Вероятно, поэтому-то Карлушка и предпочитает держать свою библиотеку не здесь, а в саратовской наемной комнате.Нагнувшись, Балмашев стал греть перед огнем растопленной печки свои красные, зазябшие без перчаток руки.— Вот это здорово! — одобрительно встретил он Карлушку, принесшего из магазина целый кулек закусок. — После сегодняшней удачной пробы можно и кутнуть. Верно, Карл? А как насчет двуглавой, царской?— Есть, Степка, есть.— А, Марихен! — Балмашев взял у раскрасневшейся голубоглазой Марихен ведерный кипящий самовар и держал его на весу, пока она накрывала скатертью стол.— Ви гет эс? [3] Когда свадьба?— Никода, — смущенно, но довольно прыснула от смеха Марихен, быстро шмыгнув на лестницу и с размаху налетев на Иоганна.Он — в новой синей поддевке и красной рубахе, рыжеватые волосы его лоснятся маслом, но даже махорочный перегар его кривой немецкой трубки не перешибает принесенного им из конюшни запаха конского пота и навоза. Выпив одним махом полный стакан водки, Иоганн захмелел и, подмигивая, фамильярно захлопал Карлушку по плечу, уже без отчества, бессмысленно повторяя точно икая:— Ик вайе я [4], Карль… Ик…— Оставайся ночевать. Охота тебе тащиться ночью через Волгу, — уговаривал Карлушка.— Не могу. Мне непременно надо быть сегодня в городе, — стоял на своем Балмашев, и Коля решил ехать с ним.Резкий переход из натопленной жарко горницы на мороз, от белой настольной скатерти с кипящим ярко вычищенным самоваром к суровой скатерти снегов с остывшим никелированным месяцем, приятно бодрит и возбуждает. От этого или от выпитого портвейна хочется выкинуть что-нибудь необыкновенное — выхватить вожжи у Иоганна и револьвер у Балмашева, выстрелить вверх и пустить во всю испуганную лошадь. Но Балмашев молча сидит рядом, подняв воротник с развевающимися по ветру концами башлыка и засунув руки без перчаток в рукава, как в муфту.Иоганн сначала энергично дергал лошадь и покрикивал по-немецки и по-русски, а потом замолк и начал покачиваться на облучке… Задремал… Колю тоже тянет ко сну… Кажется, что он едет домой на Святки со станции, закутанный в чапан, убаюканный ухабами…— Стой, Иоганн! Стой! — заорал вдруг Балмашев, выскочив одной ногой из саней и перехватывая возжи. — Куда ты к черту едешь? Не видишь что ль — полынья…Впереди перед упершейся лошадью, расплываясь, дымится большое черное пятно. Золотой поплавок месяца, не то заманивая, не то предостерегая, покачивается на ряби у другого края.Полынья!— Лошадь уперлась. А ты ее еще гонишь. Эх, голо-иа стоеросовая!— Ничево… ик вайе… ик, — оправдывался очнувшийся от дремоты Иоганн.Выхватив вожжи, Балмашев повернул лошадь, оставляя темный след на талом снегу, и сам правил, стоя, пока не выехали на накатанную дорогу.— Глупая история, — поежился плечами, вернув вожжи Иоганну, Балмашев. — Могли бы нырнуть под лед. Хорошо, что лошадь встала.И только тогда, когда полынья осталась позади, Коле вдруг стало жутко. Вспомнился рассказ очевидца, как, заливаясь бубенчиками, с седоками в шубах, развалившимися в ковровых санях, мчалась чья-то масленичная тройка из Заволжья через Волгу к Увеку. Им махали, кричали с горы: «Назад… назад… полынья…» Но они не слышали, относил ветер, а может, пьяны были, и с разгона влетели в полынью, канули под лед. Даже ни одной шапки не всплыло. Неужели так могло бы случиться и с ними?