Потом говорит, что готов стать адвокатом дьявола.
Допустим, что Эсперанца рассказал чистую правду. Допустим, что ему действительно поручили сопровождать пятерых раненых, измученных осужденных в ту траншею на передовой. Я скажу тебе, о чем бы я подумал, будь я защитником. Командиры частей, где за шестнадцать дней были совершены одинаковые преступления, любой ценой хотят наказать виновных для острастки остальным. Они опасаются волны непослушаний, коллективного выхода из повиновения. Той самой волны, которая, по словам наших депутатов, весной обрушилась на всю армию. Вместо того чтобы дождаться решения президента, осужденных разбивают на три группы по пять человек и отправляют на разные участки фронта. Их перевозят с места на место и в конце концов теряют. Какое значение теперь имеет их помилование? Они умрут раньше. Вот; мол, что грозит за то, что они сделали. Их не имеют права расстреливать? Отлично! Тогда их связывают, выбрасывают на линию огня и предоставляют противнику покончить с ними. Когда же это происходит, их вносят в списки потерь полка. Даже родные ничего не узнают: «Убит врагом». Всех участников этой операции — офицеров, младших офицеров, солдат-пехотинцев, драгун, проводника поезда, лекарей, водителей грузовиков — разбрасывают по разным участкам, и они тонут в океане войны. Одни погибнут: мертвецы ведь молчат. Другие будут молчать, чтобы не иметь неприятностей или сохранить пенсию: подлость тоже нема. Третьи, после перемирия оказавшись на свободе, будут рассказывать своим детям, жене, друзьям совсем о другом, а не о гнусности, совершенной в зимний день на фронте в Пикардии. Почему? Им важно сохранить воспоминание о том, как они храбро дрались, чтобы дети гордились ими, чтобы жена могла рассказывать в магазине, что ее муж привел пятьдесят пленных из самых опасных пригородов Вердена. Среди тысяч людей на участке Бушавена остается только один неподкупный Даниель Эсперанца, который упорствует относительно того, что произошло в действительности 6, 7 и 8 января 1917 года: «То, что я видел, было убийством, покушением на наши законы, выражением презрения военных к гражданским властям».
Торопясь прервать адвоката — что на суде его противникам редко удается, — Матильда вяло аплодирует. «Браво, — говорит она, — но вам незачем меня убеждать, я думаю точно так же. За исключением некоторых деталей, все именно так и произошло».
«Деталей?»
Матильде неохота ставить под сомнение искренность его друга Офицера. Скажем, он выбрал те аргументы, которые его больше устраивали. Но если он получил доступ к полковым документам, ему без труда удалось бы найти тех, оставшихся в живых, кто был в Угрюмом Бинго, и расспросить их.
«По какому праву? — возмущается Пьер-Мари. — И под каким предлогом? Чтобы потом кто-нибудь из них пожаловался на него и раззвонил об этом повсюду? До чего мы тогда дойдем?»
Он приносит стул и садится рядом. Потом как-то грустно говорит: «Ты неблагодарная девочка, Матти. Этот человек из дружеских чувств рисковал, чтобы оказать мне услугу. Дальше пойти он не мог. Он расспросил капитана артиллерии, жену одного командира пехоты, врача из медчасти. Но так он поступил потому, что рассчитывал на их молчание, пообещав им свое. Тебе кажется, что он установил то, что его устраивало — кстати сказать, чем? Он ведь не скрыл то, что его тревожит, задевает его честь солдата. Я хорошо и давно с ним знаком. Сомнения он отбросил только сегодня утром, когда получил текст президентского помилования и смог проверить его последствия».
Наклонившись к ней, он говорит: «Я бы предпочел промолчать, Матти, чтобы не добавлять тебе огорчений, но две другие группы осужденных, отправленных на разные участки фронта, были найдены и доставлены в Дандрешен, где им сообщили об изменении меры пресечения. Все десять живы и теперь работают в каменоломнях в Гвиане».
Матильда сидит молча, опустив голову, пока он не кладет ей руку на плечо: «Матти, моя малышка Матти, да будь же благоразумна. Манеш мертв. Неужели он выиграет в твоих воспоминаниях, если даже вопреки очевидному ты права?»
Он треплет ее по щеке, целует, оставляя запах лаванды и табака, и встает. Обернувшись, она видит, что он подбирает свой брошенный на кресло дождевик, и говорит: «Назовите мне имя этого юрисконсульта из Лаваллуа».
Тот отрицательно качает головой, об этом не может быть и речи. Надевает пальто, серый шерстяной шарф, шляпу и берет трость.
«Видишь ли, — говорит он, — на этой войне было израсходовано столько же тонн металла, сколько и бумаги. Понадобятся месяцы, годы, чтобы их доставить, разобрать, просмотреть. Раз ты не во всем уверена, постарайся быть терпеливой. И осторожной. В данный момент прикосновение к некоторым табу опасно для жизни».
