Алый рот искусно подкрашен. Глаза светлые, нежно-голубые, как прозрачный, хрупкий голубой фарфор. Она была совершенным, бесконечно изысканным созданием. Все — от хитроумной прически до маленьких ног — было гармонично, законченно и прекрасно.Она собиралась с мыслями, готовясь принять участие в этом празднестве, приближение которого уже возвещал смех, то звонкий, то приглушенный, движение нарядных пар по лестнице. Она будет изъясняться на том языке, которым овладела уже давно и в совершенстве: ходовые словечки, студенческий жаргон, кое-какие выражения, почерпнутые из журналов и газет. И все это ловко нанизано одно на другое и преподносится непринужденно и легко, порой слегка задорно, порой чуть-чуть сентиментально. Она улыбнулась краем губ, услыхав, как девушка, стоявшая неподалеку от нее на лестнице, сказала:— Ты не смыслишь в этом ни полкапельки, милочка!И вместе с улыбкой растаяла ее досада. Эдит закрыла глаза и удовлетворенно, глубоко вздохнула. Она уронила руки, и ее ладони ощутили скользящее прикосновение шелка, который облегал ее, как перчатка. Никогда еще не чувствовала она себя такой хрупкой и нежной, никогда еще белизна ее рук не радовала ее так.«Как хорошо я пахну!» — простодушно подумала она, и тотчас родилась новая мысль: «Я создана для любви».Ей понравилось, как прозвучали эти слова, и она снова произнесла их про себя, и сейчас же, в неотвратимой последовательности, в ней всколыхнулись все ее сумасшедшие мечты о Гордоне Стеррете. Неосознанное желание увидеть Гордона, по прихоти воображения пробудившееся в ее душе два часа назад, казалось, только и ждало этой минуты, этого бала.Несмотря на свою кукольную красоту, Эдит была серьезной, вдумчивой девушкой. Ей была свойственна та же склонность к раздумью, тот же юношеский идеализм, который привел ее брата к пацифизму и социализму. Генри Брейдин покинул Корнелл, где преподавал экономику, и, обосновавшись в Нью-Йорке, стал заполнять столбцы одной радикальной еженедельной газеты призывами к спасению человечества путем искоренения неискоренимых социальных зол.Эдит, натура не столь честолюбивая, готова была довольствоваться спасением Гордона Стеррета. Она чувствовала в Гордоне какую-то внутреннюю слабость, от которой ей хотелось его уберечь; в нем было что-то беспомощное, и ей хотелось прийти ему на помощь. К тому же ей нужен был кто-то, кого бы она знала давно и кто давно бы ее любил. Она уже устала немного, ей хотелось выйти замуж. Связка писем, пять-шесть фотографий, столько же памятных встреч и эта усталость навели ее на мысль, что при первой же встрече с Гордоном в их отношениях должен произойти перелом. Она скажет ему что-нибудь такое, что произведет этот перелом. И это будет сегодня вечером. Это ее вечер. И все вечера отныне принадлежат ей.Тут течение ее мыслей было прервано появлением молодого человека, который, представ перед ней с глубоко уязвленным видом, церемонно отвесил ей непомерно низкий поклон. Это был Питер Химмель, тот студент, с которым она приехала на бал. Он был долговязый, забавный, в роговых очках. В его эксцентричности было что-то привлекательное. Но она вдруг почувствовала к нему неприязнь — быть может, потому, что он не сумел ее поцеловать.— Ну, — сказала она, — вы все еще злитесь?— Ничуть.Она шагнула к нему и взяла его за руку.— Извините меня, — сказала она мягко. — Не понимаю, почему я так разбушевалась. Сама не знаю, что со мной, но я отчаянно кисну сегодня. Не сердитесь.— Ерунда, — пробормотал он. — Пустяки. Он был неприятно смущен. Нарочно она, что ли, напоминает ему о том, как он оскандалился?— Это была ошибка, — продолжала она тем же мягким, задушевным тоном, — и мы оба постараемся об этом забыть.После этих слов он уже возненавидел ее.Минуту спустя они скользили по паркету, в то время как музыканты специально приглашенного джаза, раскачиваясь в такт и вздыхая, сообщали переполненному бальному залу, что «мой саксофон и я — чем это не компа-ани-и-я-а!».Перед ней вырос молодой человек с усиками.— Вы меня не помните? — начал он с укором.— Что-то не припомню, как вас зовут, — сказала она небрежно. — Но мы знакомы, конечно.— Мы встречались у… — Голос его печально замер вдали — ее уже перехватил какой-то белобрысый юноша. Эдит пробормотала учтиво вслед inconnu Неизвестному (фр.).

