Перелом помню, как не помнить… И непроходимость — спаечная.
— Ну, слава Богу! Лариса Борисовна, совершенно конфиденциально, и, пожалуйста, никому не рассказывайте. В субботу на пустыре против райисполкома будет запись на машины.
— Объявят?
— Да вы что! Нигде ничего объявлять не будут.
— А как же люди узнают?
— Не волнуйтесь. Кому интересно — звонят, выясняют, а в пятницу мы им скажем.
— Что же мне делать?
— К сожалению, записать я вас не могу, но хирургов, которые оперируют наших близких, мы не забываем. Я думаю, что со вторника надо там занять очередь.
— Как же занимать, когда никто не знает?
— Не знает! Вы-то уже знаете.
— Очередь будет из одних хирургов?
— Нам и нашим близким нужны не только хирурги. Теплые, благодарные отношения между людьми — вещь частая, нередкая. Люди всегда помогают друг другу. К сожалению, мне не удалось помочь вам записаться на машину через райздрав. Пытался.
— Спасибо. Большое вам спасибо. А как это будет технически? Как это все делается?
— Придут люди и организуют очередь. В порядке «живой» очереди.
— А много будет машин?
— Этого нам не сказали.
— А у кого записываться? Там будет кто-нибудь?
— Наверняка. Есть же природные организаторы.
— Значит, надо записаться в список и можно уехать?
— Лариса Борисовна! Вы как ребенок. Как это уехать? Вычеркнут из очереди! Кто-то должен быть все время. Все четыре дня. Поочередно: вы, муж, еще кто-нибудь.
— Муж! Муж на машине не ездит.
— Он же ездил?
— Отобрали права.
— Пьяный был?
— Может, не очень, но было.
— Сколько времени прошло? Можно попытаться помочь ему. Там есть связи.
— Да не хочет он. Очередь! И так деньги его. Не на мои же доходы машину покупать. Кто деньги дает, кто руль держит, а кому — в очереди стоять. Вернее, тому и стоять. Ну да ладно, спасибо. Значит, надо брать отпуск за свой счет на эти дни?
— Не знаю, Лариса Борисовна, но больше я ничем помочь не могу.
— О чем вы говорите?! Спасибо и на этом. Да еще какое спасибо!
«Ничто так не способствует самоутверждению, как возможность помогать, — подумала Лариса. — Сразу чувствуешь себя человеком. От доброты лучше всего дающему. Поможешь другому, полюбишь другого, и стало быть, и себя. А потом, глядишь, и он тебе помог. Или вот сестру на работе за недоделку, даже пусть не сестру, пусть доктора, да кого угодно обругаешь — и вроде квиты. Он не сделал — ты отругал. А промолчишь — и он должник твой. Да и вообще… Люди чаще всего ругают что-то в ком-то, подозревают в ком-то что-то сознательно плохое, ища, вымучивая, изживая, а то и усиливая свои собственные скрытые или явные пороки, недостатки, слабости, и всегда люди чаще думают, говорят, ругают то, что сами ощущают, делают, могут сделать. Про незнакомое лишь слушают и даже не ругают. Впрочем, ругают тоже. Совсем запуталась… — Лариса думала с благодарностью и о себе и об этом благодетеле. — Люди и должны поддерживать друг друга…»
И наступил день. Лариса приехала в указанное место.
Слева, чуть поодаль, стоял дом с колоннами, построенный, наверное, в конце сороковых годов, — райисполком. Когда-то это был горисполком, но теперь бывший город слился с Москвой, поглощен ею. Перед Ларисой лежал пустырь. За пустырем — новый дом, длинный, подъездов на пятнадцать. Чуть дальше — еще строение, тоже дом жилой. Еще дальше — стройка. На пустыре одиноко стоял какой-то маленький домик, похожий на закрытую беседку. Хорошо, что дело к весне идет, солнца все больше и больше, а то ведь и замерзнуть можно. От домика уже тянулась очередь человек в триста. Лариса решила пройти к началу и все разузнать, но предварительно выяснить, кто же со списком, и записаться. А уж там видно будет. Записалась. Замкнула собой эту чреду людей. Сразу пойти на рекогносцировку ей не удалось. Очереди имеют свои законы: нужно дождаться следующего, определиться и зафиксировать свое место живым человеком, а не только мертвым номером, списком на все терпящей бумаге.
«Не похоже, чтоб большинство хирурги. — Лариса оглядывала своих соседей на ближайшие несколько суток. — Публика вполне респектабельная… В основном мы все в какой-то степени мещане. В основном о вещах думаем, о своем заботимся, машину приехали приобретать. Странное дело: мещанин — это ведь тот, кто не торопится, боится быстрых перемен, жаждет устойчивости, покоя, опасается новаций, да, да, не торопится. А тут машина! Может, все-таки торопится? А? Кто ж его знает. Мещанин ни с чем не борется. Но ведь если борешься с кем-то, с чем-то, идешь супротив чьей-то мысли, это уже не собственная позиция, а просто античья-то позиция. Нет личностной самостоятельности».
