Тотила заявил им, что он не накажет никого, кроме Халазара, нарушившего прежний договор, на всех же других он не распространит этого обвинения. На этих условиях он принял сдачу крепости. Халазару же он отрубил обе руки и его половые органы, а затем казнил его. Из воинов тем, которые пожелали остаться, он разрешил сохранить свое имущество с тем, чтобы и в будущем они несли военную службу на одинаковых и равных правах с готами; так он обыкновенно поступал и с другими пленными, взятыми им в других укреплениях. Тем же, которые совершенно не хотели оставаться, он разрешил удалиться куда они хотят, но с пустыми руками, не желая, чтобы кто-либо из них служил у него против своей воли. И вот восемьдесят человек из римского войска, оставив все свое достояние, ушли в Кротон, другие же, сохранив свое имущество, остались у Тотилы. Имущество у всех италийцев он отобрал, но оставил им жизнь. Тем временем жена Велизария, Антонина, прибыв в Византию после смерти императрицы, просила императора, чтобы он отозвал сюда ее мужа. Она очень легко добилась этого. К этому побуждала императора Юстиниана и война с персами, тяжелым гнетом лежавшая на нем.
31 . В это время некоторыми лицами замышлялся заговор на императора Юстиниана. Как они дошли до такого замысла [297] и как он у них провалился, так что они не могли выполнить своего намерения, я сейчас расскажу. Когда Артабан низложил тирана Гонтариса, как я об этом уже рассказал в предыдущих книгах (IV [II], 28, § 29), у него вспыхнула необычайная страсть к племяннице императора, Прейекте, которая была уже помолвлена с ним; он во что бы то ни стало хотел взять ее себе в жены. Этого очень желала и она сама, руководимая в этом не любовью к этому человеку, а в благодарность за то, что он отомстил за убийство ее мужа Ареобинда, спас, похитив ее, когда она была пленницей и вот-вот должна была против воли разделить ложе с тираном Гонтарисом. Так как оба они пришли к такому решению, то Артабан послал к императору Прейекту, а сам, хотя был назначен начальником всей Ливии, надоедал императору просьбами, придумывая всякие неосновательные мотивы, чтобы быть вызванным а Византию. К этому побуждала его надежда на брак, рисовались ему и многие другие блага, проистекающие отсюда, между прочим возможность в дальнейшем быть в близком кругу императрицы. Люди, добившиеся нежданно-негаданно благополучия, не могут на этом успокоиться и, стремясь все дальше в своих надеждах заходят так далеко, что в конце концов лишаются не по заслугам полученного ими благополучия. Однако император исполнил его просьбу. Он вызвал Артабана в Византию, назначив другого правителем Ливии, как мной это и рассказано (IV [II], 28, § 45). Когда Артабан появился в Византии, то народ, восхищенный его подвигами, всячески высказывал ему свое расположение. Он был высок ростом и красив, по характеру приветливый и немногословный. Император оказал ему исключительные почести. Он назначил его начальником войск, стоящих в Византии, и командиром федератов (союзных отрядов), и в знак почета записал его в число консулов. Но женить его на Прейекте он никак не мог, так как у Артабана раньше была жена, единоплеменная с ним и бывшая за ним замужем еще с детских лет. Давно уже он отверг ее на основании одной из тех причин, которые выставляются обычно [298] , когда жена становится чужой мужу. Пока положение Артабана было не блестящим, она сидела дома, ничего не предпринимая, но молча перенося свое положение. Когда же Артабан прославился своими подвигами и был возвеличен судьбой, женщина не могла уже переносить своего униженного положения и отправилась в Византию. Она явилась молящей к императрице и просила вновь вернуть ей мужа. Привыкшая протягивать руку помощи женщинам, находящимся в несчастном положении, императрица решила, что Артабан должен обязательно жить с ней, против всякого его желания, а на Прейекте женился Иоанн, сын Помпея и внук Гипания. Такого несчастья Артабан не мог спокойно перенести, он рассвирепел и стал говорить, что уже приходится жалеть о своих подвигах, если ему, оказавшему столько услуг римлянам, не позволяют жениться с обоюдного согласия на той, которая была уже ему просватана, а заставляют жить с той, которая для него является самой неприятной из всех; а ведь это обычно особенно мучит душу человека. Поэтому вполне естественно, что тотчас же после смерти императрицы он вновь с большим удовольствием отослал от себя свою жену. Был у императора племянник Герман; у него был брат Боранд. Этот Боранд недавно умер, оставив большую часть состояния брату и его детям. Так как у него была жена и единственная дочь, император приказал девушке столько получить из его состояния, сколько велит закон. Этим император хотел защитить интересы девушки, но это больше всего уязвило Германа.