:— Большое спасибо… еще потанцуем потом… Белобрысый восторженно тряс ее руку и никак не мог остановиться. Она припомнила, что его зовут Джим. Однако мало ли у нее знакомых Джимов, а фамилия его оставалась для нее загадкой. Зато она вспомнила, что у него своеобразная манера синкопировать танец, и тут же убедилась, что была права.— Долго думаете пробыть в Нью-Йорке? — многозначительно осведомился он.Она слегка откинулась назад и поглядела на него.— Недели две.— Где вы остановились?— В «Билтморе». Позвоните как-нибудь.— Непременно, — заверил он ее. — Позвоню. Сходим в кафе.— Непременно. Позвоните. Появился изысканно учтивый брюнет.— Вы меня не помните? — спросил он мрачно.— Нет, как будто припоминаю. Вас зовут Харлен?— О нет, Барло.— Ну да, конечно, я помню, что из двух слогов что-то… Вы еще так чудесно играли на гавайской гитаре на вечеринке у Хауорда Маршалла…— Я играю, но только не на…Его оттеснил молодой человек с торчащими вперед зубами. От нею попахивало виски. Эдит нравилось, когда мужчины слегка навеселе. Они были куда забавнее, откровенно восхищались ею, расточали ей комплименты, с ними было значительно легче вести беседу.— Меня зовут Дин, Филип Дин, — весело объявил он. — Вы меня, конечно, не помните. Вы бывали в Нью-Хейвене с одним студентом-выпускником, а я жил тогда с ним в одной комнате. Его зовут Гордон Стеррет.Эдит быстро вскинула на него глаза.— Да, я два раза была с ним на балу — у третьекурсников и в клубе.— Вы уже видели его, разумеется? — продолжал болтать Дин. — Он здесь. Я с ним только что разговаривал.Эдит вздрогнула. Впрочем, она ведь была уверена, что встретит Гордона здесь.— Нет, я…Ее уже перехватил толстый рыжеволосый юноша.— А-а, Эдит, — начал он.— О, я… здравствуйте…Она поскользнулась, споткнулась, пробормотала машинально:— Простите, бога ради…Она увидела Гордона. Он был очень бледен и стоял прислонившись к косяку. Стоял совершенно неподвижно, курил и смотрел на танцующих. Она успела заметить, что он похудел и осунулся и рука у него дрожит, когда он подносит сигарету ко рту. Она танцевала теперь совсем близко от него.— Они пригласили такую уйму чужих ребят, что тут… — говорил толстый юноша.— Гордон! — крикнула Эдит через плечо своего кавалера. Сердце ее бешено колотилось.Его большие темные глаза были прикованы к ее лицу. Он шагнул к ней. Партнер повернул ее в другую сторону. Она слышала, как он гудит у нее над ухом:— Но большинство этих остолопов напились и смылись заблаговременно, так что…Где-то сбоку прозвучал негромкий голос:— Разрешите мне…Она не успела опомниться, как уже танцевала с Гордоном. Он обнимал ее одной рукой, и Эдит чувствовала, как напрягается минутами его рука, чувствовала его ладонь с чуть расставленными пальцами на своей спине. Ее рука вместе с крошечным кружевным платочком была зажата в другой руке Гордона.— О Гордон… — взволнованно начала она.— Здравствуйте, Эдит.Снова она поскользнулась, он подхватил ее, и, качнувшись вперед, она ткнулась щекой в жесткий черный лацкан его фрака. Она любила его. О да, она поняла, что любит его… Затем на минуту воцарилось молчание, и ее охватило странное чувство неловкости. Что-то было не так.Внезапно сердце ее упало — она поняла, в чем дело. Гордон производил жалкое впечатление — у него был какой-то потрепанный, смертельно усталый вид, и к тому же он был пьян.