– Не боюсь я никаких сыщиков… Ну ладно, зайду к вам на днях.
– Прикройте дверь за собой.
Джо Харленд выпил воды из жестянки, уселся поудобнее на стуле, потянулся и зевнул. Одиннадцать часов. Сейчас начинается театральный разъезд: мужчины во фраках, женщины в открытых платьях; мужчины едут домой к своим женам и любовницам; город ложится спать. Такси гудели и хрипели по ту сторону забора, небо мерцало золотой пылью электрических реклам. Он бросил окурок и раздавил его каблуком. Он поежился и медленно побрел по строительному участку, освещая себе путь фонарем.
Уличный свет слабо золотил громадную вывеску, на которой был изображен небоскреб, белый с черными окнами, на фоне голубого неба и белых облаков. «Сегал и Хайнз воздвигнут на этом участке современное двадцатичетырехэтажное здание, предназначенное специально Для контор и магазинов. Помещения сдаются с января 1915 года. Цены еще не повышены. Справки…»
Джимми Херф читал, сидя на зеленой кушетке под лампочкой в углу большой пустой комнаты. Он дошел до смерти Оливье в «Жане-Кристофе» и читал со все возрастающим интересом. В его памяти воскресал шум Рейна, ревущего и бьющегося о подножье сада того дома, где родился Жан-Кристоф. Европа казалась ему зеленым садом, полным музыки, красных флагов и движущихся толп. Порой снежно-мягкий, задыхающийся вой пароходной сирены врывался с реки в комнату. С улицы доносились гудки такси и ноющий визг трамваев.
В двери постучали. Джимми встал, его глаза горели и слезились от чтения.
– Хелло, Стэн. Откуда тебя черт несет?
– Херфи, я пьян в стельку.
– Это не новость.
– Я просто сообщаю тебе бюллетень погоды.
– Скажи мне лучше, почему в этой стране никто ничего не делает. Никто не пишет музыки, никто не устраивает революций, никто не влюбляется. Тут только и делают, что напиваются и рассказывают сальные истории. По-моему, это отвратительно…
– Ну-ну… говори за себя. Я бросаю пить… Нехорошо пить, надоедает это дело… слушай, есть ванна?
– Конечно, есть. Чья это, по-твоему, квартира? Моя?
– А чья?
– Лестера. Я только сторожу ее, пока он болтается за границей, счастливец этакий!
Стэн начал раздеваться, роняя одежду к ногам.
– Я бы хотел поплавать… На кой черт люди живут в городах?
– Почему я влачу жалкое существование в этом сумасшедшем, эпилептическом городе?… Вот что я хотел бы знать.
– Зови, Гораций, банщика-раба! – заорал Стэн, попирая ногами свою одежду и слегка покачиваясь, темнокожий, с тугими, закругленными мускулами.
– Прямо в дверь. – Джимми вытащил из сундучка, стоявшего в углу, полотенце, бросил его вслед Стэну и опять взялся за книгу.
Стэн, спотыкаясь, вернулся в комнату, отряхиваясь, бормоча из-под полотенца.
– Как тебе нравится? Я забыл снять шляпу. Херфи, ты должен сделать мне одно одолжение. Ты ничего не имеешь против?
– Конечно, нет. В чем дело?
– Можно мне воспользоваться твоей комнатой на сегодняшнюю ночь?
– Конечно, можно.
– Я буду не один.
– Распоряжайся комнатой, как хочешь. Можешь привести сюда хоть всех хористок из «Зимнего сада». Никто ничего не узнает. Здесь есть пожарная лестница, она спускается прямо в аллею. Я пойду спать и запру свою дверь, так что в твоем распоряжении будет эта комната с ванной.
– Это наглость с моей стороны, но муж одной особы начинает кое-что подозревать, и нам приходится быть чрезвычайно осторожными.
– Утром можешь тоже не беспокоиться. Я уйду рано, так что вся квартира будет в вашем распоряжении.
– Чудесно!
– Ну, я пойду.
