У меня уже хлюпает во всех дырках.
— Ты уже больше не можешь терпеть, да… ты не можешь? Хочешь, чтобы я тебя выебал. Ведь хочешь, правда? — дразнится он.
Я шепчу:
— Да, хочу…
Он буквально вбивает в меня свой член. И держит меня нанизанной на него, не давай пошевелиться. Одной рукой он сжимает мне горло и запрокидывает мне голову назад и набок, так чтобы мне было видно его равнодушно спокойное лицо. Равнодушие сменяется яростью, бешенством. Он мотает головой из стороны в сторону, продолжая вколачиваться в меня. Безжалостное, непреклонное нагнетание темпа. Забивает нас обоих в глухое забытье. Кажется, меня просто сейчас разорвет силой его маниакальных ударов. Меняет позы каждые две-три минуты. Сзади, сверху, сбоку, стоя спиной к стене, стоя раком, у него на коленях, я сверху лицом к нему, я сверху спиной к нему — в неистовых поисках самого гладкого и глубокого проникновения. Он снова сажает меня на себя, сжимая мне задницу своими волшебными пальцами, которые ни на секунду не прекращают ласкать, мять, щипать и тянуть. Он раскрывает меня, разрывает на части, выворачивает наизнанку… мне кажется, что прошел уже не один час, и вот, наконец, мы валимся без сил. Оба. Слишком усталые, опустошенные, оцепенелые — мы уже не в состоянии достичь оргазма. Мы разорваны в клочья, мы испиты до дна, мы онемели и отупели.
— Давай спать… — урчит он.
Я снова лгу. Говорю, что сейчас приду. Хочу сперва принять душ. Он бормочет: пожалуйста, — и уходит в спальню. Я забираюсь под душ. Прохладные струи жидкого бальзама слегка унимают страдания маленького измученного зверька. Валясь с ног от усталости, я одеваюсь. Отсыпаю себе пару порций из зеркальной коробочки и потихонечку ухожу. С тех пор я его больше не видела. Жалко, конечно. Но может, оно и к лучшему. Я бы просто не выдержала еще раз. Подобные эксперименты вредят здоровью. Этот кокаин.
10
Кратковременное удовольствие. Мимолетное облегчение. И снова — на добычу. Одержимость их членами длилась не дольше, чем нужно, чтобы отбить вкус во рту. Потом мне хотелось еще. Мне всегда было нужно гораздо больше. Обладать ими полностью. Крошечными кусочками их души. Насыщаться. Давиться. Выблевывать их. И кормиться еще.
Сортиры в подвалах дерьмовых баров на Бауэри-стрит. Любимая охотничья территория. Алкоголь подстегивает либидо. Преодолевает их сопротивление. Как будто кто-то сопротивлялся. Заказываешь двойную водку. Обводишь глазами зал. Выбираешь мишень. Открываешь прицельный огонь. Берешь их за член и ведешь вниз, в сортир. Запихиваешь в кабинку. Закрываешь дверь на защелку. Отдаешь указания. Заставляешь их сдрачивать самостоятельно. Заставляешь вылизывать тебя всю. Вставать на колени. Ползать на брюхе. Вот так. Надо им показать, кто они на самом деле — жалкие пресмыкающиеся. Лижи мне задницу. Пей мою мочу. Садишь на корточки над грязным толчком и даешь им тебе заправить. Это ты их ебешь. Не они — тебя. Расстреливаешь все патроны. Подтираешься их футболками. Аромат туалетной воды, подкрашенный потным сексом. Затяжное напоминание о горячечной пятиминутной поебке. Единственное, что остается у них от меня, когда я исчезаю — вверх по лестнице, прочь из бара, обратно на улицу. Временное облегчение неуемного зуда.
