Воздушного противника нет. От напряжения болят глаза, им нужен отдых. Смотрю на землю. Сплошной линии фронта нет, она лопнула под ударами наших войск. Только по дымкам и вспышкам можно определить, где идут бои.
Углубляемся на юг, делаем разворот. Во время быстрого маневра взгляд скользнул по какой-то тени. Вглядевшись, замечаю компактный строй самолетов. Тень быстро вырисовывается в большую группу двухмоторных бомбардировщиков, летящих колонной в несколько девяток. Всего около полсотни самолетов. Если это гитлеровцы, то почему нет их истребителей? А если наши? И наши без истребителей прикрытия над фронтом не летают. Запрашиваю землю.
— Наших бомбардировщиков в этом районе нет, — ответил наземный командный пункт.
В это время бомбардировщики выпустили ракеты, сигнализирующие: «Я свой самолет». Сигнал правильный. Но мне хорошо известны силуэты всех наших бомбардировщиков. Это не наши. Однако атаковать не спешу. Ошибка может дорого стоить. Расходимся с бомбардировщиками левыми бортами. Теперь сомнения не остается: это «Хейикели-111». Обычно они летают ночью по нашим тылам. По фронтовым целям да еще такими большими группами используются редко. Занимаем исходную позицию. Видно, как на вражеских самолетах вскинулись стволы: на каждом семь пулеметов и одна пушка. Более трехсот пулеметов и пушек направлены на нас. Подходить близко опасно. Чтобы рассредоточить вражеский огонь, нужно атаковать с разных сторон.
Передаю командиру четверки, летящей выше:
— Карнаухов, звеном атакуй хвост колонны!
Карнаухов молчит и уводит звено в сторону. Этот маневр раздражает меня. Еще раз повторяю приказание. Опять молчание и никакой реакции. Боится сильного огня? Кричу, чтобы Карнаухов шел в атаку, а он уходит еще дальше.
Нас осталось только четверо. А «хейнкели», словно стальная глыба, спокойно плывут в небе, и от холодного, черного вида ощетинившихся стволов становится жутко. Что мы можем сделать с такой армадой? Решение зреет медленно. Удобнее атаковать заднюю девятку, можно сбить несколько бомбардировщиков, но тогда остальные отбомбятся. Принимаю решение разбить ведущую девятку и тем самым сорвать удар по нашим объектам.
С высоты пикирую на флагмана. Пули и снаряды хлестанули по моему «яку». Сквозь паутину дымчатых трасс не могу точно прицелиться, бью длинными очередями наугад, проскакиваю под строй бомбардировщиков и занимаю позицию для атаки с другой стороны. Колонна по-прежнему невозмутимо продолжает полет. Нас осталось трое. Четвертый подбитым вышел из боя.
Первая атака прошла неудачно. Почему? Нас мало. Против такой силищи нужно действовать по-другому, не подставляя себя под губительный огонь. Атака с задней полусферы в таких условиях вряд ли принесет успех. Фашистские летчики, собравшись в плотный строй, считают, что они неуязвимы, их самоуверенность раздражает и пугает. Неужели ничего не можем сделать? Попробуем обрушиться спереди. Боевой порядок «хейнкелей» — почти сплошная стена метров двести в ширину и метров пятьдесят по высоте. По такой мишени трудно промахнуться. К тому же спереди у бомбардировщиков нет брони. Спешу вырваться вперед и передаю ведомым:
— Атакуем в лоб, огонь по моей команде.
Летим навстречу врагу. Ведомые словно прилипли к моим крыльям. Если хорошо прицелиться, то и их трассы найдут свою цель. А если не рассчитаю момент отворота, из-за моей ошибки погибнут и они.
Держу небольшую скорость, но сближение идет быстро. Ведущий «хейнкель» в перекрестии прицела.
— Огонь!
Пучок красных, оранжевых и зеленых нитей протянулся к ведущему бомбардировщику. Он как-то внезапно вырос в такого великана, что стало жутко. Я рванул ручку на себя и на миг закрыл глаза. А что стало с другими летчиками? Чуть разомкнувшись, летят рядом. Разворачиваемся для повторной атаки. Из первой девятки один самолет грузно пошел вниз, другой, чадя, отстал от строя и, сбросив бомбы, начал разворачиваться. На место вышедших из колонны «хейнкелей» встали другие. Ведущая девятка, хотя и расстроилась, но снова приняла плотный боевой порядок.
Чувствую, что дрожу от собственной беспомощности и ненависти к врагу. У нас фактически осталось одно оружие — таран. Известно, что дружба проверяется в беде, смелость — в бою, а мудрость — в гневе. Злость уже давно перекипела во мне и стала той силой, которая упрямо заставляет управлять рассудком. Понял, что наша тройка в таких условиях может выполнить боевое задание только ценой собственной жизни.