— О! — невольно вырвалось у нее.Он смотрел на нее сверху вниз, и она увидела вдруг, что у него налитые кровью глаза и бегающий взгляд.— Гордон, — взмолилась она, — сядем. Я хочу посидеть.Они были почти в центре зала, но Эдит заметила двух юношей, которые направлялись к ней с разных сторон, остановилась, схватила холодную, безжизненную руку Гордона и увлекла его за собой сквозь толпу. Губы ее были плотно сжаты, лицо бледно под легким слоем румян, в глазах стояли слезы.Они поднялись по устланной ковром лестнице, и Эдит присела на ступеньку. Гордон опустился рядом с ней.— Ну вот, — начал он, остановив на ней мутный взгляд, — я очень, очень рад, что встретил вас, Эдит.Она ничего не ответила и только смотрела на него во все глаза. Она была потрясена. Не раз в течение многих лет приходилось ей наблюдать мужчин на разных стадиях опьянения, разных мужчин — от старших ее родственников до шоферов, — и порой это было забавно, порой вызывало отвращение, но такого невыразимого страха она еще не испытывала никогда.— Гордон, — сказала она наконец с упреком, чуть не плача. — У вас ужасный вид! Он кивнул.— Я попал в беду, Эдит.— В беду?— Тысячи бед свалились на меня. Не говорите ничего своим, но я пропадаю. Я запутался, Эдит.Его нижняя губа дрожала. Казалось, он уже почти не замечает присутствия Эдит.— А вы не можете… — Она заколебалась. — Вы не можете рассказать мне, в чем дело. Гордон? Вы же знаете, меня всегда интересовала ваша жизнь.Она прикусила губу. Она хотела сказать больше, но в последнюю минуту почувствовала, что это как-то не получается.Гордон мрачно покачал головой.— Нет, не могу. Вы порядочная девушка. Я не могу рассказывать порядочной девушке такие вещи.— Чушь! — сказала она с вызовом. — Я нахожу, что так говорить — это просто оскорбительно. Это как пощечина. Вы пьяны. Гордон.— Спасибо. — Он отвесил ей угрюмый поклон. — Спасибо за сообщение.— Почему вы пьете?— Потому что мне нестерпимо плохо.— Вы думаете, что-нибудь исправится, если вы будете пить?— А вы что, хотите обратить меня на путь истинный?— Нет. Я хочу помочь вам. Гордон. Можете вы рассказать мне, что с вами?— Я в ужасном положении. Вам лучше сделать вид, что вы со мной не знакомы.— Почему, Гордон?— Я жалею, что подошел к вам, — это было нечестно. Вы — чистая девушка и всякое такое. Обождите здесь, я сейчас приведу вам другого кавалера.Он приподнялся, покачиваясь, но она потянула его к себе и заставила снова опуститься на ступеньку.— Послушайте, Гордон, это просто смешно. Вы обижаете меня. Вы ведете себя, как… как помешанный.— Согласен. Я немного помешался. Что-то сломалось во мне, Эдит. Пропало что-то. Впрочем, это не имеет значения.— Нет, имеет. Расскажите.— Ну, вот что. Я всегда был со странностями, не совсем такой, как другие. В университете еще было ничего, а теперь стало совсем худо. Вот уже четыре месяца, как что-то обрывается во мне, точно плохо пришитые крючки на платье, и когда еще несколько крючков оборвется, все полетит к черту. Я понемногу схожу с ума.Он взглянул ей прямо в лицо и вдруг рассмеялся. Она отшатнулась.— Так что же случилось? В чем дело?