— Да, Левушка, я с радостью вспоминаю Дмитрия Григорьевича. Во-первых, я благодарен ему за то, что он сумел меня уговорить. Вот за это я ему…
— Да это же я тебя уговорил!.. — с прежним радостным видом перебил сотрапезник.
— Ты-то ты, друг мой, но я видел, с кем имею дело. Я видел его руки, его глаза, всю стать его, я понял — это человек надежный. Вот Егор совсем другой, в нем нет этой спокойной уверенности. Тоскливости в нем много. Дим уверенный и нескучный.
— У тебя все хорошо кончилось, вот ты и хвалишь Димыча. А поговори с теми, у кого осложнения, такое наплетут: и руки у него неуклюжие, и глаз фальшивый, и ходит боком, суетится да мельтешит… А кому Егор больше нравится. Другим Тарас больше подходит. Мы все от себя считаем, собой меряем. Вот ты, например, чего осторожничаешь, ведь знаешь, что диету можно не соблюдать? От себя потому что считаешь.
— Это остатки страха. Внутренне я уже расковался, страх вот-вот спадет, как шкура у змеи при линьке.
— Ну и пусть эта твоя линька наступит прямо сейчас, а то дождешься, что коньячок начнем добывать, как Дим свои аппараты и инструменты.
— Роскошью у них не пахнет, тут ты прав. И работать некому. Раньше говорили, что плохо с санитарками, а я посмотрел, и с сестрами не так уж… Дефицит на людей, оказывается, не меньше, чем на все остальное. Людей вокруг полно… болеть охотников полно, а лечить некому.
— Народу — как этих самых танталовых мух, а работать некому. — Беспричинная эйфория заставляла Льва непрестанно балагурить и смеяться. — Слушай! Написал бы ты все-таки про них заметку, а?
— Очерк, — сдержанно поправил журналист.
— Ну очерк. Про все, про все и про эти их гастроскопы тоже. А я попытаюсь помочь через своих людей. Давай вместе с двух концов, а?
— Я хотел написать, но Дмитрий Григорьевич сказал мне столько слов о второй древнейшей профессии, в смысле «бойся данайцев, дары приносящих», что я, естественно…
— Не бери в голову. Он чистоплюй и в жизни ничего не смыслит. Надо задействовать прессу. Значит, так. Сначала дай общую картину положения. Так сказать, обзор с птичьего полета. Потом уже по деталям: больница, персонал, аппараты эти… Да ты хоть знаешь, что у тебя был камень в протоке и его можно было вытащить эндоскопом без всякого ножа?..
— Врешь!
— Точно тебе говорю.
— У меня и в пузыре камни были…
— Но желтуха-то опасней! От этого камня. Мне Тарас сказал.
— Брось, Лев, заводить.
— Ну что, попробуем написать? Значит, так…
Глеб Геннадьевич, откинувшись в кресле, смотрел усмешливо-снисходительно, но Романыч не вникал в такие оттенки, он отодвинул к центру стола посуду и снедь, облокотился, уложил грудь на освободившийся край, навис над столом и придвинул голову ближе к Глебу, изобразив многоопытного заговорщика…
14
Что-то зачастил к нам журналист. Вообще-то он Златогурова навещает: посидит у него, потом у нас, опять потащится в палату. Когда он приходит, ребята набиваются в кабинет поговорить о книгах, артистах — щекочут их сплетни из другого мира. А он, наоборот, норовит про медицину потолковать: условия больничной жизни, наши горести, дефициты. И у каждого есть что сказать по любому поводу. Ребята знают, что снимать и кому играть, как лучше повернуть сюжет в очередной прочитанной книге или в какой-то международной акции в любом уголке мира. Глеб Геннадьевич имеет суждения по всем нашим делам: как говорить с больными, как оперировать, как проводить исследования.
Опять заговорили о Левиной болезни.
