— Я могу уйти, если вы этого хотите.
Я ничего не понимал. Мне нужна была ясность. — : Может быть, выпьешь со мной?
— Что вы? Я не пью. И если мама учует запах вина, то знаете, что дома будет?
— Кто же ты, черт побери, такая?
— Рита, — заморгала она пушистыми ресницами и доверчиво улыбнулась мне.
— Откуда тебе знаком этот малый, что торгует в холле парфюмерией?
— Это кто? Сеня, что ли?
— Возможно, Сеня. Я не имею чести знать его имени.
— Его сестра со мной учится. У них нет дома телефона. Вот я и зашла, чтобы ей передать…
— Понятно, — протянул я.
Мне ничего не было понятно. Я никак не мог определить, что за птица эта Рита, понять мотивы ее поступков.
И тут меня осенила идея.
Я вскочил и направился в ванную, прикрыв за собой дверь. В ванной, как я и ожидал, пасся совсем обалдевший Коля Филиппов.
— Уму непостижимо, — простонал он, сжав голову руками.
— Хочешь, попробуй и ты? Я в спальне подожду. Коля захлебнулся от восторга, протиснулся мимо меня и исчез за дверью, ведущей в гостиную, а я пустил из крана холодную воду и стал ополаскивать лицо.
Я еще вытирался мохнатым полотенцем, как из гостиной донесся шум. Голос Риты, срывающийся на крик, заставил меня насторожиться:
— Уходите! Вы что затеяли? Групповое насилие? Я закричу. Я милицию позову.
Я выскочил в гостиную, схватил растерянного Колю за плечи и вытолкал его в ванную, приговаривая, негодуя:
— Ах, негодник! Подумать только, нельзя на минутку отлучиться! Это мой сосед. Дверь осталась незапертой, и он проник сюда. И стал приставать? Да? Делать тебе гнусные предложения? Ну, я ему покажу! Какое хамство!
Рита плакала на диване, спрятав лицо в ладони и склонившись головой к коленям. Я гладил ее по плечам, по волосам, а она всхлипывала, как обиженный ребенок, и руки моей не отталкивала.
— За кого вы меня принимаете? Что я вам плохого сделала? Я к вам, как к человеку, а вы…
— Прости меня, родная… — утешающе нашептывал я, боясь, что ее слезы перейдут в истерику, в крик, и тогда прибегут из коридора, начнутся выяснения и мне не обобраться хлопот. — Кто бы мог подумать? На минуту тебя оставил, и этот хам… это ничтожество…
За стеклом двери темнел застывший Колин силуэт, и он слышал каждое мое слово.
— Этот подонок… этот шакал… без совести и чести.
Убаюканная моим голосом, Рита склонилась головой мне на грудь, глубоко и тепло дыша в расстегнутый ворот пижамной куртки. Она уже не плакала. Ее ладошка покоилась на моем бедре и незаметно сдвинулась к ширинке, легла на мой выдохшийся, съеженный член. Я же просунул свою руку под край ее платья, продвинулся по нежному бедрышку до трусиков и, пошевелив пальцами, добрался до курчавых волос.
Рита глубоко возбужденно задышала, уронила головку на мой живот и мягкими теплыми губами снова взяла мой сразу напрягшийся член. Начался второй сеанс минета. Слаще и вкуснее первого. Рита была неутомима и профессионально умела. Она забирала в удивительно вместительный ротик все, даже яички, и перекатывала их язычком, как морская волна перекатывает, набегая на берег, крупную гальку. Я был на седьмом небе от вкушаемого удовольствия. Даже постанывал. Чем добил окончательно прильнувшего к двери отвергнутого Ритой Колю.
Потом, когда я, опустошенный, лежал ничком на диване, Рита, взглянув на часики, заторопилась домой. Подавая ей серую кроличью шубку, я смущенно и растерянно искал возможность выразить ей свою благодарность и снова забормотал о подарке.
Рита метнула на меня печальный, полный обиды взгляд.
