А сорок пять раз по шестьдесят секунд – это чуть больше, чем вечность.
– Но что произошло за эту вечность, черт возьми!
– Молчание. И только. И глаза. Замершие. На мне. Легкая улыбка время от времени, и ты не понимаешь почему. И снова глухое молчание. И ты не знаешь, сможешь ли ты выйти живым. Никогда в жизни я не забуду этот взгляд.
– Ты уже говорил мне то же самое про предыдущего.
– Предыдущий хотел, чтобы я ходил к нему каждый день в течение года или двух. Потом он согласился на три сеанса в неделю. Уж лучше сразу в сумасшедший дом.
– А самый первый?
– Самый первый оказался женщиной.
– И что это меняет?
– Как это «что меняет»? Ты хочешь, чтобы я обсуждал с женщиной свою личную жизнь? Поведал ей свои фантазии?
– Что уж такого особенного в твоих фантазиях?
– Это мужское дело. Что она может в этом понимать?
– Что это за мужские фантазии, о которых нельзя рассказать женщине? В этом не признаются? Что-то, что ты не можешь пережить со мной? Я что, оказалась не на высоте? Ну-ка, выкладывай!
С некоторых пор я полюбил сверхурочную работу и перестал возвращаться домой раньше десяти часов вечера. По субботам под любым предлогом я старался избежать встречи с женой. По воскресеньям я готов был идти в гости к кому угодно, лишь бы не остаться один на один с Катрин. В те редкие дни, когда это все же случалось, мы говорили только об этом. Скоро она убедит меня в своей правоте. У меня омерзительное настроение, мне ничего не хочется, и когда вечером я возвращаюсь домой, мне не хочется видеть своих домашних. Слово ужасно, но мне придется признать – у меня депрессия. Даже мой коллега Жан-Люк это заметил.
– Уже поздно, отправляйся-ка домой, открой баночку пивка и поставь комедию с братьями Маркс.
– Не хочется.
– Иди домой, тебя Катрин ждет, я сам схожу к архитектору, отнесу документацию.
– Да нет, я схожу. Если повезет, она уже будет спать, когда я вернусь.
Разве я виноват, что одна мысль рассказать о себе чужому человеку ужасает меня.. От этого я стану только еще несчастнее. Катрин хотела, чтобы я задумался, почему так яростно отказываюсь, а я не знал, что думать и как выйти из штопора. Нужно готовить специалистов по страху перед психоанализом. Людей, которые доброжелательно будут выслушивать вас, если понадобится – годами, чтобы однажды освободить вас от этого страха.
Подъезд старого дома. Папка с документацией не пролезает в почтовый ящик архитектора, а консьержки в доме нет. Я ищу звонок с надписью «Ронсар».
– Я принес вам документацию.
– Заходите. Четвертый этаж.
Так я выиграю еще десять минут, уже неплохо. Вчера я проболтался полчаса в кафе, чтобы быть уверенным, что жена уже поужинала. Я уже больше не бываю голодным, и хуже всего для меня встретиться с ней лицом к лицу.
Дверь открывается, на пороге появляется фигура.
Рыжие кудри обрамляют овал невероятно нежного лица.
Учащенное сердцебиение.
– Мне совестно, что я заставила вас тащиться по лестнице. Может, зайдете на минутку? Вы Жан-Люк?
Мое лицо пылает. Кровь стучит в висках.
– …Нет, его коллега, Алан, я тоже работаю над этой документацией. А вы… вы архитектор?
– Что, не похожа?
Она протягивает мне руку, которую я неловко, по-мужски, пожимаю.
Желудок сводит. Ноги ватные. Я захожу в коридор, бумаги выскальзывают у меня из рук, я еле успеваю подхватить их.
– Буду работать над ними всю ночь. Мне обязательно надо представить их завтра в региональный совет.
– Извините, мы никак не могли получить раньше отчет из Гайака.
– Я прекрасно понимаю, что вы тут ни при чем. К тому же с вашей стороны очень любезно принести эту папку прямо сюда. Я как раз пила аперитив, не хотите?
Есть люди, которых знаешь всю жизнь и забываешь, едва потеряв из виду. Десять минут назад я вышел от Элизабет, и мне нужно будет совершить усилие, чтобы сделать вид, будто ее никогда не существовало. Мы выпили по бокалу бургундского, поговорили минутку – она, усевшись на подлокотник кресла, юбка чуть задралась до середины бедра, а я – в неестественной позе, в твидовом пиджаке, пытаясь сойти за блестящего собеседника. Я бы отдал год жизни, чтобы почувствовать вблизи запах ее духов. Совсем близко. Хуже всего то, что в ее поведении было нечто большее, чем простая вежливость. Чтобы быть в этом уверенным, мне пришлось бы зайти гораздо дальше, чем просто бокал вина, а теперь я, наверное, никогда не узнаю, понравилось ли ей что-то во мне. Да и как может понравиться мужчина, у которого голова забита всякой ерундой.
– Ты вернулся еще позже обычного.
Я не знаю, что ответить, и потому молчу.
– Я оставила тебе поесть, на кухне.