— А что вы его на стол не кладете? Боли ведь остаются.
— В таком деле, Глеб Геннадьевич, торопиться не надо. Не рак и не аппендицит, — парирует Тарас.
— Что значит «не рак»?
— Рак надо убрать, пока не разросся. А склероз, пока есть возможность, надо лечить.
— Мы меняем лишь пораженный сосуд. Чем позже поставим, тем дольше прослужит. — Это уже я в качестве метра даю разъяснение профану.
Не выдержал и Егор:
— Вот если гангрена уже, или ночами от болей не спит, или шагу ступить не может — тогда пора.
Помолчали. Разговор не из веселых.
— А может, и рак стоит вначале полечить? Насколько я знаю, существует теория, что раковые клетки возникают постоянно, но организм до поры справляется сам, своими иммунными силами. — Журналист показывает, что ему не чужды новые данные науки, тайные теории нашей жреческой касты. Открытия, гипотезы, ученые домыслы, разные сенсационные сообщения — о них газетчики нередко узнают раньше специалистов. Особенно специалистов-практиков. Специалисты еще глумятся над новыми идеями, держат их под сомнением, а журналисты уже налетели, словно бандерлоги на новую игрушку в джунглях, и верещат, норовя и себя позабавить, и всей округе показать…
Больше всего Глеба Геннадьевича интересует ранняя диагностика:
— Как вы можете выявить рак, если он еще ничем о себе не заявил?
Я подумал, что журналист, претендующий на знакомство с медициной, не должен задавать таких примитивных вопросов. Тарас ликует, чувствует себя выше и умнее.
Ну-ну.
— Вот тут-то и играют роль профилактические осмотры. Представляете, раз в год всем делают гастроскопию? Либо на работе, либо кто случайно зашел в поликлинику, палец порезал, а ему больничный не дают, пока гастроскопию не сделает. — Тарас в поликлинике на полставке отвечает за профосмотры, сразу чувствуется.
— Но, позвольте, насильно ни лечиться, ни обследоваться нельзя.
— Нельзя, нельзя… Не хочешь умирать — изволь обследоваться.
— Пока не болит, кто о смерти думает? В этом залог нормальной жизни.
— Значит, надо пугать. На то и существует санпросветработа.
— Ужас надо профилактировать, чтоб заранее боялись.
Очевидно, Егор подхватил иронический стиль у Нины.
Или я к ней несправедлив? Глебыч, наверное, тоже привык к ее стилю? А часто они с Ниной встречаются? Интересно. Только не мое это дело.
— Ну доктора! Мы, журналисты, стараемся оптимизм внушать, а вы смертью пугаете. От запугивания еще никому никогда хорошо не было. Допустим, все же люди захотят обследоваться. Средства у вас для этого есть? Аппаратура соответствующая? Гастроскопы, кажется, не сегодня придуманы, а где они?
— Лет пятнадцать назад появились. Может, больше.
— Ничего себе! За такой срок у вас уже должен быть выбор разных модификаций. Если я правильно понимаю жизнь.
— Пятнадцать лет — не срок, — мрачно говорит Егор.
— Ну хорошо, оставим это. Давайте о другом. Если смерть — неизбежная обязанность, почему вы, врачи, не помогаете умереть безнадежным, мучающимся больным?
Ну чего Егор вскинулся? Побагровел даже. Обычный вопрос обывателя. Если честно, я и сам спокойно этого слышать не могу. Посмотреть бы, с какой душой этот Глебыч пойдет ко мне на операцию, если будет знать, что я могу лечить, а могу, как он говорит, «помочь». Начну-ка с литературы:
— Вы не читали дю Гара «Семью Тибо»? Там неизбежная мучительная смерть разбирается с позиции врача в трех положениях: смерть чужого ребенка, смерть отца и собственная смерть.
— Нет, к сожалению, не читал.
Тут мы победили журналиста. Мог бы и прочитать.
