Последний благополучно прожил с чужим паспортом несколько дней у своего зятя, не зная того, какие одновременно два разных чувства вызвал он своим приездом у племянника. Так и неизвестно, как поступил бы тогда сдерживаемый памятью о матери Адамейко, но насмешливое и обидное отношение бывшего полицмейстера, проявленное им однажды в разговоре к наиболее известным людям революции, — решило уже его участь: ночью пришли гурьбой студенты-милиционеры, и «дядя Николай» был арестован, а о поступке Ардальона Адамейко было напечатано в газете.
Недаром оба эти случая вспомнил Ардальон Порфирьевич, шагая теперь к Обводному, к дому Сухова: они служили в памяти теми рубцами, по которым вспоминается рана; они оставили наиболее заметный след его самоборства.
Точно такое же чувство, как мы уже сказали, охватило теперь Ардальона Порфирьевича; но на этот раз оно был еще острей и более волнующим: красота Ольги Самсоновны притягивала к себе, звала, и Адамейко чувствовал уже всю значительность для себя случайной встречи с этой женщиной.
Выйдя на самый Обводной, Адамейко вспомнил, что хотел прийти к Сухову с каким-либо гостинцем и что, конечно, лучшим подарком в данном случае будет что-нибудь съедобное, — и он, зайдя в булочную, купил свежего ситного и десяток сдобных рогалек.
Через пять минут он подошел уже к дому, где жил Федор Сухов. Это был типичный «петербургский» дом, вернее, несколько совершенно одинаковых, образовывающих прямоугольник двора домов — громадных, шестиэтажных, и от одной стороны этого прямоугольника внутри двора тянулись параллельно друг другу еще два таких же высоких дома, но более коротких, так что внутри всего двора были еще три маленьких дворика.
Дом этот был густо населен преимущественно семьями рабочих, кустарей и мелкими торговцами, и по двору проходило одновременно множество народа, и стоял звонкий и беспорядочный крик и шум, производимый десятками детских голосов.
Дети и подростки в нескольких местах играли в футбол, а Ардальон Порфирьевич заметил, что у большинства детских "команд» футбольным мячом служили туго и кругло сшитые тряпки, а в лучшем случае маленький крокетный шарик или выпускающий каждую минуту воздух, неуклюже шлепающийся по асфальту простой резиновый мяч.
Вперемежку с детьми бегали и орали по двору — и отвечали им с крыши — большие и малые кошки и коты — рыжие и черные, жирные и тощие, и шел от них едкий неприятный запах, особенно ощутимый на лестницах, и без того грязных, отдающих сыростью; тут же шла перебранка между двумя пьяными и их негодующими женами, и на весь двор вдруг взлетало — тяжело рассыпающейся, но ни у кого не возбуждающей уже интереса ракетой — бранное, матерщинное слово, и только кто-нибудь из играющих детей, услышав его, тут же бросал звонко детьми же придуманную рифму: «в лоб, в лоб!…»
Неуверенно прокричит где-нибудь «халат! халат!» перекупщик-татарин; залает чья-то собака; пропоют веселую частушку поздно работающие подмастерья-сапожники; упадет вдруг с верхнего этажа и вызовет испуг внизу разбитое вдребезги стекло из оконной рамы; протопают грузно по асфальту двоpa что-то привезшие ломовые лошади-тяжеловозы, — и все это сольется в один не утихающий шум, гулко ударяющийся о немой громадный камень домов, одетых в лохмотья выцветшей, давно произведенной покраски…
Ардальон Порфирьевич долго искал квартиру Сухова: она оказалась на третьем дворе.
У самого подъезда он увидел вдруг Галку и бегающую подле нее собаку. Девочка тоже заметила его и даже прыгнула ему навстречу, дружелюбно улыбаясь, как старому уже знаков мому.
— Здравствуй, дяденька… Ты к папе? — спросила она и с любопытством посмотрела на большой сверток, который держал в руках Ардальон Порфирьевич.
Она видела точно такие же свертки, в тонкой серо-желтой бумаге, выносимые людьми из кондитерской, где стояла у двери и выпрашивала у выходящих копеечки, — и уже показался ей таким же соблазнительным и вкусно пахнущим.
Ее схожие с отцовскими живые, темные глазки никак не могли оторваться от аккуратно перевязанной покупки, а бледные губы то и дело облизывал остренький кончик суетливо выглядывавшего языка.
Адамейко заметил это и поспешил обрадовать девочку:
— Вот и пришел я к вам, Галочка… Сладенькой булочки сейчас покушаешь. Ну, веди меня… Любишь сладенькую булочку?
— Да, да! Люблю, дяденька… Хочу. И Павлик любит, и мама… — весело и волнуясь заговорила девочка. — И Милка наша любит, дяденька… Милка, Милка! Иди сюда…
— Да… И Милка… — повторил отчего-то Ардальон Порфирьевич протяжно, словно в этот момент он что-то вспомнил. — Поди сюда, Милка! — крикнул он подбегавшей собачке. — Чем ты хуже… ничем не хуже той! — непонятно для девочки бормотал уже Ардальон Порфирьевич.
