Не как немцы, а как эстонцы. Вообще, я заметил, что немцев и финнов могут рассмешить даже самые незамысловатые шутки турков и арабов. Например, на пляже в Турции я сам видел, как разносчик мороженого турок однажды бросил немцу в плавки кусочек льда. Все немцы давились от хохота. Все! Один извивался аскаридом на сковородке, а остальные ухахатывались. Незамысловатое чувство юмора, не наше. Попробовали бы нашему бросить кусочек льда.
Наверное, действительно гора была волшебной! Здесь все были симпатичны и интересны друг другу. Восхождение, как прожитая человеком жизнь, приближала всех к заповедям. Однако было очень холодно. Минус три-четыре градуса. Дул ветер. А что, собственно, ему еще было делать ночью в горах. Только дуть. Вот он и дул. Он по-своему радовался общению с многотысячной толпой. Несмотря на взятые с собой теплые вещи, я купил у араба два полосатых матрасика размером с прикроватные коврики, чтобы закутаться в них верхней, и нижней половиной туловища. После чего стал искать себе место, как ищут в театре, когда билеты проданы, а места на них не пронумерованы. Дело оказалось непростым. Самые умные забрались сюда с вечера. И заняли первые ряды партера, амфитеатра, сидели на выступах и в пещерах, как в правительственных ложах. Мне досталось не самое плохое место в первом ряду галерки. Место стоячее. Один шаг – и бездна.
Чтобы матрасы держались на мне крепко, я обвязал один из них вокруг себя купленной у арабов веревкой. Другой матрас держал от ветра кульком на голове. Мне так было жалко, что никто из этой темной бездны не может меня сфотографировать сейчас. Люди же все прибывали и прибывали. Начинался переаншлаг. Если бы вход на гору был платный, то там, внизу, должны уже спрашивать лишний билетик. Странно, как местные арабы до этого не додумались?
Кого тут только не было. Немцы восстанавливали потерянную жидкость, естественно, пивом. Уставшие итальянцы отряхивали от грязи свою модную одежду. Причем я впервые видел, как они что-то делают молча. Японцы фотографировались на фоне взошедшей Венеры. Они уверены были, что японская вспышка достанет и до Венеры.
А мне повезло. Как всегда. За спиной послышалась русская речь. Скорее, говорок русско-украинский. Черновцы или Харьков. По этому говорку в любой точке мира можно безошибочно узнать наших эмигрантов. Этот говорок появляется только, когда они от нас уезжают. Вот я ни в России, ни в Советском Союзе, ни на Украине не слышал такого акцента, который больше всего подходит для комедий, поставленных по Шолом-Алейхему в провинциальной оперетте.
– Ну что, Сара, будем молиться на рассвете? – спросил мужской, сильно грассирующий голос, как будто всю жизнь отрабатывал скороговорку «четыре черненьких чертенка».
Сара не ответила.
Второй, не менее шоломалейхевский мужской голос начал рассказывать подробности из жизни Моисея.
– Откуда ты все это знаешь? – спросил первый.
– Я вчера прочитал это на личном сайте Моисея, – ответил второй, не подозревая, что говорит это все через матрас на ухо мне. То есть практически попадает в мировую историю сейчас.
Они втроем стали обсуждать Моисея, иудаизм, выкрестов, Арафата одновременно. Наконец, тот, который говорил обо всем уверенно, как бывший профсоюзный работник, наверняка, заявил, что, по последним данным, Арафат в прошлом еврей-десантник, был заслан на Ближний Восток Комитетом государственной безопасности СССР, но, когда прыгнул с парашютом с самолета, промахнулся, попал в Палестину. Чтобы его не опознали, надел на голову полотенце из рюкзака и с тех пор удачно косит под араба.
Но вот небо начало светлеть, и на горе стали проявляться люди, как проявляются в темной комнатке фотографа цветные фотографии. Многие, оказалось, пришли сюда в своих народных костюмах. Негры-христиане в белых одеяниях, экскурсия из Латинской Америки – словно с бразильского маскарада, человек тридцать японцев. Одеты одинаково в теплые оранжевые жилеты. Напоминают издали наших шпалоукладчиц на БАМе. Японцы заняли целый выступ горы и держали перед собой ноты, словно собирались вот-вот что-то запеть, но ждали сигнала. Стали проявляться постепенно и цепи гор, которые ветер волнами гнал к нам из-за горизонта. Начиналась предрассветная увертюра цветов. Даже в шуме ветра слышалась ее музыка.
– Сара, ты видишь, вон там Земля обетованная, – послышался снова сильно грассирующий голос. – Вот она. Отсюда Моисей ее увидел впервые. Именно такой она изображена на его сайте: Мойсей-собака-рамблер-точка-ю-с.
