«Ну, чего ты домогаешься? Ты ничем не лучше других. Оставь меня в покое».
Я ничего не мог понять. А тут вскоре подходит ко мне Шурка и напоминает, что мы с ним должны сходить на станцию за продуктами и почтой. «Ладно, говорю, пойдем». Мы быстро собрались — а чего тут собираться — и пошли.
Вначале я как-то не придал значения враждебным ноткам в голосе и взгляде этого дылды Шурки. Вернее, занятый своими мыслями, не обратил на них внимания, не связал их со странным поведением Вали. Довольно долго мы шли молча. До станции было километров пятнадцать, мы намеревались в этот же день вернуться обратно. Шли налегке. Правда, у Шурки был с собой маленький туристский топорик. Мало ли зачем он может понадобиться в лесу. Мы прошли примерно половину дороги и остановились у небольшого лесного озерца передохнуть. Сели в тенек на поваленную буреломом сосну с голыми плешинами на старой ржавой коре. Закурили. Перебросились несколькими незначительными фразами.
И вдруг Шурка безо всякой связи с нашим разговором многозначительно так, со своим дурацким апломбом заявляет:
— Мы ребята ежики, у нас в кармане ножики. Кто затронет ежика, тот получит ножика.
На блатном жаргоне это означало угрозу, предупреждение. Промолчать — значило признать его право на эту угрозу.
— Ты о чем это? — спросил я, не понимая к чему он клонит, но недовольно, хотя и сдержанно.
— Ты, однако, имей в виду, — медленно так, с паузами заговорил Шурка, — что канались мы на один раз…
Я сразу понял, что это он о Вале. Понял и то, какого я дал маху, когда вступил с ним в постыдный сговор. Ведь сначала все это было вроде шутки. Пусть не очень красивой, не очень удачной, но все же шутки. Я ведь и сам тогда еще не осознал в полной мере, что значила для меня Валя. А этот мой бывший приятель смотрит на меня своими каменистыми глазами и продолжает нудить, словно взвешивает на весах каждое слово:
— Понимаешь, Гена, какое дело. Она мне тоже по нраву. И теперь моя очередь. Все должно быть по справедливости.
Вон оно что. Воистину, у каждого Моцарта есть свой Сальери. От гнусного, прямо-таки иезуитского тона все во мне так и закипело, но я сдержался, все еще продолжал играть в ту игру, которую мы начали, когда канались.
— Об очереди у нас уговора не было, — жестко сказал я, давая понять, что уступать ему не намерен и что никаких его прав на Валю не признаю. — А кроме того у меня с ней ничего не было. Это я так сказал. Валя честная девушка.
— Не знаю, не знаю, — Шурка покачал головой, в упор буравя меня недобрым взглядом. На испуг брал, скотина — Честная или не честная сейчас к делу не относится. А если хочешь знать, в прошлую экспедицию она с Подлянкой путалась. Он мне сам говорил.
Меня как ошпарило — я вскочил, готовый придушить этого Подлянку, вскочил и сел, беспомощно озираясь по сторонам.
— Врет Подлянка. Ему соврать — раз плюнуть.
— Возможно, — менторским голосом сказал Шурка. — Она, конечно, честная как человек, с этим я не спорю. Но женщина есть женщина. Она тоже живая. Ну, а если у тебя с ней ничего не было — это твое дело. Тем хуже для тебя. — Тут он немного сменил тон. — Неужели, Гена, мы с тобой бабу не поделим? — И он пренебрежительно сплюнул.
Вот так он все поворачивал на блатной манер — мол, чего там толковать. Раз, мол, разыграл девчонку, то тем самым признавал и за ним право на нее. Так что крути не крути, а теперь должен уступить. Что-то вроде правил карточной игры — проиграл — хочешь не хочешь, а плати. Такой в общем-то был смысл его слов. Видно было, что он заранее продумал разговор со мной и не зря вызвался идти на станцию, хотя вчера уговаривались, что пойдет другой.
Мне бы сказать просто — отвяжись, мол, от меня со своими дурацкими притязаниями Я люблю ее, она меня. Но сказать так у меня язык не поворачивался. Тем самым я должен был бы заявить и ему, и себе, что я совсем не тот человек, каким был и за кого выдавал себя до сих пор. Сказать это я был не готов. Правила красивой игры не позволяли, все, что я исповедовал до сих пор, мои понятия о жизни противились этому. Чтобы сказать такую простую вещь, надо было преодолеть внутри себя огромную преграду — стать или вернее признать себя другим человеком. Все это я скорее не понимал, а чувствовал и никак не мог решиться перейти этот невидимый барьер.
Шурка это тоже, конечно, понимал и продолжал наступать на меня. Он представить себе не мог в полной мере всей серьезности нашего разговора и моего отношения к Вале. Его просто раздражало мое сопротивление, и он во что бы то ни стало хотел убрать со своего пути эту преграду.
— Чего ты ломаешься? — примирительно сказал он. — Тебя-то от этого не убудет. Ты, потом я, потом снова ты. Нашли из-за чего спорить. Договорились?
— Нет, — сказал я, глотнув воздуха, будто мне не хватало дыхания. — Не договорились. Я ее тебе не уступлю.
Шурка деланно засмеялся, картинным щелчком отбросил окурок.
— А кто тебя спросит?
— Ну, не спросишь, так пеняй на себя.
И тут он сказал, наконец, то, что объяснило мне утренний поступок и слова Вали.
— Ну что ты права качаешь? Вчера вечером я сам с ней обо всем договорился. Я ей прямо сказал, как мы с тобой разыграли ее на спичках. Ты свое получил, теперь она будет моей. Я не ты, я ее быстро обломаю. Я секрет знаю, как взнуздывать строптивых кобылок.