Ввалилась в клуб, совершенно удолбанная ксанаксом. Он стоял, привалившись к стойке, обнимая за плечи свою подругу. Направилась прямиком к нему. Никаких деликатных намеков. Все четко и по существу. Шепнула ему на ухо, что жду его через две минуты на третьем этаже. Улыбнулась его подруге и направилась вверх по лестнице. Ноги ватные из-за колес. Горячий прилив, промочивший трусики. Во рту пересохло. Надо немедленно что-то выпить. Выхватила стакан у какой-то девицы, пробиравшейся к выходу. Осушила одним глотком, отдала ей пустой стакан и попросила повторить. Она едва не расплакалась. Я плюнула ей в стакан и пошла дальше. Наверх. Он уже поднимался следом.
Испорченный поэт-песенник, ведущий солист и лидер Пустого Поколения. Однажды я с ним уже трахалась. Хотела попробовать еще раз. Притянула его к себе. Запустила язык ему в рот по самую глотку. Прижалась к нему всем телом. Потерлась бедрами. В интимном месте все мокро.
Крошечная кабинка в углу. Лихорадочно ощупываем друг друга за сломанной дверцей. Беру в руку его сочный хуй, тру пальцем влажную головку, размазываю его влагу по его животу. Острый мускусный запах воспламеняет желание. Набрасываюсь на него. Запихиваю в себя. Бьюсь, как в припадке, на его толстом мясистом члене и кончаю, заливая его всего. Слезаю с него. Хватаю. Дрочу ему, пока он не кончает мне в руку. Расписываюсь на двери, на стене, на его футболке. Которой потом подтираюсь. Улыбаюсь ему.
Представляю гадливое отвращение на роже его подруги, когда он вернется в бар. Весь пропахший моими секрециями. С засосами по всей шее, куда я впивалась зубами. Наверняка будет разборка. Совершенно не нужная, кстати. Она должна мне спасибо сказать. Я взяла, что хотела, и сразу вернула его обратно. Сегодня, когда они вернутся домой после этой пустячной ссоры, он будет ебать ее дольше в два раза, чем это у них происходит обычно. Если она ему даст. Впрочем, ладно. Он все равно будет думать обо мне. С ней или без нее.
Решила, что надо придумать что-нибудь помасштабней. Заебалась так напрягаться за какие-то жалкие гроши. Слишком много уходит времени, чтобы обслуживать одного за раз. Пора выходить на более высокий уровень. Возвести торговлю собой в ранг Высокого Искусства. Скажем, в виде сценической постановки. Перед зрителями, которые, как и клиенты, будут платить за время — за час, полчаса или, в данном конкретном случае, за каждые десять минут. Вместо удовольствия продавать им боль. Мою боль. И их боль. Заглоченную, переваренную и извергнутую на них снова. Публичная психотерапия. Пусть они платят за то, чтобы их истязали. Калечили. Унижали. Зрительный зал — как мальчик для битья, чью самодовольную гордость по поводу принадлежности к сильному полу можно и нужно использовать против них.
Убрать подстраховку — сетку безопасности, которая разделяет зрителя и эксгибициониста. Доктора и пациента. Сыграть заботливую сиделку для безнадежных больных. Собрать все формы безумия, истерии, извращенных стремлений и одержимости. Порочный вихрь вербального изуверства. Оглушительный грохот. Вокруг которого формируется культ отрицания. Резная фигура над водорезом, каменная горгулья на карнизе, падшая Богиня, чья безжалостная жестокость и ненависть будут приняты с распростертыми объятиями. Перед кем преклонятся. Кого будут превозносить и хулить. И бояться. Единственная догма классической нигилистской философии: «Все, что не убивает, делает нас сильнее…»
11
Швыряю телефонную книгу на пол. Пинаю ее ногой. Трясу головой, тяну шею, так что хрустят позвонки. Проверяю помаду. Открываю дверь. На миг замираю, потом медленно спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Мимо входа в подземку. Плотная тишина обступает со всех сторон. Звуковая галлюцинация, нарастающая глухота; кокон приятственного беззвучия отгораживает от всего, кроме сна наяву, в котором я плавно перемещаюсь.