Элизабет, ты была всего лишь мечтой, которая растворяется в бессвязном тумане 150 мг валиума. Еще теплое рагу из кролика ждет меня на столе. Грустная и нежная Катрин гладит меня по затылку. Похоже, что в жизни у нас есть право только на одну женщину, и, наверное, это она.
– Ты любишь меня, Алан? –Да.
– А мой кролик тебе нравится?
– Да.
Она украдкой легонько целует меня с заговорщицким видом.
– Знаешь, дорогой, пока я ругалась с мясником, я слышала, как одна женщина рассказывала, как она вышла из депрессии. Так приятно на нее посмотреть, она говорила, что…
Неожиданно я разражаюсь слезами. Катрин обнимает меня.
– Вот увидишь, любимый. Нужно только, чтобы ты нашел кого-то, с кем ты почувствуешь себя в своей тарелке, отличного специалиста.
Я хорошенько выплакался, как ребенок, потом неожиданно, как по мановению волшебной палочки, замолчал. Вытащив платок, я миролюбиво сказал:
– Ты была права с самого начала, Мину.
«Легран. Гравер». Человек стоит у станка. Тот, кого я принимаю за хозяина мастерской, постарше, направляется ко мне.
– Добрый день, я хочу заказать вот такую табличку.
– Самый распространенный вариант – золоченая, но у меня есть и другие. Вы какой шрифт предпочитаете?
– Мне надо точно такую же.
– И что написать?
– Ну… напишите «Профессор Гиянкур. Психоаналитик. Прием по записи».
Неожиданно хозяин бросил подозрительный взгляд на своего помощника, схватил меня за руку и потащил в заднюю комнату.
– Скажите, профессор… Мне бы нужен совет.
Он понизил голос. Что происходит?
– Вам ведь можно все рассказать, это ваша профессия.
– ?..
– Мне весь год по меньшей мере два раза в неделю снится один и тот же сон. Мы с моей женой катаемся на американских горках на ярмарке. Я одет как обычно, а на ней свадебное платье. Ей страшно, она кричит, я оборачиваюсь и вижу, что за нами сидят два типа, похожих на клоунов, и они ржут над нами – надо мной и женой. В эту секунду все содрогается, шпалы американских горок разваливаются, все падают в декорации, я тоже ору, еще громче, чем жена. Я просыпаюсь в поту, в полном ужасе. После такого попробуйте-ка снова заснуть. И так уже целый год. Я больше так не могу, и моя жена тоже! Что вы об этом думаете, профессор?
– Так сразу трудно сказать.
– Американские горки? Клоуны? Свадебное платье?.. К чему все это?
– Когда я могу прийти за табличкой?
– Не раньше среды.
– Я дам вам адрес своего коллеги, у меня огромный список.
– Тебе не обязательно меня провожать, Мину.
– Я тебя знаю. Ты найдешь тысячу Предлогов, чтобы не пойти туда.
– Она хочет, чтобы я ходил к ней три раза в неделю, по крайней мере пока. Здесь направо. Ну вот мы и приехали.
– На первых порах я каждый раз буду тебя сопровождать – раз уж наконец-то ты нашел специалиста, который тебе подходит.
– Как хочешь, Мину.
Она останавливается у подъезда, как раз напротив сияющей золотыми буквами таблички «Профессор Гиянкур». Целует меня в лоб.
– Иди, я буду тебя ждать, не бойся.
Я машу ей рукой и вхожу в здание.
– И будь на высоте!
Перепрыгивая через ступеньки, я взбегаю на четвертый этаж. Элизабет слышит мои шаги и раскрывает мне объятия. Мы падаем па пол, сражаемся, чтобы сорвать одежду, катимся до балконной двери, я поднимаю ее и прижимаю спиной к стеклу. Мне хочется овладеть ею тут же, стоя, с видом на небо Парижа.
– А твоя жена точно ни о чем не догадывается?
В последний момент я удерживаю неодолимое желание, чтобы бросить взгляд вниз. Катрин стоит, опершись о капот, и дымит сигаретой.
– Вроде бы нет, радость моя.
Петиция
До него доносился плач того парнишки из камеры в казарме Е. И пока над тюрьмой плыла эта долгая унылая жалобная нота, сменяющаяся вспышками ярости, Хосе Фаменнес вспоминал о первых минутах в этой дыре. Тогда у него еще были силы плакать. На самом деле слезы – это просто знак того, что он чувствовал себя чуть лучше, словно, после того как уже утонул, вдруг вынырнул – хотя это казалось невозможным, – задыхаясь в водовороте стен. Слезы – это длинная отмель, с которой человека, ухватившегося за цепи откидной койки, незаметно сносит в океан. А потом парнишка умолк. Как и все остальные.
Хосе Фаменнес не мог бы заснуть раньше.
* * *
Некоторые встречи никогда не случаются в этом подлунном мире. Страдающий приапизмом никогда не встречает нимфоманку, человек с незапоминающейся внешностью никогда не встречает двойника, о котором ему все твердят, воинствующий атеист никогда не встречает Бога, параноик никогда не встречает ораву шпионов, которые его преследуют, и чиновнику на грани увольнения никогда не встретить своего патрона выходящим из сомнительного заведения.