— А я прочел после фильма. Французский, по телевизору показывали. Книга интереснее.
Есть польза и от плохих фильмов. Посмотришь, например, никудышную картину по телевизору — прочтешь хорошую книгу. Даже Виталик «Войну и мир» прочел после того, как кино увидел. Уже польза. Это и дает мне надежду: все-таки есть у парня любопытство. Тут я отключился от профессиональной беседы и стал вспоминать, как мы с сыном обсуждали «Войну и мир». Что-то я ему вещал о Толстом, о добре и зле, и получилась у меня полная неразбериха, получилось, что в идеале добра нет, поскольку оно существует как противопоставление злу, а зла в идеале тоже нет. Сам запутался и его запутал… Вновь включился в общий треп: то же самое — перебивая друг друга, каждый пытался запутать себя и гостя. У них получалось, что, не будь болей и смерти, не было бы и нашей самой гуманной профессии.
Что мы знаем о болезни, о боли? Пока самого не прижмет, кажется, знаешь все. А как прихватит, начнешь размышлять — и тайна на тайне. Скажем, природа боли. Что я о ней знаю? Стоит мне подумать, что давно уже не было колики, тотчас она о себе напомнит. Или звонок от Златогурова — казалось бы, при чем тут это? Однако, как только Романыч позвонит, что ему хуже, у меня у самого начинается приступ. Вроде бы легко объяснить: почка реагирует на функциональном уровне, то есть чисто нервная провокация, сильный раздражитель вызывает к жизни затаившуюся болезнь. Но ведь вздор! Ничего себе: более сильный раздражитель, чем почечная колика!
По правде говоря, раздражителей у меня хватает. Взять хотя бы прошлую пятницу, когда снова положили Златогурова. С утра как раз подумал, что почка меня давно не трогала, а потом опять завелся как дурак из-за проклятых эндоскопов. Завелся, если честно, потому, что замаячила перспектива самому ехать в разрешающую контору, а это мне при моем спихотехническом характере поперек горла. Главная сказала, что сама вряд ли выберется, а от заместителя по хозчасти толку мало, поскольку ему без разницы, будут у нас гастроскопы или нет. Вот тут и раздался звонок Златогурова, который попросился опять в больницу, чтобы пройти курс вливаний, — боли замучили. Неудобно мне перед ним.
Может, и не надо класть — належался, слава богу, — может, на ходу подлечить? Надо посмотреть, а там видно будет.
Договорились, что за мной заедет Рая. В машине пытался ее расспрашивать о болях, о ногах, вообще о Леве, но она отвечала односложно, глядела перед собой — видно, езда для нее пока серьезная проблема. Больше не отвлекал. Машина ехала плавно, надо отдать Рае справедливость, напряжение давало плоды. Мысли мои тоже текли плавно — катилась машина, катились мысли, катилось время. Скоро уже приедем.
Вдруг мы резко замедлили ход. Посмотрел на спидометр — шестьдесят километров. Огляделся: соседи едут в том же законопослушном темпе. А, вон в чем дело — впереди патруль ГАИ, никто не осмеливается нарушить установленную законом скорость на глазах у движущейся милиции. И потянулись… Из переулка выскочит какая-нибудь машина, с ходу попытается выйти вперед, но через мгновение, увидев нашу отару, ведомую пастырем, тут же снижает скорость. Караван наш все увеличивался, никто не разбегался, не разбредался — все в куче, все под защитой, под охраной. «Вот и не страшны нам нарушители», — подумал я, еще не зная, как оценить ситуацию.
И накликал.