Он едва не сбивает меня. Грек-блондин. 19. На десятой скорости. Джинсы, ботинки, ремень. Хватает меня за руку, умоляет простить его, предлагает угостить меня кофе, дать ему пять минут, чтобы он как-то загладил свой промах. Обещает обед в роскошном ресторане. Предлагает свозить меня на выходные в Монтаук. Встречаемся на Грэнд-сентрал, или на Автовокзале, или на Пенсильванском вокзале в 06.20. Я вру про мой возраст. Даю ему несуществующий адрес. Называюсь не своим именем. Он говорит, как его зовут, но я сразу же забываю. Он что-то бормочет про судьбу, которая нас свела, он знал, что это случится, у него было предчувствие… Я улыбаюсь, глядя в окно, и киваю. Шепчу: я тоже. Мои глаза горят хищным огнем. Я тоже.
Мы выходим из поезда в прохладный и влажный туман. Его наивная радость — заразительна. Я погружаюсь в нее с головой. Так легко притвориться, что ты — это кто-то другой. Поверить, что дождь на его влажных губах, что прильнули к моим, очистит мое дыхание от ужасающей вони всего остального мира. Поверить, что это возможно — забыть, кто я и что я. Потеряться в скольжении его языка у меня во рту, когда он целует меня на крыльце маленького обшарпанного мотеля.
Мы быстренько регистрируемся и бежим на пляж. Густой туман, легкая изморось, пустынный пейзаж. Конец сезона. Никого нет. Печальная полуночная песня грязной потрепанной чайки разносится эхом как край земли. Бежим к воде, надеясь, что она поглотит нас целиком. Он падает на колени, трется мокрым лицом о мокрые бедра. Расстегивает на мне молнию, стягивает с меня тугие трусики. Бережный поцелуй — словно шепот, затерявшийся в волосках. Глубокое дыхание. Я прижимаю его к себе. Обнимаю его за шею, запустив руку ему под рубашку, и прошу: лижи меня, не останавливайся. Раскрываюсь навстречу его языку, замершему у меня на губах.
Заставляю его протолкнуть язык глубоко в мое липкое сладкое мясо, которое я раздвигаю нетерпеливыми пальцами, одновременно пощипывая свой клитор. Пока эта крошечная головка не набухает кровью, которую мне так хочется испустить ему в рот, когда я кончаю, заливая ему все лицо.
Когда спазмы оргазма слегка утихают, он заходит мне за спину, падает на четвереньки и прижимается своим красивым лицом между моими разгоряченными ягодицами. Глубоко вдыхает. Упивается ароматом моих интимных секреций. Прижимается еще теснее. Дразнит, щекочет. Обводит языком вокруг трепещущей дырочки. Круг за кругом. Заставляет меня всосать его язык своей задницей, буквально насаживает меня на этот дразнящий кол плоти. Трахает меня в задницу. Языком. Своим жадным ртом. Я кончаю. Опять.