Чем светлее становилось небо, тем приглушенней слышались голоса, словно каждый к чему-то готовился, очень важному. Бледнели все звезды, кроме Венеры. Она, Венера, словно вытягивала солнце из-за горизонта. И солнце уже было где-то совсем рядом. Темнота еще сопротивлялась его лучам из последних сил. Но лучи пробивались, как пробиваются травинки через асфальт. Уже подрумянились горы, и загорелся над горизонтом солнечный нимб, точно указав, где сейчас появится аура бога Ра.
И вдруг голоса мгновенно стихли. На горе словно никого не было. Солнце дожидалось именно этого момента. Мгновения тишины! Оно осторожненько высунулось, сначала одним своим лучом полоснув по остаткам тьмы, и поводья невидимой колесницы бога Ра вытянули его. И вдруг… в этой тишине раздались аплодисменты!!! Как в театре. Аплодировали на горе все. Аплодировали свету, победившему тьму, аплодировали богу Ра. И верилось, что на свете есть все-таки одна чеховская мировая душа. Аплодировали люди разных национальностей, конфессий, люди разных языков, культур. Это был единственный момент в жизни, когда верилось, что люди когда-нибудь все-таки начнут жить по заповедям, то есть по-человечески.
– Сара, я все-таки помолюсь, – сказал тот же голос совсем шепотом.
Запели японцы. Не для кого-то. Им было все равно, слушали их или нет. Они пели для себя. Их мелодия была красивая, видимо, очень древняя. Наверняка была посвящена свету. Арабы никому не навязывали бусы. Понимали: сейчас их покупать никто не будет, не до них. Немцы замерли, как в стоп-кадре, с пивом в руках. Молчали итальянцы. Негр в белом был похож на привидение. Он раскрыл Библию и что-то бубнил себе под нос.
Солнце выбиралось из-за горизонта легко, по-спортивному. Оно было удивительно огромное. Мне казалось, что я смотрю на него через увеличительное стекло. Совсем рядом, перед глазами, ближе, чем на ладони. При этом на него можно было смотреть, не жмурясь, оно не было агрессивным и не слепило. Всего несколько минут, и гора начала согреваться, как будто сковородку нагревали теперь электрической плитой. Мне было жалко, что солнце так быстро вынырнуло. Я скинул с себя ужасные матрасики. Ветер стих. Представление окончилось.
И таким глупым казалось отсюда, сверху, думать о том, что кто-то там, внизу спорит. И там идут споры, чья конфессия правильнее, чья обрядовость точнее, с какой стороны надо откусывать какой хлеб. Все это имело значение только там, внизу, в городах. Потому что это был спор за паству, а не за веру, то есть за те деньги, которые принесут в церковь. С той ночи, которую я провел на горе Моисея, когда я слышу подобные споры, я думаю, сколько вокруг меня было людей со всего мира, сколько языков и костюмов. Как это было красиво! Так и религии. Они должны быть разными на земле, удобными для своих народов и обряженные в разные одежды. Как цветы на поле! Согласитесь, скучно подумать, что целое поле может состоять из одних цветов, пускай это даже будут розы. Смотреться такое поле будет вызывающе скучно.
У паломников есть свои приметы. Например, если с горы Моисея после встречи восхода солнца спустишься, ни разу не оступившись, значит, Господь простил тебе все грехи. В противном случае еще расслабляться рано. Скажу сразу и честно, на обратном пути я два раза чуть не сломал ногу, а один раз чуть не вывихнул руку. Но я особенно не расстраивался. Во-первых, даже если мне отпущена половина грехов, – немало. А во-вторых, мне очень нравится, что сказал Гоголь: «Нашего русского человека надо благодарить хотя бы за его намерения, потому что у него все равно ничего не получится». А намерения у меня были.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Со времени моего путешествия по Египту прошло несколько месяцев. Впечатления начали бледнеть за ежедневной суетой, которая с удивительным упорством обряжает нас ненужными обязанностями. Устав от суеты, я уехал на Рижское взморье. Один мудрец, не индус, наш, но тоже очень умный, посоветовал мне хотя бы раз в месяц, когда накапливается усталость, проводить один день в полном молчании. Он сказал: «Молчать вообще полезно. Кто знает, молчит, а кто не знает, пускай помалкивает. И начинать день молчания обязательно надо с восхода солнца. Это поможет когда-нибудь начать новую жизнь. Без молчания не удастся ее начать. – И добавил: – Кто встает за час до восхода, тому открываются тайные мысли. Кто на восходе, тот успевает сделать многое и никогда не болеет. Кто просыпается час спустя после восхода, тот успевает сделать мало и все время болеет. А кто потягивается в постели до десяти, тому можно уже не вставать».