32 . Таковы были отношения у императора с Артабаном и Германом. Был в Византии некто, именем Арсак, родом армянин, потомок Арсакидов, близкий по родству с Артабаном. Незадолго до этого он был уличен в том, что замышлял предательство и государственный переворот, т.е. был уличен в измене, так как в интересах персидского царя Хозрова хотел у римлян произвести восстание. Император не причинил ему ничего плохого; он только велел его слегка высечь и провезти по всему городу на верблюде, но не изувечил его тела, не отнял [299] у него богатств и даже не наказал изгнанием. Но обиженный даже таким наказанием, Арсак стал строить козни против Юстиниана и политического строя. Когда он увидал, что с ним считает себя обиженным и Артабан, он стал его еще сильнее подстрекать, как своего родственника, и, опутывая этого человека хитрыми словами, делал его все более и более враждебным императору; он, не переставая, говорил ему это и днем и ночью и упрекал в несвоевременной храбрости и благородстве. Он постоянно повторял ему, что при чужих тяжелых обстоятельствах, не касавшихся лично его, он выказал себя решительным, что он был тем самым, кто низложил тирана, и без возражений взялся убить своею собственной рукой Гонтираса, бывшего его другом и сотрапезником. А теперь он присмирел и так робко сидит здесь, в то время как его родина замучена непрерывными наборами и военными постоями, истощена чрезвычайными поборами, отец его казнен под предлогом невыполнения договоров и соглашения, вся его родня порабощена и рассеяна по всей Римской империи. И при таких-то обстоятельствах Артабан довольствуется тем, что он — начальник римских войск и носит пустой титул римского консула: «И ты, — сказал он, — будучи мне родственником, ни в чем не сочувствуешь мне, претерпевшему ужасное унижение; я же, дорогой мой, очень сожалею о твоей судьбе с этими двумя женами, из которых одной ты не по заслугам лишен, а с другой по принуждению должен жить. Поэтому никто, конечно, у кого есть хоть капля разума, не должен отказываться от участия в убийстве Юстиниана под предлогом трусости или какого-либо страха: ведь он постоянно без всякой охраны сидит до поздней ночи, толкуя с допотопными старцами из духовенства, переворачивая со всем рвением книги христианского учения. А кроме того, — продолжал он, — никто из родственников Юстиниана не пойдет против тебя. Самый могущественный из них — Герман, как я думаю, очень охотно примет участие в этом деле вместе с тобою, а равно и его дети; они еще юноши, и телом и душою готовы напасть на него [300] и пылают против него гневом. Я питаю надежду, что они и сами схватятся за это дело. Они чувствуют себя обиженными им настолько, как никто из нас, ни из других армян». Такими словами Арсак околдовывал Артабана. Когда он увидал, что Артабан сдается, он повел дело против другого перса-армянина, по имени Ханаранга. Этот Ханаранг был юноша красивый с виду, но легкомысленный, с чисто детским умом.
Когда таким образом Арсак сделал его и Артабана участниками своих планов и получил их согласие, он оставил их, говоря, что он хочет сделать в этом деле Германа и его сыновей своими единомышленниками. Старшим из сыновей Германа был Юстин, юноша с первым пушком бороды, очень энергичный и быстрый на всякое дело; незадолго перед тем он получил консульское кресло. Придя к нему, Арсак стал говорить, что хочет по секрету побеседовать с ним, встретившись в каком-нибудь храме. Когда они оба оказались в храме, Арсак прежде всего потребовал от Юстина, чтобы тот клятвенно ему обещал никому, кроме отца, не открывать тех речей, которые оп услышит. Когда тот дал требуемую клятву, он стал упрекать юношу что он, будучи ближайшим родственником императора, спокойно смотрит, как главные должности по управлению государством не по заслугам и не по положению занимают люди низкого звания из рыночной толпы, а он, будучи таким, что ему следовало бы вершить делами, не обращает внимания на то, что всего этого лишен не только он сам, но и его отец, человек высочайшего достоинства и при этом брат Юстиниана, и что они являются лишь частными людьми. Ведь вышло же, что и состояние его дяди не перешло к нему; насколько это зависело от воли Боранда, он был назначен наследником этого богатства, а затем неправильно был его лишен императором. И естественно, что ими еще больше будут пренебрегать, когда из Италии вернется Велизарий. Говорят, что он уже находится посредине Иллирии. Такими словами Арсак побуждал юношу к заговору на жизнь императора, открыв ему, что у него было уже договорено относительно [301] этого дела с Артабаном и Ханарангом. Услыхав это, Юстин пришел в страшное замешательство, голова у него пошла, кругом, и он заявил Арсаку, что ни он, ни отец его Герман этого делать никак не могут.
