никаких соблазнительных сцен здесь не произойдет, потому что Рохеле пришла сюда не как распутница, прости господи, жаждущая испить чашу наслаждений под покровом ночи, помилуй бог!.. Она пришла только спросить: как смел он, Стемпеню-музыкант, писать ей, невестке Айзик-Нафтоли, жене Мойше-Мендла, письмо, да еще такое письмо?
– Я должна отчитать его как следует! - говорила себе Рохеле. - Раз навсегда сказать ему решительно и твердо... "Лучше первая ссора, чем последняя".
Эта мысль пришла ей в голову не вдруг. Всю неделю она думала об этом, особенно же - в последний день недели, в субботу. Боже, сколько она перенесла за этот день, какую выдержана борьбу с соблазном. Нет, слово "соблазн" здесь решительно не подходит. Откуда ни с того ни с сего проникнет соблазн в сердце благочестивой еврейской женщины, которая никаких романов не читала и не имеет представления о любовных приключениях? Единственная любовная история, о которой она слышала, - это роман ее покойной приятельницы Хае-Этл, царство ей небесное, роман, о котором мы уже рассказывали. Итак, откуда же тут возьмется соблазн, любовь? Глупости! Будь она девушкой, - тогда другое дело. Девушка как-никак вольная пташка, волосы-то у нее еще не покрыты, значит, сама себе госпожа. Но как может замужняя женщина, благочестивая, да еще из хорошей семьи, как смеет она думать о другом мужчине? Она негодовала на самое себя, она готова была разорвать себя на части, места себе не находила: то бросалась на кровать, то вскакивала, как в бреду, и порывалась бежать, сама не зная куда... Ей было дурно, тошно,-вот-вот душа выскочит... Вдруг она встрепенулась, взяла в руки "Тайч-хумеш" "Тайч-хумеш"-Пятикнижие (первый раздел библии) в переводе на современный еврейский язык (идиш) с комментариями.

, торопливо раскрыла ее и наткнулась на следующие строки:
"И Дина, дочь Лии, вышла посмотреть на дочерей земли той, и увидел ее Шхем, сын Хамойра, и овладел ею насильно. И прилепилась душа его к Дине. Бехас пишет Бехас пишет... - Бахья ибн-Пекуда, раввинистский ученый и философ XI века, автор известного в еврейской религиозной письменности сочинения по этике "Хобот галебобот" ("Обязанности сердец").

: Шхем уговорил ее".
Рохеле заглядывала в библию, которую свекровь подарила ей, когда она еще была невестой, но мысли ее были далеко, на Монастырской улице, там, где обещал ждать ее под тополями Стемпеню, и он, конечно, будет ждать. И едва на мысль пришел Стемпеню, ее безотчетно и неудержимо потянуло к нему.
– Я хочу только спросить его, что ему от меня надо, зачем он губит мой век?
И Рохеле вновь вспоминает свою подругу Хае-Этл. Как она, бедняжка, страдала из-за Биньомина!.. Но ведь Хае-Этл приходилась Биньомину двоюродной сестрой и к тому же была девушкой. А она, Рохеле, "мужняя жена" (как суров смысл этих слов для еврейской женщины!). А он! Кто он такой? Музыкант! Что общего может быть между ними? Кто он такой, чтобы письма ей писать? Какая дерзость! Какая наглость! Да как он смеет!
– Нет! - твердо решила Рохеле. - Будь что будет, а я ему скажу! Чего мне бояться? Я поговорю с ним с глазу на глаз. Я пойду туда... Никто меня не увидит. Я выбегу на минутку. Это ведь недалеко - вот тут, почти напротив.
Рохеле глядит в открытое окно на Монастырскую улицу. Видит ряд стройных, горделивых тополей, слушает щебетание птиц в Монастырском саду. И мысль ее уносится туда, где час спустя, а может быть, еще раньше, она увидит Стемпеню, поговорит с ним с глазу на глаз. Сердце ее бьется, трепещет, и - надо сказать правду! - минуты тянутся бесконечно. Она ждет не дождется вечера, когда муж со свекром придут из синагоги и займутся проводами субботы, а свекровь, сняв праздничный наряд, начнет хлопотать о самоваре и о борще. Тогда Рохеле накинет на голову шаль и тихонько выскользнет из дому, якобы прогуляться. Кто заметит ее отсутствие? Она пойдет туда, где... Боже, как она вся дрожит! Как горят щеки! А сердечко - бедное сердечко! Вот-вот выскочит из груди!.. С каждой минутой все сильнее и сильнее тянет ее туда, к нему. Она уже не в силах думать ни о чем другом. Ничего не видит, кроме высоких тополей на Монастырской улице да Стемпеню с его огненными глазами; ничего не слышит, кроме звонкого щебетания птиц в монастырском саду и божественной игры Стемпеню.
Одна мысль овладела душою Рохеле - туда, к Стемпеню. Быть с ним! И не было той силы в мире, которая могла бы удержать ее в эту минуту.