Я помню, после такого нравоучения я вышел на пустынный осенний юрмальский пляж. Выдохнул накопившуюся суету и ненужные мне обязанности. Их понесло от меня ветром куда-то в море. Дождался первого солнечного лучика. Показалось солнце. Я и раньше, в юности видел много рассветов. И на Курильских островах, и на Северном морском пути, и на склоне Авачинской сопки на Камчатке, и на лесопилке в дебрях Сихатэ-Алиня во время похмелья. Но теперь, после восхождения на гору Моисея выползающее из-за сосен солнце было как никогда родным. Оно казалось мне намного ближе, чем раньше. Но, что было особенно приятно, – оно тоже узнало меня. И проскользнувшим по нему облачком так по-юношески прикольно подмигнуло мне, как бы напоминая о главном. Чудеса на свете случаются, но над этим надо много работать.
Михаид Задорнов,
2003 г.

ПИСАТЕЛЬ, КОТОРЫЙ РАЗВОДИЛ КОШЕК

Ки-Вест – самый южный городок Америки. На карте – точь-в-точь родинка на кончике похожей на нос дядюшки Сэма Флориды. На самом деле город на острове. От него до материка еще несколько таких же островов-родинок. Как будто кто-то разбросал в море камушки, чтобы какой-нибудь великан мог, ступая по ним, добраться от материка до Ки-Веста, не замочив ноги.
Ки-Вест – город музей. Здесь жили Трумэн, Хемингуэй, Теннеси Уильямс, другие известные президенты, политики, бизнесмены. Коренные жители уверены, что в их городе Хемингуэй написал знаменитую повесть «Старик и море». Поэтому в многочисленных галереях больше всего акварелек в стиле прозрачно-миражных японских миниатюр, на которых изображен похожий на Хемингуэя старик в лодке, с удочкой, на фоне или заката или лунной дорожки.
Правда, кубинцы уверяют, что знаменитую повесть великий Хэм написал у них на Кубе, где прямо, напротив Ки-Веста, через пролив, милях в пятидесяти, есть еще один домик Хемингуэя. Как будто любивший плавать писатель, иногда, после вечернего виски, вплавь добирался от одного своего домика к другому, запутывая будущих критиков своего творчества: где что он написал.
Ки-Вест не похож на обычные американские небоскребные города. Деревянные, двухэтажные, покрашенные в светлые тона домики с воздушными террасами, резными наличниками и ставнями-бабочками, как прозрачные привидения из романтического американского прошлого, скрываются в кудрявых зеленых садах и напоминают нам об «Унесенных ветром», «Хижине Дяди Тома» и Гекельберефине. Широколистные южные деревья густыми ветками, как опахалами, обмахивают эти музейные домики, заставляя шевелится обленившийся на жаре почти тропический воздух.
Ки-Вест – это город-декорация к спектаклям Теннеси Уильямса и Артура Миллера. Это воздушный привет, посланный потомкам от Митчелл и Марка Твена.
Но туристы этого не знают. Для них Ки-Вест – это просто самая южная точка самой главной страны в мире. Пестрой маечной толпой текут весь день они вдоль главной улицы, которая как узенькая речка, в берегах сувенирных магазинов, галерей и аттракционов впадает в море, заканчиваясь дельтой кафе, баров и ресторанов. В этих кафе последние американские романтики, влюбленные и трогательные старушки с прическами, похожими на седые воздушные шарики, могут по вечерам наблюдать, как написано в зазывных рекламах «неповторимый Ки-Вестовский закат». Для этого у каменных парапетов прибрежных кафе стоят высокие стулья, как у стойки бара. Но с противоположной стороны стойки бара не бармен с напитками, а краснокожее американское солнце, под мягкую музыку живого джаза, не скупясь, протянуло каждому посетителю по зеленому морю обещанную администрацией ресторана неповторимую Ки-Вестовскую солнечную дорожку. Как будто дорожка, а заодно с ней и само солнце в штате рекламирующего их ресторана. Особенно возбуждает всех туристов то, что совсем неподалеку Куба.
– А где Куба? – спрашивают туристы у официанта.
Вон там! – показывают руками официанты, – слева от солнца и чуть за ним.
И туристы, кто прищурившись, а кто в бинокль, напряженно вглядываются в шершавый горизонт, словно пытаются за ним разглядеть остров вечных бунтарей и его последнего коммунистического романтика Фиделя Кастро.
Музыка сочится из всех дверей, окон, щелей. Музыка, как и еда – неотъемлемая часть жизни среднестатистического американского большинства. Она заставляет толпу вибрировать в резонанс, одинаково чувствовать, одинаково думать не задумываясь. Она главный зазывала. Она засасывает демонстрантов по ночным клубам, ресторанам, аттракционам, залам ужаса, галереям, ювелирным и сувенирным лавкам, которые по своей мешанине напоминают российские сельмаги. Только по американскому вкусу с более пестрым и блестящим ассортиментом. Здесь и хрустальные тигры, и ювелирные подделки, и открытки с кошечками и закатами, и штампованные картинки с теми же закатами, и искусственные цветы, и бейсболки с надписями, и майки с остротами и неприличностями, и носки, и трусы с портретами Хемингуэя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39