Говорят, в такие минуты человек забывает себя. Нет, это неправда! Забыть себя невозможно. В такие мгновения очень хорошо понимаешь цену жизни и потому осмысленно идешь на риск. Кто не готов отдать жизнь за победу, тот не добьется ее. В помутневшей голове никогда не может быть ясной мысли. Только светлый, четкий разум — источник верных решений. Летчик, потерявший в бою самообладание, охваченный отчаянием, забывший себя, не только сам не способен до конца выполнить свой долг, но и помешает это сделать другим.
Снова разворачиваемся навстречу врагу. Бросаю взгляд на ведомых. Я знаю, они не осудят меня. Последний раз гляжу на солнце. Оно уже скрывается за горизонт. Собрав нервы в комок, весь сосредоточиваюсь на «хейнкелях», по-прежнему стройно и грозно плывущих в небе. На этот раз не командую: «Огонь!», а просто нажимаю кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боеприпасы кончились. Впрочем, они и не нужны. В такие мгновения оружие бессильно. Направляю «як» на бомбардировщик с таким расчетом, чтобы рубануть его винтом, а самому по возможности отделаться только повреждением самолета. Отделаться? Наверно, на это рассчитывали и другие летчики, погибшие при таранах.
«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Весь напрягаюсь, готовясь к столкновению. Но удара не последовало. Бомбардировщики дрогнули. Первая девятка разметалась по небу.
Есть ли работа труднее, чем бой? Пожалуй, нет! Как много он требует душевных и физических сил! Я часто слышал от летчиков, что иногда приходится воевать только одними нервами, но только теперь понял справедливость этих слов. Выключив мотор, я почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк. В этом бою наши нервы оказались крепче фашистской стали.
Заметил подошедшего к самолету Карнаухова, и гнев заклокотал во мне.
— Трибунал будет судить тебя! Мало того что сам сбежал — звено увел?
— Еще неизвестно, кого будут судить. Вы атаковали своих бомбардировщиков!
Эти слова не просто ошеломили меня, они испугали той неожиданностью, от которой люди становятся заиками. На мгновение я представил, что он прав. Что тогда? Ведь перед атакой и я колебался. Что-то страшное, непоправимое надвинулось на меня. Ничего не может быть хуже, унизительнее и преступнее наших настойчивых и расчетливых действий по уничтожению своих самолетов. Перед глазами опять встала армада бомбардировщиков, до мельчайших подробностей припомнился ход боя. Противника в небе определяешь не только по контурам, но и по поведению. Эти бомбардировщики, побросав бомбы, поспешно начали разворачиваться на запад, а не пошли на нашу территорию. Значит, ошибки не было. Страх начал проходить.
— Почему по радио ничего не передал? — спросил я Алексея Карнаухова.
— Передатчик отказал.
— Почему не сделал попытки предупредить нас эволюциями самолета?
— Боялся, что мои ведомые начнут вам помогать, поэтому и увел их.
Как он логичен в суждениях. Что это — умелая маскировка трусости или глубочайшее заблуждение?
После разбора вылета, когда ни у кого не осталось сомнения, что мы вели бой с фашистскими самолетами, Карнаухов, расстроенный и подавленный, долго сокрушался и мучился, переживая допущенную ошибку. Но никто не выразил ему ни жалости, ни сочувствия.
Вскоре Алексей Карнаухов искупил свою вину, совершив таран в воздухе.

2.
На другой день жарко палило солнце. За три часа крутого подъема к вершине Ай-Петри я выдохся. Во время войны мне, знавшему только аэродром и фронтовое небо, не приходилось столь долго ходить, тем более в гору. Но признаться в усталости я не хотел. Стал только молчаливым и под видом вытряхивания мусора из тапочек то и дело останавливался. Зато у Амет-Хана не было видно никаких признаков усталости. Он шел по дороге детства и с увлечением вспоминал, как еще малышом вместе о отцом на коне скакал по этим горам и ущельям, а позднее со сверстниками устраивал здесь военные баталии, играя в чапаевцев.
— Больше не могу, — тяжело выдохнула моя жена и буквально рухнула на землю в тень кизилового куста. — Уморили вы меня, герои. Я же первый раз в горах.
Я тоже устала, прижимаясь к матери, сказала дочь.
— И правда, Амет-Хан, загнал ты нас. Давайте отдохнем! — я решительно опустился на землю.
— Ну не изувер ли! — выругал себя Амет-Хан. — Забыл, что вы не горцы.
— Ты на фронте уставал когда-нибудь от полетов? — спросил я.
— Нет, дорогой. Наоборот, я плохо себя чувствовал, когда долго не летал. Голова как-то начинала тупеть и мышцы вянуть. Даже спалось плохо.
— Посидите с нами, — предложила ему Валя.
— Минуточку, сейчас я вам наберу фруктов. Дикие. Они кислые, но в них много соку. Усталость сразу улетучится.
Вскоре он пришел с полными карманами груш и яблок. Мы не столько их ели, сколько высасывали сок: хотелось пить. Жена и дочка восторгались природой, ее щедростью, красотой и доступностью. Они впервые были в Крыму. Валя, глядя на Амет-Хана, спросила:
— Вы здесь все знаете, все вам знакомо, и вы какой-то бесстрашный. Это, наверное, у вас с детства?