Рая не отвлекалась на размышления по поводу милицейской машины, она приняла общую скорость потока и продолжала смотреть вперед и в зеркальце на дорогу позади нас. Мне не было видно, что происходит сзади, а там на большой скорости нас нагоняла «Волга», то ли не желавшая принимать во внимание представителей власти, то ли не видевшая их. На левой дорожке машин было больше, а справа мы шли последними. Все это я понял потом. «Волга» сигналила нам, подмигивала фарами, но Рая не могла ни ускорить движение, ни уйти в сторону. А водитель не допускал, по-видимому, мысли, что можно не подчиниться его сигналам, и стремительно нас нагонял, подсверкивая огнями. Наверняка его заметил и патруль. Я видел лишь окаменевшее лицо моего водителя, услышал ее короткий вскрик и почувствовал удар по машине сзади. Рая тут же остановилась, а «Волга», как говорится, не моргнув фарой, — да, тут уж водитель не мигал! — обошла нас по обочине и рванула вперед, направляясь к маленькому проулку справа.
Рая растерянно нажимала на гудок. Из левого ряда, тоже сигналя, так что движение остановилось, выскочил патрульный автомобиль, из которого, словно с неба, гремел голос: «Водитель „Волги“ (дальше шел номер), остановите машину!» Мы с Раей выскочили посмотреть, что у нас разбито сзади: погнут бампер, правый фонарь и крыло.
Водитель «Волги» стоял рядом с капитаном милиции. Когда мы подошли, капитан сурово чеканил:
— Ничего знать не хочу! Вы ехали сзади, ударили сзади, ваша вина не может быть оспорена. Виноват всегда тот, кто бьет сзади. Будем составлять протокол. — Повернулся к Рае, представился: инспектор ГАИ. — Ваши документы?
Рая молча подала документы. Было ясно, скажи она хоть слово, и слезный водопад откроется. Действительно, обидно. Что называется, на ровном месте поломать машину! Бедняга. Ни за понюшку табаку.
— Да чего протокол составлять, капитан? — сказал водитель без привычной заискивающей ноты. — У нас гараж ведомственный, поедем к нам, за час все сделаем.
— Вы согласны? — спросил капитан у Раи, и она молча кивнула. — Запишите все данные: телефон ГАИ, гараж, номер машины.
Рая все записала, и водитель обратился к ней:
— Теперь следуйте прямиком за мной. Не отставайте! — И уже из машины крикнул капитану: — Прощай, командир!
Мы поехали. «Волга» свернула направо, как и собиралась, с самого начала. Может, поэтому он и мигал, хотел предупредить об обходе справа по обочине, поскольку там у него гараж? Ехали довольно пустой улицей, «Волга» все повышала скорость, Рая старалась не отставать. «Волга дала себя догнать, снова рванула и вдруг… резко затормозила. Рая тоже нажала на тормоз, но не смогла предотвратить удар. Может, более опытный водитель и сумел бы, Рая не смогла.
Она плакала. Водитель «Волги» подошел, наклонился к плачущей Рае и, полностью пренебрегая моим присутствием, сказал:
— Квиты? Разошлись. Можете звонить в ГАИ. — И пошел к машине, даже не взглянув на дело своих рук. Спокойно, не суетясь. Потом приостановился и крикнул, высунувшись из окна: — Виноват всегда тот, кто бьет сзади!
Мы подвели итоги: оба бампера, три крыла, шесть фонарей.
Надо ехать в ГАИ оформлять аварию. Позвонили Льву, тот, естественно, распсиховался… Я не мог бросить Раю одну. В милицию поехали вместе.
Вечером приступ был дикий. Сначала перепробовал все доморощенные способы, потом все равно «скорая» — потом затишье и покой… А потом — опять звонок Златогурова. И к утру его привезли в больницу.
Когда разорвется этот круг? Что раньше кончится? И чем все кончатся? Все кружится в беличьем колесе: ноги Златогурова, камни моей почки, гастроскопы на балансе… сторонняя любознательность Глебыча, мои пустые размышления, правда без особых амбиций, с пониманием беспомощности, Егорово неустройство, сдобренное пришлой иронией…
15
Глеб Геннадьевич представился и предъявил свой мандат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14