Арсак сообщил о своей неудаче Артабану, а Юстин передал весь свои разговор своему отцу. Поделившись в свою очередь этими сведениями с Марцеллом, начальником дворцовой стражи, он спрашивал у него по этому делу совета, будет ли полезно, если они донесут об этом императору? Этот Марцелл был человеком суровым по характеру, крайне молчаливым; он ничего не делал из-за денег, не любил ни смешных слов, ни смешных представлений; не чувствовал расположения к распущенному времяпрепровождению; вел он всегда жизнь суровую и чуждую удовольствий; до мелочности был предан справедливости и страстно любил правду. Он не позволил тогда говорить с императором. «Неудобно, — сказал он, — чтобы ты был доносчиком. Если бы ты пожелал о чем-либо тайно беседовать с императором, то сторонники Артабана сейчас же будут думать, что ты сделал донос об этом деле, а если Арсак сумеет бежать и скрыться, то обвинение останется недоказанным. Я лично, не проверив дела совершенно точно, не привык ни сам верить ему, ни докладывать с нем императору. Поэтому я хочу об этом деле или услыхать своими собственными ушами, или чтобы кто-либо из моих близких по уговору с вами совершенно ясно слышал от кого-либо, кто будет говорить об этих делах». Услыхав это, Герман, велел своему сыну Юстину сделать так, чтобы поручение Марцелла было выполнено. Но с Арсаком по этому делу Юстин говорить никак не мог, так как он наотрез, как сказано, ему отказал. Тогда он спросил Ханаранга, приходил ли недавно к нему Арсак с известным предложением, будто бы, по согласованию с Артабаном? «Лично я, — сказал он, — никогда не решился бы доверить какую-нибудь тайну подобному человеку. Но если бы ты сам захотел поговорить со мной по этому делу, то, посоветовавшись вместе, может быть, мы могли бы сделать [302] какое-либо прекрасное дело». Посоветовавшись об этом с Артабаном, Ханаранг все рассказал Юстину, что раньше ему сказал Арсак.
Когда Юстин обещал, что и сам он это выполнит и постарается привлечь отца к согласию с ним, то Герман решил пригласить Ханаранга на беседу к себе; они и установили определенный день для разговора. Дав знать об этом Марцеллу. Герман просил прислать к ним кого-либо из его близких, что бы он своими ушами слышал речи Ханаранга. Он прислал Леонтия, зятя Афанасия, человека, ставящего выше всего правдивость и известного как человек, исключительно справедливый. Введя его к себе в дом, Герман поместил его к комнате, где висела плотная шелковая занавеска, являвшаяся занавесом того ложа, за которым они всегда ели. За этим занавесом он спрятал Леонтия, а сам с сыном Юстином оставался по другую сторону занавески. И тут, когда Ханаранг пришел, Леонтии совершенно ясно слыхал все его речи, о чем они договорились между собой, — он, Артабан и Арсак. В этих разговорах им было заявлено следующее: если они убьют императора, когда Велизарий будет не на пути в Византию, то ничего у них не выйдет из намеченного плана. Так как им хотелось бы провозгласить императором Германа, то Велизарий, конечно, соберет большое войско во Фракии, и, если он двинется на них таким образом, они ни в коем случае не будут в состоянии отразить его. Итак, в страхе перед прибытием Велизария они откладывают это дело. Но как только Велизарий прибудет в Византию и будет у императора во дворце, тогда поздним вечером они явятся туда, захватив кинжалы, и убьют Марцелла и Велизария вместе с императором. Таким образом, им будет безопаснее тогда устроить все то, что они хотят. Узнав обо всем этом от Леонтия, Марцелл даже и тогда решил не докладывать императору; он еще долго медлил, чтобы поспешностью опрометчиво не упустить на рук Артабана. Герман же сообщил об этом деле Бузе и Константиану, боясь, [303] как это и случилось, чтобы от этого промедления не возникло какого-либо подозрения.
Спустя много дней, когда было дано знать, что Велизарий уже близко, Марцелл доложил императору все это дело. Император велел тотчас же арестовать и заключить в тюрьму Артабана и его соучастников и приказал некоторым из начальников произвести допрос под пыткой. Когда стал ясен весь этот заговор и уже был точно записан в протоколах, император назначил заседание полного сената во дворце, где обыкновенно бывают разбирательства по спорным пунктам. Сенаторы, прочтя все, что удалось выяснить следственной комиссии, тем не менее хотели привлечь к ответу Германа и его сына Юстина, пока наконец Герман, представив в качестве свидетелей Марцелла и Леонтия, не смыл с себя этого подозрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86