый член кружка из кожи вон лез, чтобы заслужить ее одобрительную улыбку. Раечке все нравилось, все вызывало ее восторг. Она старательно все записывала, а затем столь же старательно докладывала обо всем директору:
— Хорошо идут дела у колхозного села, Я молоденька была, потому и родила, — читала она. — Как? Насмешка над колхозами…
— Не годится, — качал головой директор. — Ведь хорошо идут дела. Какая же здесь крамола?
— Миф о непорочном зачатии придумали импотенты. Тоже не годится? Идем дальше. Говорит француз: самая прекрасная женщина не может дать больше, чем она имеет. Говорит русский: зато она может дать два раза. Тоже не годится? Я подумала — нет ли здесь ущемления национализма.
— Какое ущемление? — возразил директор. — Русский француза осадил. Давай дальше.
— Правительство имеет право совершать ошибки, равно как и принимать правильные решения…
— Постой-ка. Кажется здесь что-то не то, хотя на первый взгляд безобидно, но я чувствую какой-то подвох. Они просто так ничего не говорят. У них особый язык, понятный только им самим. Ладно, подумаем.
— Когда демократию втаптывают в землю, она прорастает колючей проволокой, — торжественно, как диктор, выступающий с важным правительственным сообщением, прочитала Рая.
— Вот сволочи, — то ли восхитился, то ли возмутился директор, — так формулируют. Внешне все правильно — не придерешься, а если вдуматься — опять подрыв авторитета советской власти.
— Как прекрасен этот мир — посмотри! А теперь отойди от щели в заборе, — продолжала читать Рая. — Можно и лапу сосать, если есть, во что обмакнуть. Все. Больше ничего подозрительного в этот раз не было. Да, вот еще. Люди стали лучше одеваться, потому и очереди стали привлекательнее.
У Раи было еще несколько записей, но она их не прочитала. Они принадлежали Сергею Валентиновичу Белых.
— Прошлый раз улов был не ахти какой, — сказал директор. — На этот раз лучше. Надо все собрать, систематизировать, а потом доложим, куда следует. Рано или поздно они себя разоблачат. Согласно учения марксизма-ленинизма количество рано или поздно перейдет в качество. Тут мы их и прихлопнем. Кстати, как ты думаешь, правильно ли называть покойника «товарищем»? Я обратил внимание — на панихидах обычно говорят: «Спи спокойно, дорогой товарищ!» Какой же он товарищ, если он уже покойник. И гражданином называть неловко. Идеологически ошибочно. Как ты считаешь?
— Я в этом не разбираюсь, Григорий Тихонович!
— То-то же. Вчера я был на похоронах, один человек прочитал свои замечательные стихи, посвященные покойнику. Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом и так далее. Жаль, не все успел записать…
— Это стихи Максима Горького, Григорий Тихонович.
— Да что ты говоришь. Вот не знал. Хорошо, ты подсказала, а то бы включил в диссертацию. Ладненько. А теперь покажись. Так сказать, на десерт.
Чего греха таить, пытался приударить за жизнерадостной девицей, прямо-таки излучающей чувственность и наш старый знакомый — писатель. По чистой случайности, разумеется, он оказался на очередном заседании кружка рядом с Раечкой и скромно поинтересовался — не хочет ли она посетить Дом литераторов.
— Сегодня не могу, а завтра с удовольствием, — пообещала Рая.
Но напрасно на следующий день писатель целый час томился у массивной дубовой двери с бронзовыми ручками писательского дома. Она не пришла. Тогда он позвонил ей домой. Раечка весело засмеялась и честно призналась, что начисто забыла о своем обещании. «Простите, больше не буду», — покаялась она. Писатель растаял и простил. На самом же деле накануне Рая провела ночь у фотографа и ей было просто лень куда-то ехать.
— Хотите — приезжайте ко мне, — предложила она томным голосом.
Писатель — человек сговорчивый немедленно принял приглашение.
— Через пару минут я буду у вас, — пылко воскликнул он.
— Попробуйте, — рассмеялась Рая, — кстати, я живу у черта на куличках. Запишите адрес…
Вооружившись цветами, бутылкой вина и коробкой конфет, писатель помчался на такси в дальний конец Москвы. Раечка встретила его в желтом шелковом халатике, из под которого то и дело выглядывали обольстительно аккуратные ножки.
«Вот уж не думал, не гадал, — радостно думал писатель, — что победа будет столь быстрой и легкой. Впрочем, ничего удивительного. Я еще не настолько стар и уродлив, чтобы женщины ценили во мне только интеллект, а иногда и щедрость».