Он быстро разорвал бумагу и, вынув оттуда одну рогальку, протянул ее Галочке, отломив предварительно кусок для собаки.
— На! — бросил он его радостно взвизгнувшему шпицу.
— Спасибо, дяденька… — надкусывая рогальку, тихо сказала девочка. — И за Милку нашу спасибо!… — добавила она, подымаясь на верхнюю ступеньку у входных дверей.
— Я ей еще и коржики, и вкусные пирожочки принесу! Ест ваша Милка пирожочки? — как-то горячо и серьезно спросил вдруг Адамейко. — Ест, все ест, говоришь? Тем лучше. Я ей
обязательно достану…
— Купишь? Милке купишь?… — удивленно спросила Галочка.
— Нет. Я вот для Милки отберу у другой такой же милки! — усмехнулся он. — На каком же это вы этаже живете? — спросил он, следуя за девочкой.
— На пятом, дяденька. А ты только Милке можешь сладкие вещи достать? — продолжала девочка, и видно было, что в этот момент она не скрывает своей зависти к бежавшему впереди нее шпицу, для которого так легко, оказывается, достать вкусные пирожочки…
— Пока только Милке! — разочаровал ее Адамейко. — Но ты подожди, Галочка, — скоро и для людей отбирать будем… — опять непонятно для нее продолжал Ардальон Порфирьевич.
— А папе моему дадут коржики? — не оставляла теперь своей словоохотливости маленькая Галочка, забив свой рот сдобным мягким хлебом.
— Вот именно — папе! — опять горячо сказал Адамейко. — Твоему папе… твоему папе… — запыхавшись, повторял он, остановившись на площадке четвертого этажа. — Фу, отдохну я гут минутку, Галочка…
Сзади кто-то быстрыми шагами подымался по лестнице, словно нагоняя их. Так и оказалось.
— Простите, гражданин! — услыхал Ардальон Порфирьевич уже совсем близко сзади себя, чей-то незнакомый голос. — Скажите, пожалуйста, на какой площадке живет наборщик Сухов?
Адамейко оглянулся: ниже на пол-этажа стоял человек в парусиновом пальто и с таким же портфелем в руках.
— Выше этажом, — пояснил Ардальон Порфирьевич и продолжал подыматься вслед за девочкой, добежавшей уже почти до самых дверей своей квартиры.
— Спасибо! — ответил снизу человек и, к удивлению Ардальона Порфирьевича, начал быстро спускаться по лестнице.
…Когда Галочка позвонила, Адамейко вздрогнул, и глаза его сквозь дверь, мысленно, вновь увидели волнующий образ Ольги Самсоновны.
На пороге открытой двери стоял Сухов, сзади него — никого не было.
— Можно? — спросил Ардальон Порфирьевич и протянул Сухову руку…
ГЛАВА IX
Первые минут десять прошли в ничего не значащих разговорах. Но они были не совсем обычны, — как случается то всегда, когда встречаются хорошо знакомые друг другу люди, — и оба собеседника, Сухов и Ардальон Порфирьевич, отвечая друг другу, внимательно теперь каждый наблюдали один за другим. Задача обоих облегчалась тем, что в комнате, кроме них, никого не было: Галка убежала зачем-то на кухню, а Ольга Самсоновна возилась по соседству с больным Павликом и еще не выходила.
Живо поддерживая разговор и даже проявляя в нем инициативу, Адамейко в то же время присматривался к своему собеседнику и несколько раз оглядывал всю комнату, словно хотел запомнить каждую мелочь.
Ардальон Порфирьевич с первой же минуты заметил в Сухове некоторую разницу с тем, каким представлялся он ему во время первой встречи. Это и было вполне естественным и не заключало в себе чего-либо, что связывалось бы в глазах Ардальона Порфирьевича с личностью одного только Сухова: всякий человек — иной на улице и иной совсем — в комнате.
Если день тому назад Сухов показался ему угрюмым и несколько угловатым в своих движениях, а речь его резкой и затрудненной, то сейчас она была мягче и круглей, а сам Сухов — приветливей и более подвижным; даже щипчики его ногтей, осторожно и медленно ловившие волосок бородки, — эта привычка Сухова, подмеченная Ардальоном Порфирьевичем в первую встречу с ним, — даже жест этот сделался более живым и коротким и свидетельствовал теперь об учащенном беге мыслей Федора Сухова.
Между тем Ардальон Порфирьевич не предполагал, что и сам он на этот раз вызвал у своего собеседника новые наблюдения: если и сам он чувствовал некоторое — все увеличивающееся — возбуждение, почти взволнованность, охватившую его еще по дороге сюда, и речь его оттого невольно становилась нервной, плохо сдерживаемой и подчиненной, как всегда бывало, осторожной, прислушивающейся к себе мысли, — то псе это не могло остаться незамеченным для Сухова, для которого больше всего неприятны были два дня тому назад скользкие и выспрашивавшие слова этого случайного знакомого.