— А вы знаете, как надо выбираться из полыньи? — спросил, закурив, Балмашев. — Надо хвататься за лед против течения. Тогда поднимает ноги и легче выкарабкаться. По течению же тянет ноги под лед…Стальные полозья чиркнули по песку. Отмель, а за ней — Тарханка. Тут не опасно — как ни пьян Иоганн, а в полынью не заедет… Вон и крутой Московский взвоз, накатанный розвальнями, как ледяная гора, с огневою шеренгой керосиновых фонарей по краям, и над ним сторожевою вышкой торчит старый собор с безногим калекой-сиротой у паперти — забытой пугачевской пушкой.— Мы тут слезем и поедем на конке, — сказал Балмашев. — А ты, Иоганн, поезжай назад за обозом. Только не спи…— Ик вайе я шон… [5] ик вайс, — заикал Иоганн, заваливаясь поудобней в сани и пуская лошадь вдогонку за скрипучим обозом крестьянских розвальней.— Балда! — махнул рукой Балмашев и на ходу вскочил на конку.Неловко идти так поздно по улицам с ученическим ранцем, и Коля прячет его, как портфель, под полой.— Без обеда сидел до самой ночи! Без обеда сидел! — хором начали дразнить его мальчишки, катавшиеся на санках по крутому взвозу.Но Коля не удостоил их ответом. Если бы они только знали про стрельбу из револьвера, то с каким бы уважением и завистью посмотрели ему вслед! III — Альтовский, мне нужно поговорить с вами конфиденциально.— В чем дело?— Мне передавали, что у вас есть… запрещенная литература.— Кто передавал?— Я хотел попросить вас, чтобы вы дали ее почитать мне, — увиливая от ответа и от испытующего взгляда, мнется Граве.— Вам наврали. Никакой запрещенной литературы у меня нет. Я даже не знаю, что это за литература. Может быть, вы мне объясните? — отрезал Коля.Уж если кому и давать литературу, то, конечно, не Граве. Он — новичок в классе, перевелся недавно из другого города и подозрительно неприятен своим вкрадчивым, заискивающим обращением не только с учителями, но и с товарищами. С какого казенного пакета считал он это канцелярское «конфиденциально»? От кого и как мог он узнать про нелегальную литературу? Уж не разболтал ли случайно Загрубский? Надо будет поговорить с ним по дороге из гимназии.— Альтовский, — первым начал разговор Загрубский, в важных случаях он всегда обращается к Коле не по имени, а по фамилии. — Я должен предупредить тебя…— Что такое? — насторожился Коля.— Ты знаешь Николенко? Такой длинный… Шестиклассник… Он всегда ходит с Желаном де ля Круа…— Ну, знаю в лицо.— У него отец жандармский ротмистр… Николенко передавал Дейбнеру, что видел на столе у отца какое-то письмо к директору гимназии о тебе… Он не успел прочесть, разобрал только твою фамилию и имя… Мне об этом рассказал сейчас Дейбнер.— Может, враки, — усомнился Коля, но про себя решил, что надо быть осторожней и не носить литературу в гимназию.— Здравствуйте… Что ж это вы не узнаете своих знакомых? Нехорошо… нехорошо.Черная Роза! Он действительно не узнал ее, задумавшись над тем, что сообщил Загрубский!— Почему вы не заходите к нам? Ведь вы же обещали.— Я собирался… Балмашев звал меня, — смутился Коля под пристальным взглядом Черной Розы.Ему стыдно за свой тюлений горб, и он, приспустив прячет ранец за спиной.— Знаете что? Приходите сегодня вечером… У нас собирается публика… Балмашев… Карл Думлер… Придете?— Приду, — басит Коля, полупотупясь, глядя на шевелящиеся быстро тонкие вишневые губы и точеную клавиатуру зубов, ошеломляющую бурной музыкой не доходящих до сознания слов.— Мы живем здесь, за углом… в середине квартала, за семинарией… Деревянный домик во дворе… в садике с беседкой… До свиданья…— Олух! — ругал он сам себя, переходя из двора во двор в поисках подходящего домика в саду.