Эти сомнительные — Лариса понимала — да и не очень стройные, резонерски самодовольные мысли были прерваны еще одним подъехавшим, также, очевидно, будущим очередником.
Сколько ж их, узнавших еще неизвестное! Несть им числа.
У домика сбились в группку несколько энергичных молодых людей, так сказать, оргкомитет. Они-то и решали все вопросы.
— Я думаю, товарищи, чтоб проще следить за очередью, за порядком, разобьемся на сотни.
— Точнее?
— У каждой сотни — свой организатор. Он следит за порядком, проверяет, держит список. Наделен не державной, но общественной властью.
— Это правильно. Чтоб очередь не расползалась. Чтоб не занимали место и не уходили невесть куда. Чтоб все постоянно на виду были.
— Разумеется. У сотенного списочек, и он с помощниками — их тоже выберем — время от времени неожиданно будем проверять.
— Правильно. Скоропостижно.
«Вот этот врач», — решила Лариса, прислушавшись к речам отцов — пионеров очереди.
— Если кого-то не оказалось на месте, вычеркиваем. Все дружно одобрили.
— Значит, есаулы будут… — не выдержала Лариса. Никто не отреагировал на ее неуместный, разумеется, юмор.
Лариса подумала о Стасе. Он бы, конечно, что-нибудь ввернул. Вспомнил бы, как принято у их поколения, Остапа Бендера, вернее, его родителей — Ильфа и Петрова. Может, вспомнил бы митинг, посвященный открытию в городе первой трамвайной линии. Стас оценил бы Ларисину реплику: «В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа». Это в ответ на речь одного из отцов города: «Трамвай построить — это вам не ешака купить». Действительно, слова Ларисы были сродни одинокому смеху Остапа.
Никто не отреагировал. То ли не обратили внимания, не расслышали, то ли не до юмора им было в столь ответственный момент.
— Вычеркиваем обязательно. — Этот «отец» очереди посуровел, все-таки расслышал, наверное, неуместную реплику неизвестно откуда свалившейся на них женщины. — Значит, так: считаем, и первая сотня сразу же выбирает своего сотенного, затем переходим к следующей группе, сотне. Так? Так. И так далее.
Оргкомитет, инициативная комиссия — как их еще можно назвать? — со списком в руках пошла считать своих людей, так сказать, по головам. Отсчитали сотню — собрание, выборы. И дальше.
Лариса попала в четвертую сотню. Однако уже вечером, при повторном пересчете, недосчитавшись многих, провели быстрое перераспределение, и Лариса оказалась в третьей.
«Хорунжий» их стаи понравился ей. Это был относительно молодой, энергичный человек, работавший где-то в институте научным сотрудником, мужик явно технического склада. Ходил он вокруг своих людей походкой ковбоя из американских вестернов, но когда Лариса впоследствии увидела его в стороне от руководимого им общества, и походка и осанка стали иными. Разве что он немного по-журавлиному выкидывал вперед ноги, перенося свой торс, но уже не покачивал ни широкими плечами, ни узкими бедрами, не сгибал руки в локтях. Здесь, во главе своей стаи, и в обычной жизни он ходил по-разному. Но сравнительный этот анализ Лариса смогла произвести лишь потом, днем-двумя позже.
Вначале был список, бумага. Очередь была потом. Никто не знал, какие ждут их коллизии, и потому на всякий случай не расспрашивали друг друга ни о работе, ни о профессии, ни об общественном положении.
Наступил вечер, и пока совершенно неясно было, как им жить дальше.
Было темно. Топтались люди. Снег интенсивно таял, бежали ручейки, которые могли бы воскресить у этих людей спокойные радости детства, но, к сожалению, никто не наслаждался гонками корабликов в талых потоках. Все находились в предвкушении иных радостей.
Свет прожекторов со стройки падал на домик, который был началом и духовным центром очереди, а от домика черная тень тянулась на чуть уже осевший снег где он не был затоптан, и на серое месиво, которое уже натоптали люди. Месиво становилось чернее тени на еще не исхоженном, девственном снегу. Окна нового дома светились разноцветными огнями люстр, ламп и опять ставших модными абажуров. На улице, возле исполкома, стояли фонари с ртутными, а может, и не ртутными, может, правильнее их называть люминесцентными лампами — все эти прилагательные не имели для Ларисы никакого смыслового наполнения, а были просто застрявшими в голове звуками, словами. Фонари ярко светили у тротуара, придавая мертвящий оттенок лицам людей, и не излучали почти никакого рассеянного света — как звезды на небе, которые ярко сверкают, но разглядеть что-нибудь не помогают. Как физические тела иль как моральные, душевные звездоединицы, они, звезды, сверкают лишь для того, чтобы хорошо видели их, чтобы обозначить себя в этом мире, а света не дают. И у Ларисы на душе стало холодно от этих фонарей. Как водитель она их тоже не любила, эти лампы.