XXIII
Огонь вспыхнул и тут же погас

Как только наступил вечер, Стемпеню отослал своих музыкантов на "Змирес" В вечер последней субботы перед свадьбой девушки, по старинному обычаю, собирались у невесты потанцевать. Называлось этo "Змирес" (песнопения), а в иных местах просто "субботние вечера" (Прим. Шолом-Алейхема.).

, да и сам для виду взял скрипку, чтобы Фрейдл подумала, будто и он идет с ними к невесте. Но, выйдя из дому, он тотчас передал скрипку Мехче-барабанщику, а сам понесся на Монастырскую улицу. Шагая взад и вперед в тени деревьев, он часто останавливался и смотрел туда, откуда должна была прийти красавица Рохеле. В том, что она придет, не могло быть сомненья. Сердце подсказывало, что придет. Он ясно прочитал в ее глазах согласие в тот день, когда она приходила к Фрейдл покупать ожерелье.
Ожидания не обманули Стемпеню. Не прошло и четверти часа, как в конце улицы показалась женщина с белым платком на голове. Она шла быстро, пугливо озираясь по сторонам. Белый платок надвинут на самые глаза. Она вся охвачена волнением: руки дрожат, зуб на зуб не попадает, высоко вздымается грудь. На мгновение она останавливается, бросает взгляд вокруг и, заметив Стемпеню, быстро направляется прямо к нему.
– Я пришла спросить вас, как вы смели!..
– Рохеле, прошу тебя, не говори мне "вы"! Говори "ты", - взмолился Стемпеню, схватив ее за руки и пристально заглядывая ей в глаза.
Рохеле увидела в его взоре блеск тех самых звезд, что глядели с темно-синего неба в эту пленительную летнюю ночь.
Мазеповские мужчины уже пропели молитву о наступающих буднях, воспели хвалу Илье-пророку и, охая и вздыхая о плохих временах, мечтали о счастливой доле того праведника, который сподобился видеть собственными глазами Илью-пророка и обменяться с ним рукопожатием... Мазеповские женщины сняли праздничные головные уборы, сбросили с себя праздничные одежды и драгоценности и принялись за будничную домашнюю работу. Одним словом, Мазеповка занята проводами "царицы-субботы". И никому во всей Мазеповке не пришло бы в голову, что в этот самый час благочестивая Рохеле, невестка Двоси-Малки, беседует на Монастырской улице с музыкантом Стемпеню о предметах, ничего общего не имеющих с благочестием.
Только синее небо, светлые звезды, высокие монастырские тополи да ночные птицы, перекликающиеся в саду на своем наречии, - только они одни были свидетелями этого свидания. Никто, кроме них, и не догадывался, что в эту чудесную, полную чарами ночь под сенью монастырских деревьев, на христианской улице, бок о бок со Стемпеню Рохеле испытывала блаженство, заставившее ее забыть обо всем на свете. Здесь, на лоне благодатной природы, она чувствовала себя так хорошо, как никогда в жизни... Тревога, охватившая ее, когда она направлялась сюда, бесследно исчезла. Ей казалось, что у нее вырастают крылья и она вольной птицей может закружить в воздухе.
Стемпеню еще ближе придвинулся к Рохеле и положил ей руки на плечи. Она вздрогнула, хотела отстраниться, но не сделала этого. Только посмотрела на него, и на ее длинных ресницах блеснули две слезинки.
– О чем ты плачешь, Рохеле? - спросил Стемпеню, вытирая ее слезы.