Как можно было не спросить ни их фамилии, ни даже номера дома? Впрочем, может, она сказала, да он прослушал… развесил уши… Как глупо… неужели придется вернуться домой? Надо обойти еще раз.Отбрыкиваясь от яростно лающей собачонки, Коля пересек длинный пустырь и в конце концов увидел похилившуюся хибарку с садиком. Из неплотно закрытых ставен светилась щель. Он прильнул к ней снизу и из-под спущенной занавески увидел сидящего на кушетке Балмашева с гитарой… Здесь!Стучаться не пришлось. В низких сенцах из распахнутой настежь двери тянуло едкой гарью, как от костра на Зеленом острове.— Карл, это невозможно. Мы так угорим. Надо залить трубу. Потом разожгем снова.В дыму курной клетушки Роза стоит с ведром и хочет залить самоварную трубу. Карлушка в одном сапоге (другой он снял и держит за ушки) отстранил ее и начал раздувать самовар голенищем так, что искры посыпались, как из паровоза.— Карл, вы спалите нас! — остановила его Роза и, схватив за рукав, провела Колю за дощатую перегородку в горницу.На низенькой кушетке Балмашев, без тужурки, в черной сатиновой рубашке, настраивает гитару. У стола сидит Красная Роза со студентом, которого. Коля встретил раз в кружке Ильина, но тот, хоть и поздоровался, видимо, не узнал его. В горнице чисто, но обои, покоробясь, отстали в углах от отсыревших стен, и по ним, шурша, через перегородку от беленой русской печи лезут рыжие тараканы. В простенке между окнами развешен целый иконостас, и посредине перед большим образом Николая Чудотворца теплится малиновая лампадка.— Что вы так уставились на иконы? — смутила вдруг Колю Красная Роза. — Удивляетесь, зачем у нас, евреек, столько икон? Хозяйка — старушка, она у нас очень богомольная, сдала комнату с условием, чтобы мы не снимали икон. И лампадку зажигает перед каждым праздником. А нам это на руку. С иконами безопасней. Верно, Петр?Почему она называет студента Петром, когда рабочий, Воронов, звал его Алексеем?— Пожалуй, — усмехнулся Петр (он же Алексей), — помню раз, когда я был арестован после демонстрации и от нечего делать спросил для чтения Евангелие, то ко мне стали сразу относиться лучше на допросе. А потом вскоре выпустили.— Ну, брат, когда влипнешь по-настоящему, тут никакое Евангелие, даже Остромирово, не поможет, — не отрываясь от гитары, вмешался Балмашев. — Разве только вышлют попа с крестом для последнего напутствия…Длинными костлявыми пальцами он подвинчивает грифы и перебирает струны, ноющие то низким шмелиным басом, то высоким комариным дискантом. По ногам тянет холодом. Из-за не доходящей до потолка перегородки слышится хохот Черной Розы и треск искр из раздутого Карлушкиным сапогом самовара.— Карл, вы подожгете дом! — крикнула, закутываясь в цветную шаль, Красная Роза. — Закройтедверь, а то очень дует.— Да, он у тебя разошелся, гудит как паровоз, а толку мало, — подтвердил Балмашев.— Сейчас поспеет… подаем…Сестры пододвинули к кушетке белый некрашеный стол, покрыли его вместо скатерти двумя газетами, нарезали калач, колбасу и очищенную воблу кусками, Карлушка принес большой медный помятый с боков самовар, захлебывающийся кипятком и чадящий синим дымком даже из-под крепко надетой заглушки.— А, Кулка! — встретили все хором пришедшего последним студента-казанца, татарина Кулахметьева, закадычного друга Карлушки с гимназической скамьи.— Не опоздал я на чтение?— Нет… сейчас начнем… Ну, Степан, читай свой рассказ.