— Я к вам больше не приду. Вы — примитив.
И ушла, мягко, без стука прикрыв за собой дверь. Прекрасная, как небесное создание, как сон, который обласкал и испарился. Чтоб больше никогда не повториться.
Я стоял растерянный, оглушенный, в своей нелепой пижаме. И Коля, выползший из спальни, имел вид не лучше моего.
Вот загадка. Ну, решайте ее, профессора. Прошло столько лет, а я, как вспомню, дохожу до головной боли. Кто такая Рита? Как понять ее поведение? Поступила так она со мной одним? Или с каждым, кто ее поманит? Но ведь домогания Коли Филиппова она с гневом отвергла? А Коля был парень покрасивей меня. Намек на подарок вызывал ее оскорбленные слезы. Никаких чувств ко мне она не могла испытать. Так как же?
Русская парилка!
Спасение и утеха не избалованной радостями русской души.
Дух спирает, как войдешь и глянешь на дубовые полки уступами в пять колен, уходящие к самому потолку, с набухшими на них тяжелыми каплями влаги. Каждый полок выскоблен и натерт распаренными ягодицами, и дерево все в трещинах, как в морщинах, от горячего пара и холодной воды.
Под грудой посиневших от жара камней-валунов веселым треском пылают березовые поленья, в пах) чем дыму завивая колечками белую кожицу-бересту.
На дубовом гибком полу кучей свалены веники. Еще сухие. Ломкие. Плоские от летней сушки. Воткнешь такой веник в деревянную бадейку с крутым кипятком, и он взрывается пьяным березовым духом, распушается букетом оживших ветвей с кружевными листочками. И такой аромат наполняет баню, какой бывает лишь после летней грозы в березовой роще, когда солнышко снова припечет и белые красавицы в курчавой салатовой зелени сомлеют в его тепле.
Плеснешь бадью воды на синие от жары камни! Как бабахнет белыми клубами! Будто из старинной пушки стрельнули. Вторую бадью. Третью.
Уф-ф-ф! Уф-ф-ф! Уф-ф-ф!
Дышать нету мочи. Рот беспомощно разинут. Горло забито. Ноздри горят. Все тело преет, сочится клейкой влагой. Очищается.
И становишься как бы невесом. Еще немного — со звоном в голове оторвешься от пола и поплывешь в белом тумане.
Хорошо-то как! Господи! Нет. Дорогие товарищи! И жизнь хороша-а-а, и жить, едрена вошь, тоже хорошо-о-о. Ой, до чего хорошо! Мочи нет!
Румяные, в красных пятнах и полосах тела растеклись по мокрым доскам.
Мечется веник, со свистом режет густой воздух и сладко сечет кожу, вышибая дух вон, оставляя прилипшие березовые листочки на размякших плечах, на лопатках, на бедрах.
— Давай! Секи! Жги! Не жалей!
Багровеет лицо до предела. Вот-вот лопнет, брызнет закипевшей кровью ан нет! Утопишь голову в холодной воде, выдавив ее волной через края бадейки и пустив пузыри. Затем мягко смажешь тело мыльным мочалом. Без нажима. Легонько.
И снова жить можно. И лениво хлестать себя веничком. И стонать от услады, и ухать, и выть, как зверь лесной.
В бане ты сам себе судья и хозяин. Здесь каждый, каков он есть. Как мать родила и в жизнь пустила. Без одежды и притворства. Весь — нагишом.
Они вышли, из парилки багровые, с прилипшими к мокрым телам листьями от березовых веников и прилегли на диван и кресла отдохнуть, перевести дух. Кувшин с квасом, холодный, запотевший, переходил из рук в руки, и они пили без стаканов, прямо из кувшина, как бывало делали это четверть века назад, когда были молодыми и не такими важными персонами.
— Твоя очередь, Саша, — сказал Лунину Зуев. — Давай, не отставай от нас.
— Что ты нам поведаешь, блондин? — насмешливо спросил Астахов.