— Ни в чем, во мне, — повторил он. — Я схожу с ума. Все вокруг как во сне. Бал… «Дельмонико»…Пока Гордон говорил, Эдит поняла, что он изменился неузнаваемо. От прежнего веселого, беспечного, легкомысленного юноши не осталось и следа — глубокое уныние, апатия владели им. Ее интерес к нему внезапно иссяк, уступил место чувству легкой скуки. Его голос долетал до нее словно издалека, из какого-то огромного пустого пространства.— Эдит, — говорил Гордон, — я думал раньше, что у меня есть способности, талант, что я могу стать художником. Теперь вижу, что я ни на что не годен. Я не могу рисовать, Эдит. Впрочем, не знаю, зачем я говорю все это вам.Она рассеянно покачала головой.— Не могу рисовать. Ничего не могу делать. Я беден как церковная мышь. — Он горько рассмеялся. Смех его прозвучал чуточку слишком громко. — Я нищ, живу, как паразит, за счет приятелей. Я неудачник! Я нищий, черт побери!Ее отвращение к нему росло. На этот раз она едва-едва кивнула в ответ на его признание. Теперь она только ждала удобного случая, чтобы оставить его.Внезапно глаза Гордона наполнились слезами.— Эдит, — сказал он, повернувшись к ней и огромным усилием воли беря себя в руки. — Я не могу вам сказать, как много это значит для меня — сознавать, что есть еще на свете человек, которому я не безразличен.Он потянулся к ней и тихонько коснулся ее руки, но она инстинктивно отдернула руку.— Я страшно благодарен вам, — продолжал он.— Конечно, — медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза, — всегда приятно встретить старого друга… но я огорчена, что нашла вас в таком состоянии, Гордон.Наступило молчание, их взгляды встретились, и огонь, вспыхнувший было в глазах Гордона, потух. Эдит поднялась и стояла, глядя на него сверху вниз, лицо ее было бесстрастно.— Пойдем танцевать? — холодно предложила она. «Любовь — хрупкая вещь», — думала Эдит. Но, быть может, что-то сохраняется? Слова, которые дрожали на губах и остались непроизнесенными. Новые любовные слова, впервые зародившаяся нежность… Они сохранятся, эти сокровища, — для нового возлюбленного. Глава 5 Питер Химмель, доставивший на бал прелестную Эдит, не привык получать отпор, и, когда Эдит осадила его, он был оскорблен, пристыжен и сбит с толку. Месяца два кряду Питер обменивался с этой девушкой срочными письмами, а так как единственный смысл такой переписки заключался, по его мнению, в том, чтобы поддерживать некие сентиментально-романтические отношения, то он уже не сомневался в успехе. И вот теперь он ломал себе голову, пытаясь разгадать, почему Эдит ни с того ни с сего придала значение такому пустяку, как поцелуй.Когда молодой человек с усиками оттеснил его от Эдит, Питер вышел в вестибюль и начал складывать в уме ядовито-уничтожающую фразу. Претерпев многочисленные сокращения, она звучала примерно так:«Ну, знаете ли, когда девушка сначала подзадоривает мужчину, а затем щелкает его по носу, тогда она… ну, словом, пусть пеняет на себя, потому что я сейчас пойду и напьюсь».После этого он прошел через зал, где был накрыт ужин, в соседнюю комнату, которую приметил еще раньше. Там на столе, в приятном окружении бутылок, стояло несколько ваз с крюшоном, и он подсел к столу.После двух больших стаканов виски с содовой скука, раздражение, однообразие уныло бегущих часов и минут и непонятная запутанность событий — все отступило куда-то на задний план и окуталось мерцающей, золотистой паутиной.
1 2 3 4 5 6 7 8