— В детстве был глупеньким, не понимал опасности. — Он вскочил. — А знаете, где поумнел? Пойдемте покажу. Минут двадцать до вершины.
— Отдохнем еще, — взмолилась Валя. — Ну хоть минут пяток!
— Виноват, — Амет-Хан поднял руки и сам сел.
— Как это ты сумел сразу поумнеть? — спросил я.
— Да, сразу. За какой-то миг. Сейчас на макушке горы вы увидите то место, где я понял, что такое жизнь.
После отдыха мы забрались на Ай-Петри. Под нами лежало необозримое море, и казалось, что на горизонте оно выше нас.
— Вот это да! — Глаза Вали блестели восхищением. Белое платье развевалось на ветру. Она глядела на море, горы и небо. — Перед такой красотой и величием сама душа поет!
— Не у всех, — вмешался Амет-Хан. — Я вчера взобрался сюда с одним отдыхающим. Кандидат наук. Так в первую очередь он плюнул отсюда вниз.
Из-под обрыва Ай-Петри вылетел орел. Очевидно, он не ожидал встретить людей и переворотом скрылся вниз. Амет-Хан показал на него рукой:
— Вот кто из меня выбил ребячье бесстрашие.
Мы повернулись к нему.
— Не говори загадками, рассказывай, — попросил я.
— Идите сюда, — Амет-Хан приблизился к обрыву горы. Мы последовали за ним, но тут же попятились назад.
— Ой, да там пропасть! — Валя побледнела.
— Страшно? — спросил Амет-Хан. — Подойдите поближе и еще раз взгляните.
Я взял Валю за руку и подвел к обрыву. Чуть ниже вдоль обрыва тянулась неширокая каменная терраса.
— Вот она меня и спасла, — начал Амет-Хан.
…У него было радостное и беззаботное детство. Он рос, не ведая ни печали, ни страха. Природа и крепкое здоровье были переданы ему по наследству. Когда Аметхе минуло тринадцать, его увлечением стали прогулки на Ай-Петри, откуда он любовался просторами неба, моря и земли, Но однажды его детская безмятежность с глазу на глаз столкнулась со смертью.
День тогда был ясный, и только на Ай-Петри природа надела белую и круглую облачную шапку. Мальчику нестерпимо захотелось забраться под эту «шапку» и руками пощупать ее «мех». На этот раз он не шел, а летел — так быстро преодолел знакомую дорогу.
Сама макушка горы оказалась открытой, а облако, искрящееся солнцем, венцом стлалось у его ног. Он застыл в восторге от этого чуда. И тут с шипением и свистом из искрящегося облака вынырнул огромный орел, чуть не сбив его с ног. Амет-Хан, обладая быстрой реакцией, прыгнул за птицей, чуть не схватив ее за хвост, но сорвался и полетел в пропасть. К счастью, у горы оказалась терраса.
Впервые в жизни его сковал страх, который по-разному влияет на людей. Одного он парализует, другого мобилизует на борьбу. Амет-Хана страх заставил растеряться, но только на мгновение. Какой-то миг он не знал, что делать. Однако тут же сработала воля, мышцы его напряглись, он сумел подтянуться и поднялся на вершину горы.
— Дурак! По глупости мог и разбиться, — закончил рассказ Амет-Хан. — Не зря говорят: кто не был молод, тот не был глуп.
Он не привык говорить длинно. Его смуглое лицо раскраснелось, из-под фуражки текли капельки пота, но он на это не обращал внимания, продолжая начатый разговор.
— Да, я понял, что встретился со смертью и победил ее. И вы знаете, что я сделал?
— Затянул, наверное, какую-нибудь песенку, как часто бывало на фронте после тяжелого боя? — пошутил я.
— Правильно! «Легко на сердце…» Так вот после этого случая я и поумнел. Испытав страх, познал себя, и это помогало мне воевать.
— Страх помог воевать? — недоверчиво спросила Валя. Из книг она знала, что страх на войне во вред, что побеждают люди бесстрашные.
— Ничего не боятся только дети и идиоты, — отрубил Амет-Хан.
Валя вопросительно посмотрела на меня.
— Правильно, — подтвердил я. — Страх, как и голод, относится к инстинкту самосохранения. Это своего рода предупреждение об опасности. Кстати, у меня этот инстинкт сигналит, что нам пора назад, а то останемся без обеда.

3.
Кого из офицеров не волнует назначение на новую должность! Это не просто смена места жительства, работы и расставание с друзьями, но и проверка профессиональной подготовки, знаний, опыта и способностей…
Кабинет заместителя начальника Управления кадров ВВС. За письменным столом сидит плечистый генерал-майор авиации Александр Шацкий. Перед ним развернутая папка с моим личным делом. Сверху мой рапорт о переводе из Главного управления боевой подготовки ВВС в войска. Второй круглый стол свободный. Генерал пригласил меня сесть за этот круглый стол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45