Раечка оказалась очень забавным существом. Она напропалую кокетничала, мило дурачилась — выставляла напоказ то одну, то другую ножку, на которые писатель посматривал с плохо скрываемым интересом. Чем-то он был похож сейчас на кота, который в предвкушении сытной еды терпеливо сидит у куска мяса или рыбы.
После того, как бутылка вина была выпита, писатель предложил потанцевать — не раз испытанный им прием, чтобы начать атаку. Но Раечка, легко оттолкнув его, стала танцевать одна. Она изгибалась, откидывалась назад, покачивала бедрами, оглаживала бока руками и делала множество других грациозных движений. В один из моментов, когда она делала что-то похожее на мостик, писатель, не выдержав, подхватил ее, прижал к себе и потащил было к тахте, но Раечка огорошила его хладнокровно заданным вопросом:
— Зачем вам это надо?
— Как зачем? — смутился писатель, — вы мне нравитесь.
— Ну, этого мало, — рассудительно заметила Рая, высвобождаясь из ослабевших рук писателя. — Давайте лучше поболтаем… — Она плюхнулась в большое мягкое кресло и закинула обе ноги на боковой валик. — А как отнесется к вашей измене жена? Кстати, как вы считаете — можно ли квалифицировать сделку с совестью как преступное мероприятие. — Раечка мастерски использовала чужой афоризм.
— Я не женат, — скромно улыбнувшись, сказал писатель. — Ваш выстрел, как когда-то любил говорить товарищ Сталин, бьет мимо цели.
Он был слегка обижен, но не подал виду. Первая атака отбита, но надежда не погибла. Между тем Раечка сварила кофе.
— Вы любили когда-нибудь? — спросила она, закуривая сигарету.
— О, да! Конечно! И не раз!
— Расскажите какую-нибудь свою любовную историю, — Раечка томно потянулась, отчего все ее выпуклости стали еще выпуклее и призывнее.
— Всякая любовь похожа на костер, — сказал писатель. — Вот он загорелся, жарко заполыхал, разбрасывая снопы искр, потом погас, превратившись в кучу серого пепла. И только от двоих зависит, как долго и как сильно он будет гореть.
— Вы когда-нибудь были жестоки по отношению к женщине? — спросила Рая. Этот немного странный человек был чем-то симпатичен ей.
— Увы, — вздохнул писатель. — Многое я бы дал, чтобы вернуться в прошлое и не повторить старых ошибок, или, по крайней мере, иметь возможность искупить свои грехи. А сейчас, когда женщина сурово обходится со мной, я воспринимаю это как справедливое возмездие.
— Если бы вы могли обратиться к одной из этих женщин, что бы вы ей сказали?
— О! — воскликнул писатель. — Я сказал бы: «Прости меня, если можешь». Я был большим дураком, я ничего не понимал ни в жизни, ни в женщинах. Столько раз настоящая красивая любовь проходила мимо меня, а я как слепой ничего не замечал. Я делал больно другим и не чувствовал боли, как не чувствует ее тот, кто ставит опыты на животных. Я считаю, что не заслуживаю их прощения и не могу понять, почему бог не наказал меня до сих пор за все мои прегрешения.
— Неужели вы были настолько жестоки, что не надеетесь на прощение, хотя прошло уже столько лет? — Рая искренне удивлялась. Обычно мужчины всеми правдами и неправдами стремятся выгородить себя. — Давайте представим на минуту, что я ваша прошлая жертва. Попробуйте оправдаться. Другой возможности не будет.
Писатель надолго задумался, затем с улыбкой покачал головой:
— Нет, это свыше моих сил. Я не знаю таких слов. Может быть вам самой хочется исповедаться? — шутливо спросил он. — Я охотно отпущу все прошлые, настоящие и будущие грехи. — «Пожалуй мы слишком далеко зашли, — решил он. — Пора переменить пластинку». — Уверен, что и Вам есть в чем покаяться.
— Мне?! — Рая весело рассмеялась. — Мне решительно не в чем каяться. Да, я иногда обманываю мужчин, но сам бог велел их обманывать. Не зря же нас зовут слабым полом. Без хитрости нам не победить в этой войне.