Джимми собрал свои книги, пошел в спальню и разделся. Часы показывали четверть первого. Ночь была лунная. Он погасил свет и долго сидел на краю кровати. От далекого воя сирены с реки у него пробежали мурашки по спине. С улицы доносились звуки шагов, мужские и женские голоса, тихий молодой смех идущих домой парочек. Где-то играл граммофон. Джимми лежал на спине поверх одеяла. В окно проникал запах бензина, кислой требухи, пыльных мостовых. Пахло прелью неубранных каморок, в которых извивались одинокие мужские и женские тела, мучимые ночью и юной весной. Он лежал, уставившись сухими глазами в потолок, его тело горело и трепетало в лихорадке, как раскаленный докрасна металл.
Возбужденный женский шепот разбудил его; кто-то толчком открыл дверь:
– Я не хочу видеть его. Я не хочу видеть его. Ради Бога, Джимми, поговорите с ним. Я не хочу видеть его!
Элайн Оглторп, закутанная в простыню, вошла в комнату. Джимми вскочил с кровати.
– В чем дело?
– Спрячьте меня куда-нибудь. Я не хочу говорить с Джоджо, когда он в таком состоянии.
Джимми оправил свою пижаму.
– За спинкой кровати стоит шкаф.
– Хорошо… Джимми, будьте ангелом, поговорите с ним и заставьте его уйти.
Джимми угрюмо вышел в соседнюю комнату.
– Шлюха, шлюха! – кричал кто-то из окна.
Горел свет. Стэн, задрапированный, как индеец, в серое одеяло с розовыми полосами, сидел, скрючившись, между двумя кушетками, составленными вместе. Он бесстрастно глядел на Джона Оглторпа; тот, перегнувшись снаружи через подоконник, выл, размахивал руками и ругался, точно балаганный паяц. Его спутанные волосы падали на глаза. Он размахивал тросточкой, а в другой руке держал светло-палевую фетровую шляпу.
– Иди сюда, шлюха! Я тебя поймал на месте преступления… На месте преступления! Недаром предчувствие привело меня по пожарной лестнице в квартиру Лестера Джонса. – Он замолчал и уставился на Джимми широко открытыми, пьяными глазами. – А, вот он, младенец-репортер, желтый журналист! Посмотрите, какой у него невинный вид! Хотите знать, что я о вас думаю? Хотите знать, какого я о вас мнения? Я достаточно слышал о вас от Рут и других. Я знаю, вы считаете себя динамитчиком и человеком, чуждым всем нам… Вы – проститутка, газетная проститутка, оплачиваемая построчно! Вам нравится ваш желтый билет? Вы думаете, что я актер, артист, что я ничего не смыслю в этих вещах? Я слышал от Рут ваше мнение об актерах.
– Послушайте, мистер Оглторп, вы ошибаетесь, уверяю вас.
– Я себе читаю и молчу. Я из числа молчаливых наблюдателей. Я знаю, что каждая фраза, каждое слово, каждая запятая, которая появляется в газете, обдумана, обработана, отшлифована в интересах лиц, дающих объявления, и держателей акций. Река национальной жизни отравлена у самого источника!
– Валяйте, выкладывайте все! – закричал вдруг Стэн; он вскочил с кушетки и захлопал в ладоши.
– Я предпочитаю быть ничтожнейшим актеришкой на выходах… Я предпочитаю быть старушкой-уборщицей, подметающей сцену… Это лучше, чем сидеть в бархатном редакторском кресле самой большой газеты города. Быть актером – достойная, почетная, скромная, джентльменская профессия. – Речь внезапно оборвалась.
– Ну ладно, что же вы, в сущности, хотите от меня? – спросил Джимми, скрестив руки на груди.
– Ну вот, дождь пошел, – заговорил Оглторп дрожащим, хнычущим голосом.
– Вы бы лучше шли домой, – сказал Джимми.
– И пойду… Уйду туда, где нет шлюх – ни женщин-шлюх, ни мужчин-шлюх… Я уйду в великую ночь…
– Как ты думаешь, может он один дойти до дому, Стэн?