Лариса справилась с тягостным ознобом, включив в машине печку. Обогревшись, вышла к еще зыбкой очереди.
Недалеко, в той же сотне, оказалась женщина из их дома, соседка. Тамара Васильевна знала Ларису и по больнице, где лежал и оперировался кто-то из ее родственников. В этой необычной и долгой очереди знакомая женщина была просто подарком судьбы. Они тотчас наладили контакт и старались держаться поближе друг к другу. По крайней мере не хотели расставаться, делали все, чтобы по возможности быть вместе. Они угнездились в машине, развернувшись лицом к очереди на случай какой-то срочной надобности — проверки, например, которая быстро бы потребовала их на арену основных событий.
Дамы уже обсудили все, что можно было обсудить. И кинофильмы, и спектакли, артистов, книги… И естественно, прежде всего вспомнили о бывшем Ларисином больном, лечение которого в основном и послужило поводом их тогдашнего знакомства, сегодняшней дружбы и сиюминутного, нынешнего разговора. К сожалению, общих знакомых не было. Они сидели в тепле, в машине, много рассказывали друг другу, расспрашивали, не таились и, как это часто бывает в очереди на улице, в холоде, говорили иногда с излишней откровенностью. Лариса рассказала и про диссертацию, и про целый ряд бед из разных сфер своего бытия, что, наверное, было напрасным с точки зрения сдержанного интеллигента. Но ведь и ситуация была крайне необычной.
Около двенадцати подошел к машине их вожак:
— Ну что, девочки, хорошо стоим?
— Хорошо сидим.
— Да, вы-то сидите. Если б можно было машины поближе поставить, почти все б так расселись. Оперативненько было б.
— Хорошо, что они это место выбрали. Удобное: ни прохожих, ни транспорта — никому не мешаем.
Теперь они познакомились поближе. Звали его Валерием Семеновичем. В машине он не выглядел столь деловым, энергичным, суровым, и Лариса помягчела к нему. Она считала, что люди действия, действующие и умеющие действовать, энергичные, иногда бывают опасны. Во всяком случае, с ними надо быть настороже: у них часто действие предваряет мысль. Умение действовать, считала она, уменьшает внутреннюю потребность, необходимость да и возможность подумать. Дело, дело, дело! А когда думать? Тем и опасны энергичные люди. Но сейчас, в машине, Лариса в нем такой уж энергии и деловитости не увидела. Пожалуй, даже излишне мягок для той роли, которая пала на него, которую принял он на себя.
Валерий Семенович тоже, оказывается, на неделю взял отпуск за свой счет, потому что машина для него крайне необходимая вещь: во-первых, он с детства их любит, во-вторых, в институте с ними работает. Наконец, это удобно, да и разъездов по городу много. Но главный его аргумент, мотивировка, главный резон — любовь к машине. Об этом он говорил долго и громко.
Может, действительно это и есть главное? Всегда главное?
— Вы сами с ней возитесь? — Лариса, очевидно, уже кокетничала: ведь все и так было ясно.
— Я ж люблю ее. Естественно, сам, Лариса Нарциссовна.
— Борисовна.
— Не мелочитесь. А если отбросить и Нарцисса и Бориса?
— Думаю, греха не будет.
— Это как раз неизвестно. — Все улыбнулись. — А вы, Лариса, давно ездите на машине?
— Года четыре.
— У вас первая?
— Первая. Пора менять.
— Пора, пора. Хорошо освоились с ней?
— По-моему, ничего.
— А с правилами?
— Совсем хорошо. Я, знаете ли, как это свойственно некоторой части интеллигенции, немного расхристанного поведения…
— Но не мышления?
— Стараюсь. Не очень-то я верила в разумность и необходимость различных правил, инструкций, уложений, кроме главных, разумеется. А тут вдруг села в машину и впервые увидела, что правила все разумны, что соблюдать их необходимо, что они впрямую помогают безопасности людской, охраняют жизнь твою и всех вокруг…
— Так человек стал конформистом, — включилась в беседу Тамара Васильевна.
— Да. И что? Машина, конечно, повышает разумную законопослушность…
— И, может быть, даже способствует правовому самосознанию. Мы же очень безграмотны в этой области. — Лариса сказала это в ернической тональности Стаса и усмехнулась.
— Не обобщайте, Валерий. — Тамара старательно поддерживала беседу. — Вещи твои — враги твои. Так ведь сказано?
— Что ж вы тогда, Тамарочка, в очередь прискакали? Да еще так оперативно, с самого начала?
— И я становлюсь конформисткой. Уход от молодости. Конечно, если денег поднабрали. Неизвестно только, что сначала: конформизм или машина? — И Тамара вышла погулять, размяться.
Разговор продолжался в русле, проложенном Тамарой.
— Уход от молодости все же не вещами, не деньгами, не конформизмом определяется.
1 2 3 4