Но Сухов не подозревал истинной причины подмеченной им разницы в поведении гостя.
В эту встречу положение их как собеседников переменилось: теперь говорил больше Ардальон Порфирьевич, а внимательный и присматривающийся Сухов с любопытством слушал его и каждым вопросом своим собеседнику хотел теперь, казалось, распахнуть перед собой всего его, как.любопытный гость — все двери в чужой квартире.
Однако ничего не заметил он, когда Адамейко, нарочно не глядя ему в глаза, посреди разговора спросил вдруг:
— Интересуюсь очень именем и отчеством вашей жены… Неловкость, сами понимаете: утром разговаривали почти дружески, можно сказать, и тут вдруг остались мои слова без необходимого обращения…
— Жену мою Ольгой звать, а отец у нее — Самсон был. Вот и соображайте… — заулыбался Сухов.
— Ах, вот как! Ольга Самсоновна, Ольга Самсоновна, — повторил дважды Адамейко и посмотрел на дверь, за которой, слышно было, возилась с ребенком жена Сухова. — очень приятно… очень даже интересно. Самсоновна… Имя редчайшее почти и геройство древнее напоминает. Очень
сильное отчество! — как-то неожиданно и с комической горячностью закончил он.
Сухов громко расхохотался, но тотчас же оборвал свой
смех и снизил голос почти до шепота.
— Сильное?! А у ней отец бакалейщик был — и только!… Ну, и… преступник я! — вдруг насупился он. — Павлушка почти что без памяти, а я глотку балую!… Ведь если помрет, — себя самого удавить мне, да и только! Главная причина — это я ведь… Как полагаете?
Он взволнованно и ожидающе посмотрел на Ардальона Порфирьевича. Тот отрицательно покачал головой.
— Никак нет! Субъективное это, как говорится, разрешение вопросов, вытекающих, заметьте, по причине объективных обстоятельств. Азбучная, конечно, это истина и не мной придумана: потому я ее так по-книжному и выговариваю… Вы волнуетесь сейчас, как отец, — понятно все это и очень даже, хотя человек я лично бездетный, как вам известно. Но вот по-другому еще тут волноваться можно. Рассудком волноваться — вот что! — блестели уже загадочным огоньком болотные глаза Адамейко.
Видно было, что он обрадовался представившейся неожиданно возможности поговорить о том, что с момента знакомства с Суховым больше всего интересовало и по-своему волновало тогда Ардальона Порфирьевича, — человека, как мы уже сказали, привыкшего думать обо всем проникновенно и проявлявшего особый интерес к тем людям, которым и сам он мог бы показаться загадочным и потому привлекающим их внимание, так и к тем из них, кто привлекал его собственное любопытство некоторой исключительностью своего характера или жизни.
В данном случае Ардальон Порфирьевич был рад еще этом разговору и потому, что внутренняя острота его невольно заглушала взволнованность, испытываемую им при мысли о ближайших минутах, когда из соседней комнаты появится Ольга Самсоновна и разговор станет для него вдвойне труден.
— Рассудком волноваться… это труднее! — повторил он и коротко хлопнул себя по лбу. — А между тем в этих, заметьте, самых интересных человеческих костях, то есть в костяной шкатулочке, — только и ищите истину…
— Какую? — посмотрел на него Сухов.
— Кровоточивейшую! — все больше оживлялся Ардальон Порфирьевич. — Самую что ни на есть… Ведь помните, сказал я вам про одно слово… помните? Вы еще не понимали, какое это… А между прочим, заметьте, сказали его твердо, с уверенностью даже, будто пароль какой: назови только — и все в порядке. А?
— А что же не в порядке? — разрасталось любопытство у Сухова.
— Очень просто… никакого пароля в том слове и нет, — один лозунг только, заметьте, а внутри его, как говорится, одна спорная кость для людей — и только! И слово-то самое в один час и взрывчатое — «справедливость»!!!
— А-а, вот что! — кивнул Сухов.
— Справедливость! — еще раз повторил Ардальон Порфирьевич. — Слово, заметьте, специально придуманное, вроде Иисуса Христа… Кровоточивейшее слово! Обманное слово для человека — так я смотрю! Для глупого человека, заметьте… А таких еще столько народится, сколько травы из земли выползет. И все будут искать этой самой справедливости, будто ребенок — грудь у матери. А вместо груди — кость, и вместо молока — кровь! Презираю! — горячо вскрикнул Адамейко.
— Кого?
— Очень просто даже — всех!… Всех, в это слово верующих… Взять даже большевиков, к примеру. Уж, заметьте, не христосики это и не слюнтяйской породы люди! Верно? — Верно! — А между прочим, от слова этого не отказались. Растолковали только чуть по-иному его, но не отказались… Все равно, что вывеску в другой цвет перекрасили: торгуем, мол, «пролетарской справедливостью»… Ишь ты. И выходит, если подумать, — что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23