— Значит все рассказал ей? — словно бы равнодушно и даже как бы посмеиваясь, спросил я, наклонившись к земле и перебирая пальцами щетинки засохших иголок.
— Ага, — весело хохотнул Шурка. Он думал, что рассмешил меня. — А что скрывать? Так ее легче уломать. Сам понимаешь.
Он еще не до конца верил, но уже догадывался, что сейчас я ударю его. Вскочил, ощерился, протянул вперед руку: Ты что! Ты что!"
Дрались мы, как сказал бы юморист, от всей души. Я никак не мог разрядиться. Ненависть, злость душили меня, застилали глаза глухой белой пеленой. Мое остервенение передалось ему. Мы падали, вскакивали, снова бросались друг на друга как два диких пса. С хрястом и гуканьем лупили друг друга кулаками, ногами по чем попало, готовы были перервать друг другу глотки. Вначале грубо, отрывисто ругались, потом перестали, из раскрытых ртов вырывалось лишь тяжелое, прерывистое дыхание и какое-то бульканье. Отчетливо помню — мыслей в голове не было никаких. Не считая одной — как ловчее ударить своего смертельного врага, который еще вчера считался моим другом.
Вот так довольно первобытным способом я превращался в человека. Что-то случилось со мной, будто щелкнула какая-то пружина и пришел в действие весь механизм — задвигались шестеренки, поршни, цепи, и я ожил, стал возвращаться к нормальным понятиям, нормальной жизни.
Если бы я следовал своей прежней идее «красивой жизни» с ее ложно-картинными представлениями и понятиями я должен был бы ради бравады, ради громкого пустого слова, красивой позы, мнимого товарищества уступить Шурке Валю. А я не уступил и вдруг понял, что с этим терпит крах вся моя прежняя жизнь.
Очевидно, я был злее его и мной двигало в общем-то чувство внутренней правоты — я стал одолевать Шурку. Несколько раз он падал, потом поднимался и стоял с опущенными руками, глядя на меня своими налитыми кровью бессмысленными глазами. Я не собирался его щадить. Я снова бил и готов был бить, пока не запросит пощады. И вот тут-то он схватил свой топорик и бросился на меня. Что есть силы я оттолкнул его. Он полетел на сосну, стукнулся об нее, отскочил в сторону и упал на свой отточенный топорик. Из раны его на боку захлестала кровь.
Шурка схватился за бок рукой, потом отдернул руку, испуганно посмотрел на нее — вся пятерня с растопыренными пальцами была в алой густой крови. Капли ее — словно ярко красные ягоды брусники срывались с руки и тяжело падали на землю.
Шурка приподнялся, глаза его полыхали ненавистью. Рукой он нашаривал топорик.
— Убью суку! — сквозь сжатые зубы цедил он. С видимым усилием он поднялся на ноги и пошел на меня, держа над головой поднятый топорик.
Я был в растерянности. Что делать? Продолжать драку? Но вся левая сторона туловища Шурки потемнела от крови.
Он, пошатываясь, тяжело ступая, шел на меня, я пятился. Мы словно загипнотизированные не сводили друг с друга напряженных взглядов. Он шел на меня, я шаг за шагом отступал. Расстояние между нами не уменьшалось, но и не увеличивалось.
Когда Шурка понял, что не сможет настичь меня — нас разделяло метра три — он приостановился и с силой бросил топорик мне в грудь. Когда-то я несколько месяцев занимался боксом. Может быть это и спасло меня. Я успел уклониться. Топорик пролетел мимо. Шурка упал вниз лицом.
— Если не дашь перевязать себя, — сказал я ему, — то погибнешь от потери крови.
— Черт с тобой, перевязывай, — сказал он, переворачиваясь на спину. Лицо его побелело, тело обмякло.
Мне пришлось тащить его на себе более десяти километров. В поселке ему оказали помощь. К счастью, все обошлось.
Потоком времени таежное лето уносилось в прошлое все дальше и дальше. Иногда я доставал из бумажника разорванную фотографию Вали, смотрел на ее юное улыбающееся лицо и вновь прятал фотографию. Я люблю ее и этого у меня никто не отнимет.
Я работаю наладчиком в строительно-монтажном тресте. Однажды был в командировке довольно далеко от дома. Как-то мне показалось, что в толпе мелькнуло ее лицо. Однако, трезво поразмыслив, я решил, что ошибся. Откуда она могла здесь взяться? Командировка подходила к концу — назавтра утром я улетал — и я решил доставить себе удовольствие не побриться и не почистить туфли, как обычно.
И все-таки я напрасно не почистил в то утро туфли и не сбрил щетину со своих щек. Вечером я столкнулся с ней нос к носу у витрины кинотеатра. Мы оба вытаращили друг на друга глаза и с минуту ничего не говорили, а только моргали. Наконец, она сказала:
— А мне на днях показалось, что я видела в толпе тебя… Черты ее лица немного округлились, стали еще женственнее, мягче, привлекательнее.
— Знаешь, — сказал я, — а я ждал встречи с тобой. Я ведь по-прежнему люблю тебя, только тебя одну и никого больше.
— Ну, что ты кричишь на всю улицу? — сказала она, улыбаясь. — Давай отойдем в сторонку, а то перед людьми неудобно, — она потянула меня за рукав к краю тротуара
— Плевать! — сказал я. — Пусть слушают. Я сделал это с опозданием на целых семь лет.
— Глупый, — сказала она. — Я тебя тоже любила Я тебя и сейчас люблю, сумасшедшего.

1 2 3 4