Стэн сидел на краю кушетки и трясся от смеха. Он пожал плечами.
– Моя кровь падет на твою голову, Элайн!.. Во веки веков… Ты слышишь? Во веки веков!.. В ночь, где никто не сидит и не издевается надо мной… Не думай, что я не вижу тебя… Если случится катастрофа, то не по моей вине.
– Спокойной но-очи! – заорал Стэн; в последнем спазме смеха он упал с кушетки и покатился по полу.
Джимми подошел к окну и посмотрел вниз на пожарную лестницу и на аллею. Оглторп исчез. Шел сильный дождь. Стены дома пахли мокрым кирпичом.
– Ну разве это не сумасшествие?
Он пошел к себе в комнату, не глядя на Стэна. В дверях мимо него шелково прошелестела Эллен.
– Я ужасно огорчена, Джимми… – начала она.
Он захлопнул дверь перед ее носом и повернул ключ.
– Проклятые дураки! Ведут себя как сумасшедшие! – проговорил он сквозь зубы. – Что они думают, черт бы их побрал?
Его руки были холодны и дрожали. Он натянул на себя одеяло. Он лежал и прислушивался к монотонному стуку дождя и журчанью льющейся по желобу воды. Время от времени холодный ветер ударял ему в лицо. В комнате все еще плавал мягкий запах кедрового дерева, исходивший от ее волос, от шелкового тела, только что лежавшего на его простынях.
Эд Тэтчер сидел на подоконнике, обложившись воскресными газетами. Его волосы поседели, а щеки были изборождены морщинами. Верхняя пуговица на широких брюках была расстегнута, чтобы дать простор круглому брюшку. Он сидел у открытого окна, глядя на сверкающий асфальт, на бесконечный поток автомобилей, сновавших во всех направлениях мимо желто-кирпичных рядов магазинов и краснокирпичной станции, на фронтоне которой висела черная доска с мерцающими золотыми буквами: «Пассаик». Из смежных квартир доносился жалобный воскресный скрежет граммофонов. На коленях у него лежало театральное приложение «Нью-Йорк таймс». Он смотрел слезящимися глазами в дрожащий зной и чувствовал, как его ребра напрягаются от неотступной боли. Он только что прочел заметку в отделе «В городе и свете».
Злым языкам дает обильную пищу то обстоятельство, что автомобиль молодого Стэнвуда Эмери ежевечерне дежурит у театра «Никербокер». Говорят, что он постоянно отвозит домой некую очаровательную юную актрису, которая вскоре обещает стать звездой первой величины. Стэнвуд Эмери – тот самый молодой джентльмен, отец которого является главой одной из наиболее уважаемых в городе юридических контор. Он недавно покинул Гарвардский университет при довольно неблагоприятных обстоятельствах и долгое время удивлял горожан выходками, которые, как мы уверены, являются лишь следствием избытка юношеского темперамента. Sapienti sat.
Три раза позвонили. Эд Тэтчер уронил газеты и поплелся к двери.
– Элли, как ты поздно! Я боялся, что ты совсем не придешь.
– Папа, разве я хоть раз тебя обманула?
– Нет-нет, дорогая.
– Как ты поживаешь? Как дела в конторе?
– Мистер Элберт в отпуску… Когда он вернется, я, должно быть, тоже получу отпуск. Я бы хотел, чтобы ты поехала со мной на озеро Спринг на несколько дней. Тебе это будет полезно.
– Не могу, папочка… – Она сняла шляпу и бросила ее на диван. – Смотри, папа, я принесла тебе розы.
– Спасибо. Твоя мать любила красные розы. Ты очень внимательна… Но мне так неприятно ехать в отпуск одному.
– О, ты, наверно, встретишь там множество старых друзей.
– Почему ты не можешь поехать со мной, хотя бы на неделю?
– Во-первых, мне нужно искать работу… Труппа едет в турне, и я с ними не еду. Гарри Голдвейзер ужасно об этом горюет.