— Надеюсь, я не буду в числе обманутых? — напрямик спросил писатель, с надеждой глядя на молодую женщину. Она рассмеялась. Глаза ее лукаво блеснули. «Надейтесь!» И затем как-то очень мягко поинтересовалась, нравятся ли ему занятия кружка и кого он считает наиболее талантливым. Писатель с удовольствием отвечал на вопросы. О Сергее Валентиновиче он отозвался с большой похвалой. Рая польщено улыбалась, словно это ее одарили комплиментом.
— А вот скажите, можно ли на занятиях говорить все, что думаешь? — весело, словно бы в шутку спросила она.
— Решительно все, — убежденно ответил писатель. — Если вы правильно мыслите, вы никогда не сделаете ошибки.
— А если все-таки кто-нибудь прочитает что-то антисоветское? Разве такого не бывает?
— На моей памяти никогда не было. У нас зрелая публика. Но если, не дай бог, случится, то подобная вылазка встретит дружный отпор. — Писатель про себя усмехнулся. Уж он-то знал, что подобные вылазки встречают не столько дружный отпор, сколько дружное одобрение, хотя и не в открытой форме. Члены кружка словно бы не замечали ничего подозрительного или крамольного в острой фразе.
— Скажите, пожалуйста, а нельзя ли придраться к фразе: «От великого до смешного один съезд»? — продолжала допытываться Рая.
— Ни в коем разе, — успокоил ее писатель. — Ведь съезды бывают самыми разными. В том числе и дурацкими. Например, фокусников, астрологов, колдунов. — Тут он вспомнил, что фразу эту на последнем занятии кружка выдал Белых. Ему стало все ясно — а то он никак не мог взять в толк, чем вызваны наводящие на подозрение вопросы Раи. И он словно ученый сделавший важное открытие воскликнул: «Ооо!», затем: «Ааа! Мне все ясно!» — и понимающе улыбнулся: «У меня грозный соперник».
Рая слегка смутилась, но не стала возражать. Некоторое время они еще поболтали о разных пустяках. Прощаясь, писатель галантно поцеловал Раечке руку и сказал: «Было очень приятно». «Да, было, конечно, очень приятно, — разочарованно размышлял он по пути домой (в метро), но было бы еще приятней, если бы она уступила (эвфемизм) мне. Как пить дать кто-то у этой красотки (эвфемизм) есть, иначе зачем она целый вечер пудрила мне мозги, а я как шут развлекал ее».
Директор Лысый сердился — ему не терпелось принять крутые меры и доложить о них. Он дотошно выпытывал у Раечки, как проходила очередная встреча «эйфуистов» и что на ней говорили. Ему казалось, что она по своей глупости или невнимательности чего-то не записала, что-то важное пропустила мимо ушей. Тем более он уже проинформировал о своих подозрениях симпатичного улыбчивого молодого человека спортивного вида из некоего серьезного учреждения, курирующего их Дворец. У того сразу ушки торчком стали на макушке. Уже и секретарю райкома он предварительно, пока неофициально доложил, что обнаружил очаг антисоветской заразы и готовится его ликвидировать. — Действуй! — ободряюще сказал тот. — Мы поддержим.
Так что отступать было некуда, позади (если все сорвется) — конфуз. По его указанию Рая стала записывать все подряд, а потом вслух зачитывать ему. Директор внимательно слушал, напрягши в морщинах лоб, временами крякал, просил повторить, сердито ругался. Пока скандал никак не вытанцовывался. Рая читала по блокноту:
— Уроки демократии кончаются переменами… Торжество правды — не всегда победа истины… Нельзя поставить на колени того, кто всю жизнь привык ползать…
Крамола пряталась в этих словах и нахально строила рожицы, но когда он готов был вот-вот схватить ее за хвостик, чтобы вытащить на свет божий, она как верткая скользкая змейка выскальзывала из пальцев.
— Постой-ка, — приказал Григорий Тихонович. — Повтори. Ага. Нельзя поставить на колени того, кто всю жизнь привык ползать. Кого это он, подлец, имеет в виду? Советский народ? Партийного работника? Вот нахал. Намек ясен, а за руку не поймаешь. Продолжай.
— Единомыслие уменьшает число извилин. У кукловода паралич, а марионетки все дергаются…
— Стой! — хмурясь, сказал Лысый. — В чей это огород камушек? Уж не в адрес ли политбюро и самого, упаси бог, Леонида Ильича?
— Что вы, Григорий Тихонович! Скажете такое. Смотрите — а то вас самого притянут к ответу за клевету.
— Ну-ну, ври да не завирайся. Читай дальше. — Он с укором посмотрел на секретаршу, как женщина на обманувшего ее ожидания любовника.
1 2 3 4