Здесь, как это бывало и раньше, Фрэнт бросился на грудь земли, отдав себя во власть деревьям, воде и покою. Он лежал на спине и, прикрыв веки, глядел на макушки деревьев, наблюдая за падением листа, прислушиваясь к Зову птиц, бормотанию воды, жужжанию насекомых. Рука его покоилась на прозрачном высохшем листке, вверху орхидеи-эпифиты разевали свои зеленоватые пасти над старым-престарым трухлявым суком, который служил им опорой, и по временам ветер приносил еле уловимый аромат невидимого жасмина или лавра. В глубокой тени цвели кливии, – они жили и умирали втихомолку, таясь от взглядов, покорные своей судьбе. Неведомо откуда, появился колибри и, паря в поисках меда над каждым раскрывшимся цветком, трепеща крылышками, как мотылек, сверкая, словно драгоценный камень, стремительно вонзал в чашечку острый, как игла, изогнутый клювик. В природе всё подчинено законам необходимости, – этот камень лежит на том, потому что он должен так лежать; листья древовидного папоротника разворачивают свои завитки у войлочного ствола; зарождение и гибель неизбежны, независимы от чьей-либо воли. Природе свойственна своеобразная гармония противоречий, и, возможно, именно она и привела Фрэнта к решению, которое, будь он не так одинок, созрело бы уже давно. Фрэнт словно воспрянул от долгого сна. Он станет действовать, действовать смело. Отбросит осторожность, благоразумие, сомнения, колебания; забудет о Мак-Гэвине, о торговле, о своем будущем; пренебрежет сплетнями, последствиями, репутацией. Он разнесет решетку своей тюрьмы. Сегодня же он спустится вниз, в долину, и побывает у Серафины. Он будет честно вести игру, ничего не станет скрывать. Он доказал в делах, что он «белый человек», он будет смел и докажет это в любви.
Таково было решение Фрэнта, но осуществить его оказалось не просто. Фрэнт вышел вскоре после полудня, захватив фотографический аппарат и палку – на случай, если ему повстречаются змеи. Он шел быстро, позабыв о жаре, но вскоре она дала ему о себе знать. Сперва путь его пролегал по волнистому плоскогорью, мало чем отличному от окрестностей Мадумби. Но примерно через час Фрэнт подошел к обрывистому краю плато («Гора высокая и крутая», – сказала Серафина) и начал спускаться по тропинке, вьющейся между камнями и боярышником. Тропинка эта вывела его к небольшой площадке, и перед Фрэнтом вдруг открылась необозримая перспектива: прямо под ним лежала долина реки Умгази, где жила Серафина. Он сел в тени бобового дерева отдохнуть и полюбоваться видом.
Кто-то поднимался вверх по тропинке. Юноша. Типичный лембу: обнаженный, – только набедренная повязка из звериной шкуры и украшения из бус, – прямой, стройный и сильный. Он шел широким шагом, весело распевая на ходу, тело его лоснилось от пота и масла, движения были полны внутреннего достоинства. В одной руке он держал небольшой щит, палку и нобкерри, в другой – огромный черный зонтик, которым он защищался от солнца. Когда юноша заметил Фрэнта, на лице его отразилось удивление, но он приветствовал англичанина широким дружеским жестом. Фрэнт видал его и раньше и сердечно ответил на приветствие.
– Что ты здесь делаешь? – спросил юноша. – У тебя праздники?
– Да, – сказал Фрэнт. – У меня праздники.
– Почему ты не верхом?
– У меня нет лошади.
– Но белые не ходят пешком.
– Я люблю ходить пешком.
Туземец был удивлен.
– Это фотографический аппарат? – спросил он.
– Да.
– Ты не снимешь мепя?
– Хорошо. Иди стань вон там. Только закрой зонтик.
– Я должен закрыть зонтик?
Стоя под бобовым деревом, среди устилавших землю раскрытых стручков с маленькими черно-алыми бобами, Фрэнт сфотографировал туземца, а тот улыбался, и кожа его блестела на солнце.