Забудьте на секунду о том, что я только что наговорил, и представьте себе журналиста на второстепенном парижском радио, у которого даже нет названия, все называют его просто 99.1, даже наша немногочисленная аудитория. Представьте себе меня, Алана Ле Гиррека, прочесывающего город в поисках хоть сколько-нибудь приличного сюжета или обычного интервью, и это будет больше, чем реальность. В реальности же я провожу время, болтая с полузвездами, такими же пустыми, как их еженедельники, и людьми не более талантливыми, чем все остальные, которым и сказать-то нечего. Если подвести итоги нынешнего года, то моими самыми большими удачами были интервью с новой солисткой Crazy Horse Saloon, с венгерским поэтом, который отказывался отвечать на каждый второй вопрос, и с придурком гимнастом, чье имя лучше не упоминать. Теперь можно вернуться к теме невозможных встреч, и вы поймете, что бездарному журналисту вроде меня не остается ничего лучшего, как надеяться на чудо, чтобы получить свои пятнадцать минут славы. Хотите верьте, хотите нет, но мне оказалось достаточно телефонного звонка в нужное время и место, чтобы пресс-секретарь Харрисона Форда вопреки всем ожиданиям выделила мне четверть часа на интервью на съемочной площадке фильма – актер как раз сейчас снимается в Париже. Представляете, интервью у самого Харрисона Форда! Объяснить это невероятное везение просто невозможно, но оно не льстит моему мелкому тщеславию. Наверняка она просто плохо расслышала мою фамилию или перепутала станцию с какой-нибудь другой, но факт тот, что встреча была назначена, и ничто не может мне помешать взять это интервью. Интервью, за которое половина журналистов готовы продать душу. Интервью, благодаря которому вся публика прилипнет к приемникам. На 99.1 это произвело маленькую революцию. Мой шеф г-н Бержерон впервые посмотрел на меня как на профессионала, блестящего, подающего надежды мальчика, который никогда не должен забывать, кто его вывел в люди. Всю ночь я учил наизусть названия фильмов, в которых снимался Форд, пересматривал самые удачные сцены и оттачивал вопросы, казавшиеся мне гораздо менее банальными, чем те, на которые он отвечал до сих пор. Харрисон Форд, безусловно, надолго запомнит нашу встречу, и, может, в следующий свой приезд в Париж он потребует меня лично и никого больше. Мой верный техинженер Роже должен был заехать за мной в 13.00, чтобы через полчаса оказаться на съемочной площадке на бульваре Гренелль – на час раньше встречи, чтобы быть готовыми к любым неожиданностям. В 12.55 в дверь позвонили. Я пошел открывать, благословляя профессионализм своего коллеги.
Вместо Роже за дверью стояли четверо, трое из которых были мне совершенно не знакомы.
– Привет, Алан. Познакомься: Дидье, Жан-Пьер и Мигель. Можно войти?
Это Батист. Когда-то я брал у него интервью – он хотел создать едкий журнал о парижских буднях. Передача на 99.1 помогла ему организовать подписку, но дальше дело не пошло, несмотря на все его старания. Увидев его в дверях, я подумал, что он все еще одержим своим журналом.
– Слушай, Батист, у меня нет времени. За мной сейчас заедут, у меня очень срочное дело.
– Нет ничего срочнее, чем дело, по которому мы к тебе пришли. Ты журналист, должен понять. Мы члены комитета по поддержке Хосе Фаменнеса.
Он ждал, что моя журналистская жилка дрогнет при звуках этого имени, он произнес его, словно бомбу бросил. Но журналист во мне молчал. Уж не знаю, то ли меня раздражали заявившиеся ко мне незнакомцы, то ли я нервничал перед важным интервью, но только я вполуха слушал грустную историю про политзаключенного, где-то в Южной Америке ожидавшего смертной казни.
– Это может произойти через несколько часов. Мы хотим провести демонстрацию сегодня вечером перед посольством Сан-Лоренцо, нас поддержат, мы не можем оставить его умирать просто так. Мы написали петицию.
И он протянул мне странички, заполненные именами и адресами. Это пробудило во мне воспоминания молодости. В комнате повеяло чем-то серьезным.
– Двести сорок три подписи, все люди известные и уважаемые. У нас тут бывший министр, двадцать восемь депутатов, куча писателей, двадцать шесть журналистов, самые сливки. Так что мы можем побороться, но у нас не так много времени, чтобы донести это до сведения посла. Потом может быть слишком поздно. Нужно, чтобы ты сказал об этом по радио, надо поднять людей!
Жан-Пьер смотрел на меня. И Мигель тоже. И Дидье. Я опустил глаза, как маленький мальчик, которого взрослые застали за чем-то нехорошим.
– До завтрашнего дня пробиться с этим на радио довольно сложно, у меня дико важное задание, надо взять интервью у кинозвезды сегодня вечером.
– К тому времени Фаменнеса уже казнят.
– Ты сделаешь это сейчас, – произнес Мигель с нажимом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14