– Ах, Стемпеню, мне так хорошо тут, возле вас... вoзлe тебя, Стемпеню! Почему я... почему я нe...
– Не моя, хочешь ты сказать? Ты моя, Рохеле, моя!
– Твоя, Стемпеню? Как это возможно?
– Ты моя, моя, потому что я твой, весь твой, навсегда, до последнего вздоха, до гробовой доски! Жизнь моя! Радость моя!
– Биньомин тоже так говорил, клялся, а на самом деле...
– Какой Биньомин? - изумился Стемпеню и посмотрел на Рохеле так, как глядят на милое дитя, лепечущее невесть какой вздор. - О каком Биньомине ты говоришь, душа моя?
– Биньомин, двоюродный брат моей подруги Хае-Этл. Был у нее, у сиротки Хае-Этл, двоюродный брат, которого звали Биньомином. Они сговорились повенчаться. Он обещал ей, клялся всем святым, а на самом деле... Боже, какой печальный конец! Умерла бедная Хае-Этл, царство ей небесное!.. Биньомин был ей дороже жизни, она изнывала от тоски по нем. Она сама мне об этом рассказывала. Как живая, стоит она пред моими глазами, и часто чудится мне, будто она сидит у меня на подоконнике, слушает мои песенки, плачет и предостерегает меня: "О, не верь мужчинам! Им верить нельзя!"
Рохеле рассказывает о своей покойной подруге, сиротке Хае-Этл, а Стемпеню в это время целует ей руки, обнимает ее, заглядывает в глаза... Рохеле продолжает печальную повесть о Хае-Этл, угасшей, как свеча, от любви к своему милому, дорогому Биньомину...
Хае-Этл уже несколько лет в могиле, но Рохеле хорошо помнит ее. Покойная подруга часто приходит к ней во сне... И теперь ей вдруг почудилось, что Хае-Этл в белом саване глядит на нее поверх монастырской стены и, указывая на Стемпеню, качает головой, как бы говоря: "Ты что тут делаешь?"
– К чему, Рохеле, к чему, жизнь моя, говоришь ты об этом? Зачем к ночи вспоминать о таких вещах? Взгляни лучше на меня своими прекрасными светлыми глазами! Они сверкают, как два брильян...
Не успел Стемпеню закончить последнее слово, как Рохеле вдруг вырвалась из его рук с такой стремительностью, что Стемпеню испугался.
– Бог с тобой, Рохеле, что случилось?
Он хотел снова взять ее за руку, но она не давалась. Дрожа всем телом, она шептала:
– Видишь, вон она! Вон стоит! Смотрит сюда, прямо на нас!..
– Кто стоит? Где стоит? О чем ты говоришь, Рохеле? Душа моя, приди ко мне, дай мне руку!..
– Ах, оставь меня, оставь меня, Стемпеню! Оставьте меня! Видите? Вон стоит что-то белое... Ой, это она, Хае-Этл! Хае-Этл!.. Оставьте меня! Пустите меня! Как вы смеете? Спокойной ночи... спокойной...
И Рохеле скрылась из виду в тени деревьев. Перед глазами Стемпеню промелькнули концы ее шали, будто два белых крыла. Так исчезает добрый ангел, так рассеивается сладостный сон...
Прибежав домой, Рохеле хотела признаться, рассказать во всеуслышание, где она была и с кем говорила. Но она застала всю семью за столом, на котором пыхтел большой самовар. Присутствовало также несколько гостей, и все были заняты серьезным деловым разговором. Так уж исстари заведено у евреев: на исходе субботы соберутся у кого-нибудь и после отдыха в течение целых суток заведут беседу о делах, о предстоящей ярмарке, о политике, о том о сем.