— Подождите минутку, пока мы разольем чай. Балмашев достал из висевшей на гвозде тужурки ученическую тетрадь и положил ее перед собой на край стола, отодвинув локтем хлеб.— Рассказ мой называется «Решение Николая» Конечно, он слабоват. Дело тут вовсе не в беллетристике. Мне просто хотелось изложить свои мысли о терроре. Да и написал я рассказ случайно как-то ночью за один присест…— Не оправдывайся, Степка. Читай.— Читайте, Степан, читайте.Ровным, немного глуховатым голосом Балмашев прочел небольшой рассказ о студенте, который, возмущенный избиением на демонстрации, решил стать террористом и убить шефа жандармов. Сам террористический акт не описывался, только в эпилоге упоминалось, что студент был осужден за это на двадцать лет заключения в крепости.— Здорово, Степан! — не выдержав, вскочил и за метался по комнате Карлушка. — Смерть за смерть! Кровь за кровь! Повтори-ка это место. Нет, дай лучше прочту я.И, вырвав у Балмашева тетрадку, Карлушка продекламировал, как трагический монолог, понравившийся ему отрывок.— Смерть за смерть! Кровь за кровь! Вот что теперь раскаленным железом сверлило его мозг. A aбсолютная нравственность, запрещающая убийство при всяких обстоятельствах? Где же она? От нее остался только осадок, как от растворенного кристалла… Здорово, Степан! Необходимость террора доказана у тебя математически, как дважды два четыре.— Я так ясно представляю себе девушку-курсистку и драгуна, замахнувшегося на нее шашкой, точно я сама была там, — возмущенно сжала в кулак тонкую смуглую руку Черная Роза.Четко, как самовар, выделяясь кудлатой медно-красной шевелюрой на фоне ситцевых обоев, как они, вся засиженная мушиными веснушками, Красная Роза усиленно затягивается папиросой на кушетке рядом со студентом.— Ну, а ты, Петр, что скажешь?— Я согласен с первой частью рассказа, но не со второй, — встрепенулся студент с белокурой бородкой. — Террор — это не выход, Степан. Место одного убитого министра займет другой, еще похуже. Надо организовывать рабочие массы на борьбу…— Значит, вы против террора? За мирную работу, безопасную для собственной шкуры? — сверкая круглыми глазами, накинулся кобчиком Карлушка.— Дело вовсе не в своей шкуре, — досадливо отмахнулся Петр-Алексей. — Как вы не хотите понять…— А в чем же? В чем? — негодующе перебила Черная Роза.Вместо заглохшего самовара в комнате, ошпаривая собеседников горячими брызгами неосторожных слов, забурлил негодующий кипяток двупарного спора: Карлушка и Черная Роза с одной стороны, Петр-Алексей и Красная Роза — с другой.— Что же вы молчите, Степан? — не выдержав, обратилась за поддержкой к Балмашеву Черная Роза.— Мне спорить не о чем. Я сказал все, что нужно было, — тихо ответил Балмашев и, засунув тетрадку и карман повешенной тужурки, взял с кушетки гитару. — Давайте, Роза, лучше споем… мою любимую… про Валериана Осинского… [6] На том поле погост,На погосте помо-ост, - высоко горлом взял ноющую ноту Балмашев, и Черная Роза подхватила грудным, металлическим меццо-сопрано: Крепко сплоченный,Кровью смо-о-о-ченный… Но почему он поет не то имя — Степан вместо Валериана? Верно, спутал… А в толпе простона-ал…Эх, Степа-ан… Эх, Степа-ан… — Валериа-ан!… Валериа-ан, — поет, не сбиваясь, Черная Роза, и оба голоса сливаются в один… Голос плачущи-ийИ рыда— а-а-ющий… — Эх, Степа-ан! Эх, Степа-а-ан! — настойчиво повторяет Балмашев, и Черная Роза не вторит, и все молчат, и вышитый ворот его черной сатиновой рубахи широко расстегнут, точно ему душно, давит горло.
1 2 3 4 5 6 7