– Ты знаешь меня? – спросил юноша.
– Да, – сказал Фрэнт.
– Ты знаешь Серафину?
Фрэнт вздрогнул.
– Да, – сказал он, не в силах скрыть удивление.
– Она моя сестра.
– Что? Ты – брат Серафины?
– Да.
– Подумать только!
– Ты нравишься Серафине, – сказал ее брат.
«Да брат ли он ей?» – мелькнула мысль. Туземцы употребляют эти понятия довольно свободно. А может быть, это соперник, старающийся отвадить его? Фрэнт отверг это предположение, юноша держался так дружелюбно. «Ты нравишься Серафине», – сказал он. Но на языке лембу одно и то же слово означает «нравиться» и «любить». Возможно, он хотел сказать: «Серафина тебя любит».
– Мне нравится Серафина, – проговорил Фрэнт.
– Это нехорошо, – сказал юноша. – Нехорошо, когда белому мужчине нравится черная девушка.
В его тоне не было ни осуждения, ни угрозы, никаких высоких моральных целей он не преследовал. Он улыбался, когда высказывал эту, по его мнению, общеизвестную истину.
– Почему? – спросил Фрэнт.
– Откуда мне знать? Но это так.
Фрэнт хотел спросить: «Ты рассердился бы, если бы твоя сестра вышла замуж за белого?» – но ведь он не собирался на ней жениться, а сказать: «Ты рассердился бы, если бы твоя сестра спала с белым?» – казалось слишком грубым. Поэтому он ответил:
– Все мы люди.
– Да, все мы люди, но разные.
– Мне нравятся лембу.
– Я знаю. Но ты живешь в Лембуленде, и у тебя нет поблизости белых, чтобы их любить.
На это поистине трудно было найти ответ.
– А Мак-Гэвин и его жена? – возразил Фрэнт.
Брат Серафины (если он на самом деле был ее братом) рассмеялся.
– Ну, их-то никто не любит, – сказал он.
– Как тебя зовут? – спросил Фрэнт.
– Меня? Умлилвана.
– А где ты живешь?
– Там, внизу, – сказал Умлилвана, указывая на долину.
Прямо под их ногами гигантской двойной излучиной изгибалось широкое каменистое русло реки Умгази, где только посредине серебрился узкий поток. И на невысоком холме в одной из извилин виднелась кучка травяных хижин, похожих на купола, и загон для скота из боярышника и еще каких-то колючих кустов, и поля маиса, сорго и батата. Здесь был дом Серафины. Он выглядел самым мирным уголком на свете.
– Ты проводишь меня туда? – спросил Фрэнт.
– Проводить тебя? Что ты будешь там делать?
– Хочу увидеть твой дом. Хочу увидеть Серафину.
– Серафины там нет.
– Нет? Где же она?
– Она пошла с отцом и матерью на несколько дней в горы, чтобы повидать наших родичей. Дома остались только старуха и дети.
– Вот как? – сказал Фрэнт и умолк. – Очень жаль, – добавил он затем. – Я хотел повидать Серафину.
И внезапно всё вокруг отодвинулось куда-то вдаль. Ландшафт выглядел, как в стране снов. Серафина (неужели Это действительно ее имя?) казалась лишь игрой воображения, а ее родичи – какими-то мифическими существами. И даже дружелюбно улыбавшийся Умлилвана сделался вдруг чуждым и недоступным.
– Да, мне очень жаль, – угасшим голосом повторил Фрэнт. – Но мне всё же хотелось бы как-нибудь навестить вас и сфотографировать Серафину… и всю вашу семью.
Умлилвана отнесся к этому несколько подозрительно, но сказал, что они будут рады видеть Фрэнта.
– Можешь ты исполнить мою просьбу? – сказал Фрэнт. – Сообщи мне, когда Серафина вернется. Скажи Серафине, что я хочу видеть ее. Скажи ей, что я хочу ее снова видеть.