– Я и не думаю обзаводиться своей палаткой на ярмарке,-говорил толстый торговец красным товаром. - Провались они сквозь землю, эти ярмарки! Знаю я их,-не впервые мне бывать на ярмарках. Ничего, кроме огорчений и досады, от них не дождешься.
– Отчего же, - возразила ему Двося-Малка, скрестив руки на груди. - Не понимаю, право, реб Юдл, отчего вы так недовольны ярмарками. Кажись, в прошлую ярмарку вы, не сглазить бы, так бойко торговали, что дай боже всем нашим друзьям торговать не хуже. Весь день, кажется, зарабатывали денежки.
– У тебя все называется - зарабатывать денежки, - прервал Айзик-Нафтоля, не глядя на жену и продолжая щелкать на счетах.
– А я пожелал бы себе, - вмешался в разговор Мойше-Меидл, глядя в приходную книгу,-чтобы послезавтрашняя ярмарка была не менее удачной, чем прошлая. Не понимаю, к чему скрывать это.
– В том-то и дело,-отозвался Юдл,-что вы никак не хотите верить человеку. Увидите вы в чужой лавке десяток покупателей, которые только и шарят глазами, что бы такое сцапать, и вам уже кажется, что человек деньги зарабатывает, и вам уже завидно.
– Знаете что, реб Юдл, - произнес молодой человек, косивший на оба глаза,-к черту ярмарку! Завтра еще долгий день впереди, - поверьте, успеет она всем нам трижды осточертеть, эта ярмарка! Поговорим лучшего чем-нибудь другом.
И завязалась оживленная беседа о всякой всячине, о синагогальных делах, о мировых вопросах, ну и - разумеется - о войне. Шум, гам, клубы табачного дыма, смешанные с паром весело шумящего самовара. Печка на кухне жарко натоплена: там готовится борщ с гусиными потрохами для "проводов царицы-субботы"...
– Где ты была, Рохеле? - спросила Двося-Малка невестку.
– Здесь недалеко. На Монастырской улице.
– Ну, как там на улице? Погода хорошая? Дай боже, чтобы она продержалась до окончания ярмарок. Отчего ты побледнела, Рохеле? Голова разболелась, что ли? Пошла бы к себе в комнату, прилегла бы.
Все обернулись, посмотрели на бледное лицо Рохеле и в один голос решили, что она угорела от самовара.
Рохеле ушла к себе в комнату, легла в постель. В столовой между тем нашлась новая тема для беседы - заговорили об угаре. Такой пустяк, такая, с позволения сказать, чепуха, как дым, - и поди ж ты! Сколько раз, случалось, людей насмерть душил этот дым. Один из гостей рассказал, что в доме его покойного дедушки раз как-то целое семейство чуть не отправилось на тот свет от угара. Другой поведал еще более потрясающую историю о том, как семья его дяди чуть не отравилась какой-то рыбой, которая называется "маринкой", насилу спасли. Третий разводил узоры насчет домовых, колдунов, чертей и прочей нечисти. Рассказывали, рассказывали, дока не набрели на тему о смерти.
– О чем ни говори, - воскликнул один из гостей, - а разговора о смерти не миновать.
Мойше-Мендл в это время напевал "Илью-пророка":
– "Илья-пророк..." надо бы посмотреть... "Илья из Тишби...", что поделывает... "Илья из Гилода.." моя благоверная...
Он поднялся из-за стола и пошел к Рохеле.

XXIV
Рохеле возвращается нa пyть истинный

– Помогите! - внезапно послышался крик.
Все бросились в комнату Рохеле. Она лежала, вытянувшись на кровати, запрокинув голову... Возле нее, ни жив ни мертв от испуга, стоял Мойше-Мендл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13