Тэтчер снова сел на подоконник и положил газеты на стул.
– Папочка, зачем тебе отдел «В городе и свете»?
– О, я никогда не читаю его. Я просто хотел посмотреть, что это за штука. – Он покраснел и сжал губы, засовывая листок между газетами.
– Шантажный листок!
Эллен расхаживала по комнате. Она поставила розы в вазу. Острая прохлада разлилась от них в тяжелом, пыльном воздухе.
– Папа, я кое-что должна тебе сказать. Мы с Джоджо собираемся развестись.
Эд Тэтчер сидел, положив руки на колени, сжав губы. Он кивал головой, не произнося ни слова. Лицо у него было серое и темное, почти такого же цвета, как его серый костюм.
– Тут ничего не поделаешь. Мы решили, что мы не можем больше жить вместе. Все будет сделано тихо-мирно, как полагается… Мой друг Джордж Болдуин взял это дело на себя.
– Он работает в фирме «Эмери и Эмери»?
– Да.
– Гм…
Они молчали. Эллен наклонилась над розами, глубоко вдыхая их запах. Она следила, как маленький зеленый червячок ползает по бронзовому листику.
– Честное слово, я очень люблю Джоджо, но я схожу с ума от жизни с ним… Я обязана ему очень многим, я это знаю.
– Лучше бы ты никогда не встречалась с ним.
Тэтчер кашлянул и отвернулся. Он смотрел в окно на два бесконечных ряда автомобилей, тянувшихся мимо станции. Они вздымали пыль, сверкали стеклом, эмалью и никелем. Эллен опустилась на диван и бродила глазами по выцветшим красным розам ковра.
Раздался звонок.
– Я открою, папа… Здравствуйте, миссис Колветир!
Толстая краснощекая женщина в черном с белыми полосами шифоновом платье, отдуваясь, вошла в комнату.
– Простите, пожалуйста, что я так ворвалась. Я только на минутку… Как поживаете, мистер Тэтчер?… Знаете, Дорогая, ваш бедный отец чувствует себя очень плохо.
– Ерунда! У меня только немножко болела спина.
– Прострел, дорогая моя.
– Почему ты мне ничего не сказал, папочка?
– Проповедь сегодня была очень хорошая, мистер Тэтчер… Мистер Луртон был в ударе.
– Я думаю, мне бы следовало изредка ходить в церковь, но я, знаете ли, ужасно люблю сидеть дома по воскресеньям.
– Конечно, мистер Тэтчер, это ваш единственный день отдыха. Мой муж тоже любил сидеть дома по воскресеньям… Но мистер Луртон совсем не похож на других проповедников. У него такие современные взгляды! Право же, кажется, что вы не в церкви, а на какой-то интереснейшей лекции… Вы понимаете, что я хочу сказать?
– Знаете что, миссис Колветир? В следующее воскресенье, если будет не слишком жарко, я, пожалуй, пойду. А то я совсем заплесневею.
– О, маленькая перемена всем приносит пользу!.. Миссис Оглторп, вы даже представить себе не можете, как мы внимательно следим за вашими успехами по воскресным газетам и… вообще… Это прямо удивительно! Я только вчера говорила мистеру Тэтчеру, что надо иметь большую силу воли и много глубокой христианской веры, чтобы противостоять всем искушениям артистической жизни… Душа радуется, когда подумаешь, какой чистой и неиспорченной вы остались!
Эллен упорно смотрела в пол, чтобы не встретиться глазами с отцом. Он барабанил пальцами по ручке кресла. Миссис Колветир сияла, сидя на диване. Наконец она встала.
– Ну, мне пора бежать. У меня ужасно неопытная кухарка, и я уверена, что обед испорчен… Не заглянете ли вы ко мне после обеда?… Совсем запросто… Я испекла пирожки и у нас есть имбирное пиво на случай, если кто-нибудь зайдет.
– С величайшим удовольствием, миссис Колветир, – сказал Тэтчер, с трудом поднимаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51