Он тащит меня на песок. Наклоняется надо мной. Лицом к лицу. Говорит, чтобы я попробовала на вкус свою сладкую задницу. Целует меня взасос. Я присосалась к его языку, стоя на четвереньках. Возбужденная сука. Он хочет выебать меня в задницу. Прямо сейчас. Заходит мне за спину, поддерживая обеими руками свой сочный лоснящийся член. Трется им о меня, говорит что-то по-гречески. Переводит, чтобы я поняла: «Я тебя буду ебать, пока ты не отрубишься без сознания… а когда ты придешь в себя, я все еще буду тебя ебать…» Он прижимает головку к моей крошечной дырочке. Одной рукой раскрывает ее, а другой медленно вводит меня свой член. Шепчет мне на ухо: дыши глубже, раскройся, расслабься и получай удовольствие. Его толстый член пульсирует у меня внутри. Он засадил мне его до конца. Но так плавно, так гладко. Он говорит: засоси меня, вдохни меня в себя. Я стараюсь дышать помедленнее. Помогаю ему изнутри. Мои мышцы сжимаются и дрожат. Он понимает, что я готова, и начинает ритмично долбиться в меня. Гладкий горячий член вгоняет меня в состояние экстатического исступления. Я бешено раскачиваюсь вперед-назад, вжимаюсь в него задницей, мотаю головой, побуждая его войти в меня до предела — выебать до потери пульса. Я умоляю его, я прошу… Он вынимает свой член и опять начинает дразнить меня языком. Я уже изнемогаю, мне нужно, чтобы он вставил его обратно, мне нужно, я шепчу, как безумная: ну еби же меня, еби…
Я вернулась в город вечерним поездом, который в 17.45. Дождалась, пока он не отрубится, вытащила у него из бумажника тридцать долларов и потихонечку смылась. Я никогда не «сплю» с кем-то… меня буквально тошнит при мысли, что я проснусь в жутком похмелье, и какой-то незнакомый мужик будет тыкать в меня своим хуем, который вечером накануне, может быть, и казался мне верхом блаженства. Но то, что ночью казалось прекрасным и удивительным, при свете дня все видится бледным и тусклым. И я не хочу видеть эту унылую блеклость, не хочу вдыхать запах сна, который отваливается от кожи, как насытившаяся пиявка. Не хочу разбираться с тем, что я сделала и с кем. Не хочу ничего помнить. Хочу, чтобы все забывалось как можно скорее, уже под душем — чтобы вода тут же смывала все воспоминания. Обо всем, кроме временного насыщения, которое может давать только анонимный секс с незнакомцем, которого ты видишь в первый и последний раз в жизни.
12
Изображаю из себя работника социальной сферы — помогаю бездомным и нищим с Бауэри-стрит и Грэнд-сентрал. Таскаю им сэндвичи, выпивку и бинты. Недавно их вытурили из винного магазинчика на углу. Был там один замечательный дядька лет под пятьдесят по прозвищу Госпожа Диана. Изображал из себя женщину. Одевался в потрепанные костюмы, выброшенные за ненадобностью из костюмерных третьеразрядных театров. Носил неряшливые парчовые тюрбаны, накрученные на два-три фута в высоту над полусгнившими блондинистыми париками. Приехал в Нью-Йорк в начале шестидесятых — откуда-то с юга, где его окончательно затравили. Если дать ему мелочь — чтобы хватило на яичницу и на булочку, — он споет тебе песенку. Что-нибудь из «The Supremes», «Martha and the Vandellas» и «The Shangri-Las»,
«Осадок» был угрюмым и замкнутым. Грязный, кожа да кости — вечно таскался с полудюжиной здоровенных мешков, набитых заплесневелой одеждой. Я ему периодически подбрасывала то доллар, то пончик, то кусок пиццы. Он кивал головой, складывал перед собой ладони, как будто собирался молиться, опускал глаза и шептал беззвучное спасибо. Жуткий запах гангрены — ядовитое облако разложения.
«Нос» дежурил на другой стороне улицы. Его раздувшийся хобот был слишком чувствительным к запахам — гнилой помидор, весь в сочащихся язвах. Призывает прохожих освободиться от материальных благ. Уйти жить на улицу. Не платить свои кровные денежки алчным домовладельцам. Бросить работу. Рабский труд. Раздать все деньги и всю одежду своим собратьям в его лице. Призывает прохожих восстать из змеиной ямы. Забыть про жадность. Отказаться от всех своих мелочных устремлений и жалких амбиций. От своих лжебогов. Безрассудных надежд. Кричит, что «КОНЕЦ УЖЕ БЛИЗОК… БЛИЖЕ, ЧЕМ ВЫ СЕБЕ ДУМАЕТЕ…» — и протягивает свой пластиковый стаканчик, в котором звенят монетки. Раздражающий детский стишок, бьющий по нервам. Вызывающий дрожь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21