РАССКАЗ ЛУНИНА
Кто из вас спал с иностранкой? Никто? Повезло вам, уж поверьте. Я вот умудрился и чуть инфаркт не схватил. И не потому, что баба меня заграничная до того довела, а от страху. От страху, что узнают, и тогда мне — хана.
А бабы за границей свое дело знают. Получше наших. Умеют себя подать как следует. И не выламываются, не строят из себя невесть что. Раз пошла на это дело, значит, на полную катушку, без оглядки. Чтоб и мужику доставить удовольствие, и себя не обидеть. Ну, подарочек какой перехватить, а лучше всего деньгами.
Есть у меня приятель в Москве, известный поэт и большой любитель женским мясом полакомиться. За границей он бывает больше, чем дома. И вот как он наших и иностранных баб сопоставляет:
— Там, говорит, за границей, все просто. Время — деньги. Остановил на улице бабенку поинтересней. Чтоб грудки на месте и задок на отлет. Как из журнала мод.
Никаких лишних слов. Разговор чисто деловой. Сколько, мол, стоит? Столько-то. А нельзя ли подешевле? Нельзя. У нас и так, мол, инфляция. Ладно. Где наша не пропадала. Вот тебе адрес моей гостиницы и номер комнаты, в какой проживаю. В восемь ноль-ноль, чтоб была как штык. Я, понимаешь, в заграничной командировке, времени лишнего ни минуты.
Я к восьми уже принял душ (там горячая вода — круглые сутки), одеколоном парижским побрызгался, облачился в пижамку и жду. Ровно в восемь стук в дверь. Приходит. Улыбка — на все тридцать два белоснежных зуба, будто и впрямь к любимому на свидание пришла.
А уж в постели такое мастерство покажет — глаза на лоб лезут. Сделала все как следует, оделась, в лобик тебя чмокнула, денежки в сумку спрятала и завихляла задом к выходу. Даже провожать не надо. Лежи, мол, отдыхай. Гуд бай, дорогой товарищ.
А у нас? Сидишь где-нибудь в командировке. Баба нужна до зарезу — аж штаны трещат. Ну, зацепил где-нибудь в кинотеатре или в парке (на улице, Боже упаси, не знакомятся) местную красулю из фабричных девчонок, лет под двадцать. Бабец по формам не хуже той иностранки, и по глазкам бедовым, видать, не из монашек, под конем бывала не единожды.
Так и так, мол, уговариваешься, приходи в гостиницу в восемь часов, я ужин закажу в номер, выпьем, поговорим за жизнь. Упаси Бог, нашей-то девице открыто сказать, зачем ее приглашают, примет за самое страшное оскорбление и больше разговаривать не станет, хоть и отлично знает, зачем я ее приглашаю. Не кормить ведь, у меня — не ресторан.
Поломавшись для виду, соглашается. Значит, жду тебя, говорю, в восемь ноль-ноль. Ни минутой позже. В десять в гостиницу посторонним вход воспрещен. Понятно? Понятно, говорит, не обману.
Сижу я в своем номере. На столе бутылка «Столичной», селедка, винегрет да пара пива. Больше ничего в местном буфете не водится. Да моя-то красавица других деликатесов и не знает. Сойдет.
Восемь часов. Нету. Девять часов — ни гугу. Тут уж начинаешь подвывать от расстройства. Настроение портится окончательно. Пульс начинает падать. Принимаешь валокордин. Спасибо жене-умнице, не забыла, сунула пузырек в карман в самый последний момент. А то бы впору «скорую помощь» вызывать. Без пятнадцати минут десять — телефонный звонок.
— Это я, — кокетливым голосом.
— Да где же ты, черт бы тебя побрал? — не выдерживают нервы.
— Тут рядом. В телефоне-автомате.
Чего же ты ждешь? Через десять минут будет поздно. Тебя сюда не впустят. Беги скорей!
Хорошо. Но я не одна. Я — с подругой.