– Ол райт, – очень вежливо ответил Умлилвана по-английски. Этим почти исчерпывался его запас английских слов.
– Умлилвана, ты – мой друг.
– Ол райт! А ты дашь мне сигарету?
Фрэнт улыбнулся и отдал ему всё, что у него было с собой. Умлилвана рассыпался в благодарностях.
Видно было, как возле крааля Серафины играли дети. Они казались не больше муравьев. Далекие горы выглядели бесконечно голубыми и неприступными; тени легких обликов разузорили их вершины. Фрэнту оставалось только вернуться в Мадумби.
9
Фрэнт вернулся в Мадумби. А через два дня вернулись и Мак-Гэвины, всё еще не избавившись от праведного негодования на Фрэнта за то, что он «из каприза» отказался поехать вместе с ними, а миссис Мак-Гэвин – приобретя к тому же острое расстройство желудка. И снова жизнь вошла в обычную колею. Но кое-что всё же изменилось. Фрэнт теперь был куда веселее. Ведь он не только проявил некоторую инициативу, не только видел дом Серафины и заручился дружбой ее брата, но и поведал ему о своей любви. Когда она вернется, он доведет это дело до конца, пусть даже они с ней «разные». И хотя затянувшееся отсутствие Серафины испытывало его терпение, всё же он каждое утро вставал в надежде, что сегодня явится Умлилвана с вестью о ней. Однако день шел за днем, а Умлилвана не появлялся. Фрэнт подумывал уже было отправить ему послание, но, так как оно могло быть только устным, решил, что благоразумнее отказаться от этой мысли. А когда он однажды рискнул осведомиться об Умлилване, чтобы узнать, действительно ли он брат Серафины, оказалось, что те, с кем он говорил, не слыхали ни о нем, ни о ней. По ночам он лежал, скинув всё до последней нитки, обливаясь потом, терзаясь мукой при мысли о Серафине, вспоминая ее движения, ее «печальную красу», сладость прикосновения к ее телу.
– Фрэнту следовало поехать с нами, – заметил Мак-Гэвин жене. – У него временами определенно разливается желчь.
– От такой погоды у кого угодно желчь разольется, – отозвалась она. – Я всегда говорила, что январь – худший месяц в году. Самая вредная для печени пора. Но, по-моему, у него не в порядке нервы, а не печень.
Спору нет, январь всегда был плохим месяцем в Мадумби, но в этом году он казался особенно мучительным. Уже много недель не выпадало дождя, и вся природа томилась от жажды. Стояла сухая, изнуряющая жара. А затем по утрам стали собираться тучи, к полудню они затягивали всё небо, изредка гремел гром, а раз даже несколько капель упало на пыльную землю, словно плевок дьявола откуда-то с недосягаемой высоты. Каждое утро сулило грозу, и Фрэнт представлял себе, как будет пахнуть напоенная дождем земля, каким прохладным станет воздух, как в сумерках появятся летучие муравьи, но каждый вечер тучи рассеивались и на вельд свирепо смотрели надменно сверкающие звезды или раскаленная луна. Утром Фрэнт говорил себе: «Умлилвана придет сегодня, а может, и сама Серафина», – но вечер заставал его в одиночестве, измученного, не находящего себе места. Даже туземцы стали ссориться друг с другом, – засуха грозила их посевам. Воздух, казалось, источал электричество, и все нервы, утомленные долгим напряжением, были натянуты, как струна, в ожидании грозы, которая всё не разражалась.
Уже и Мак-Гэвин стал всё чаще поглядывать на небо – на большие кучевые облака, нависавшие днем над Мадумби. «Если в ближайшие дни ничего не изменится, дело плохо», – говорил он.