— На хрен мне твоя подруга? — я уже перехожу на визг, как баба. — Приходи одна. Идешь?
Молчание. Сопение в трубке. Шепоток на два голоса.
— Ладно. Ждите.
Меня прошибает цыганский пот. Как же ее провести? Дежурная на этаже — старая карга с мордой бандерши — не пропустит. Надо ее подмазать. Хватаю из чемодана флакон парижских духов, которые тут по большому знакомству раздобыл для жены в подарок, и — бегом в коридор. Сую карге, а самому выть хочется от унижения.
Так, мол, и так, объясняю. Тут ко мне местная поэтесса зайдет. Для консультации по поводу ее сборника новых стихов. Так уж, будьте любезны, не задерживайте, пропустите.
— Ну, уж если на консультацию, — понимающе соглашается старая карга и прячет в ящик стола французские духи, — то почему не пропустить? Пропустим. За милую душу.
Бегу обратно в номер, снова глотаю валокордин. Жду. Осторожный стук в дверь.
— Войдите.
Входит, потупясь. Как невинная девица. В пол смотрит, мнется.
— Я всего лишь на минутку. Ботики снимать не стану.
Утром просыпаешься с ней в кровати — действительно, ботики не сняла. Так и провела ночь, не разуваясь.
Вот так сравнивает известный поэт наших девиц с заграничными.
У меня впечатления иные. Не буду вас томить и изложу все по порядку, чтоб смогли пережить то, что со мной приключилось, и самим сделать соответствующие выводы.
Я не стану рассказывать, как я выезжал за границу, ибо каждый советский человек, кто оказался «счастливчиком» и попал в туристскую группу, знает, чего это стоит.
Знает, как тебе завидуют товарищи и в особенности их жены, потому что ты с женой едешь, а они — нет.
Значит, у тебя своя рука там, где это решается, значит, умеешь жить, то есть ловчить, и так далее.
Знает, как тебе душу вынут в партийной комиссии, где геморройные старики с большим стажем в партии будут потрошить все твое белье и допытывать, как во времена инквизиции. Хотя при этом отлично знают все о тебе по твоему личному делу, знают, что ты — партийный работник и уже не менее чем сто раз проверен и перепроверен.
Знают, что ты пограмотнее их и больше читал и поэтому тебе не нужно, как несмышленышу, пояснять, как себя вести за границей, чтоб, не дай бог, не уронить чести советского человека, не поддаться на провокацию врагов. Хотя о какой провокации и о каких врагах может идти речь, если едешь ты не к капиталистам, а к нашим верным союзникам, которые у нас по струнке ходят на коротком поводке и сами норовят казаться святее папы.
И тем не менее тебе мотают нервы, припугивают, что в любой момент могут отменить решение и не пустить тебя за границу. И вместо тебя поедет кто-нибудь более достойный. И это при том, что едешь ты за свои кровные денежки, иностранной валюты тебе меняют с воробьиный нос, чтоб только хватило на прохладительные напитки да почтовые открытки с видами заграничных городов, по которым тебя провели галопом и чуть ли не в армейском строю.
И это еще при том, что раз едешь с женой, то дома обязательно должны оставаться, вроде как в залог, твои детишки с бабушкой. Это для того, чтобы ты не вздумал бежать и попросить политического убежища.
Куда бежать? Где просить? У коммунистов просить убежища от коммунистов. При том, что ты сам коммунист с солидным стажем и занимаешь немаленький пост в партийном аппарате.
Бред. Идиотизм. Вывихнутые мозги.
Но вот — все позади. Последняя пограничная проверка. И — прощай любимая страна. Мы — за границей.
В нашей туристской группе подобрался народ серый, невыразительный, но успешно прошедший проверку на идеологическую чистоту и патриотизм. Дамы провинциальные, одеты так, что в чужой стране, где цивилизации побольше, готов провалиться сквозь землю от стыда за своих соотечественников и за нашу разнесчастную Россию — светоч человечества и знаменосец мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40