Так ждут землетрясения, революции, судного дня. Ужасно предвидеть неизбежное и не знать, когда оно произойдет. «Нам нужна только одна гроза, чтобы очистить воздух», – каждый день повторяла миссис Мак-Гэвин, и Фрэнт чувствовал, что готов ее убить. Пот струйками сбегал у него по спине, перегретая кровь воспламеняла чрезмерно возбужденное воображение, он всё хуже спал и ел. Торговля почти замерла, мало кто мог теперь одолеть крутой подъем к Мадумби, а когда лавка пустовала, было еще тяжелей. Солнце уже с утра накаляло рифленое железо, и в помещении не только днем, но даже и ночью стояла немыслимая жара. До фактории доходили слухи о том, что от солнечных лучей, собранных в фокус пустой бутылки, вспыхнула трава и сгорело несколько хижин; что молодой крокодил поднялся по одному из притоков Умгази и его нашли менее чем в миле от Мадумби, – происшествие, ранее не слыханное; что арестована женщина туземка, которая, родив шестипалого младенца, тут же убила его, думая, что это уродство отгоняет дождь.
Где Умлилвана? Где Серафина? «Я подожду до воскресенья, – сказал себе Фрэнт, – и, если до тех пор никто из них не придет, я сам отправлюсь в крааль, под предлогом, что хочу сфотографировать их». Но ему не пришлось ждать до воскресенья, так как погода вдруг переменилась.
Самым тяжелым было четырнадцатое число.
– Ну, хуже дня еще не бывало, – заявила за ужином миссис Мак-Гэвин.
– Ты говоришь это вот уже четвертый день, – заметил ей муж.
Все двери и окна были распахнуты настежь. Небо до горизонта обложили тучи, всё замерло, только мотыльки, залетая из сада, бились о бумажный абажур и стекло картины или падали в суп, и пыльца с их крылышек смешивалась с пленкой жира. Лампа освещала вьющиеся растения на веранде и дорожку, но дальше была всепоглощающая тишина и знойный тяжелый мрак.
– Тсс! Кажется, гром?! – воскликнула миссис Мак-Гэвин.
– Ты всегда говоришь так за ужином, – отозвался муж.
– Всё-таки это гром, – сказала она, склонив голову набок и откидывая с уха выбившуюся прядь волос.
Да, действительно, прокатился гром. Они все его услышали. Глухой, долгий раскат грома.
– Это в горах, – сказал Мак-Гэвин. – Плохо, когда начинается там. Если на самом деле разразится гроза, она может пройти стороной… Ага, вы видели молнию? Да, это в горах. Бьюсь об заклад, там уже льет, как из ведра. Не люблю я грозы без дождя. Это куда опаснее. Молния может зажечь дерево.
У Фрэнта громко и часто билось сердце, словно в предчувствии какой-то лично его касающейся, а не метеорологической катастрофы. Он ушел в сад и стоял там, наблюдая За игрой молний вдали: казалось, они сверкали не чаще, чем в предыдущие ночи. Потом он вернулся в дом и попытался читать; закурил одну за другой несколько сигарет и бросил их недокуренными; бродил, как неприкаянный, по саду, вглядываясь в темноту; наконец ушел к себе в комнату и, не раздеваясь, кинулся на кровать. Кулаки его были крепко сжаты, ногти впивались в ладони. Он ничего не чувствовал, кроме ударов своего сердца. Он не слышал голосов Мак-Гэвинов и туземцев и потерял всякое ощущение времени. Он потушил свет и лежал, обливаясь потом, как узник, не виновный в преступлении, в тюрьме без запоров, приговоренный на неизвестный ему срок.
Наконец Фрэнт встал и подошел к окну. Снова вышла луна. Почти полная, она висела высоко в небе, заливая всё вокруг потоками света. На юге над лесом огромными грядами тянулись тучи; по временам там пробегала змейка молнии, за которой следовал приглушенный раскат грома. Казалось, ни один лист не шелохнется, но тут Фрэнт заметил, что поднимается легкий ветерок и треплет вдали верхушки деревьев.
1 2 3 4 5 6