После его ухода Матильда просит принести ей в маленький салон бумагу и ручку. И записывает состоявшийся разговор, ничего не опуская, чтобы не забыть. Перечитав, она убеждается, что узнала кое-что новое о двух периодах событий из трех: о том, что произошло в воскресенье 7 января 1917 года и после. Относительно самого воскресенья Пьер-Мари лишь подтвердил то, что она уже знает: что был бой, что были тяжелые потери. В целом она информирована лучше его. Матильда представляет Манеша, скатавшего на ничьей земле Снеговика, аэроплан, сбитый гранатой, Си-Су, распевающего песню коммунаров. И думает «о безумствах». Значит, ей придется одной пребывать в состоянии безумия.
В тот же вечер Матильда, погруженная в свои мысли, молча обгладывает куриную ножку. Она сидит с краю большого стола напротив отца, которого любит всем сердцем. Слева от нее любимая Мама, справа — брат Поль, который ей не очень интересен, она просто терпит его, и наконец напротив — ни красотка-ни сестра — Клеманс, которую она терпеть не может. Двое поганцев, Людовик и Бастьен, восьми и шести лет, уже давно писают в постельки.
Отец спрашивает: «В чем дело, Матти?»
Она отвечает:
«Все в порядке».
Он говорит: «Как только закончится эта окаянная забастовка газетчиков, я опубликую твое объявление. Это будет подарок к Рождеству».
Она отвечает: «Ладно».
Ей хочется напечатать в главных ежедневных газетах, еженедельниках и в журналах участников войны, где всегда кто-то кого-то разыскивает, следующее объявление:
"УГРЮМЫЙ БИНГО
(траншея на Сомме, участок Бушавен)
Вознаграждение тому, кто сообщит о днях 6, 7 и 8 января 1917 года, а также о капралах Юрбене Шардоло, Бенжамене Горде, рядовом Селестене Пу и всех участниках боев в этом месте в те дни.
Писать мадемуазель Матильде Донней,
вилла «Поэма», Кап-Бретон, Ланды".
Она не сомневается, что получит сотни писем, и ночью, в постели, представляет, как распечатывает их. Писем столько, что Сильвен и Бенедикта, помогая ей, совсем забросили дела на кухне и в саду. Питаются они бутербродами, запустили крапиву, работают далеко за полночь, при свете ламп. И вот в одно прекрасное утро:
«О чем ты задумалась?» — спрашивает Мама.
«Даю сто су, если догадаешься».
«О, я знаю, о ком ты думаешь».
«Ты выиграла сто су».
Матильда просит дать ей вина. За едой его пьет только отец. Бутылка стоит рядом с ним, он встает и сам наливает ей рюмку. Ни красотка-ни сестра считает нужным заметить: «Ты стала пить вино?»
«После супа рюмка вина бьет по карману твоего врача», — отвечает Матильда.
«Где ты этого набралась?» — спрашивает отец, усаживаясь на место, даже не обратив внимания на нахальство своей ни красотки-ни дочери, которую называет невесткой. Он тоже, считая ту безобразной, старается не смотреть в ее сторону.
Смакуя вино, Матильда отвечает: «Так считает бабка жены механика Гарригу, победителя велотура Франции в 1911 году».
«Скажите на милость, — озадаченно говорит Матье Донней. — А ну-ка повтори».
«С начала или с конца?»
«Все равно».
Матильда потягивает вино и повторяет; «У победителя велотура 1911 года Гарригу был механик, у механика-жена, у жены — бабка из Воклюза, которая утверждала то, что ты слышал. От нее я и узнала».
В растерянности Мама говорит: «Она уже пьяная».
Поль замечает: «Матти было одиннадцать лет в 1911 году. Откуда ей знать, кто выиграл велотур Франции?»
Матильда отвечает: «Я много чего знаю». Продолжая пить вино маленькими глотками, она обращается к брату: «Вот скажи, кто из участников боя по боксу — Луи Тейссье или Луи Понтье — выиграл в 1911 году? Даю луидор за правильный ответ».
Поль пожимает плечами, как бы говоря, что не интересуется боксом, не знает.
«А ты, папа?»
«Я не держу пари на деньги».
Выпив свою рюмку до дна и щелкнув языком, она говорит: «Это Луи Понтье, чье настоящее имя Луи де Рэйнье-Понтье, отколошматил славного Луи Тейссье, более известного под именем Малыш Луи с Бастилии».
Она задумчиво смотрит в свою рюмку. И говорит: «Я вот думаю, что пора купить анжуйского вина. Мне оно больше других нравится». Потом вздыхает и говорит, что хочет спать. В Париже ее комната на втором этаже. Когда надо туда добраться, начинается цирк. До войны Матье Донней соорудил маленький лифт без перил, который портит вход, работает по настроению. Разъедаемый ржавчиной, он с таким трудом и грохотом поднимается на три метра вверх, что все дрожит. К тому же Матильда не может им пользоваться самостоятельно. Нужно, чтобы кто-то внизу заблокировал колеса ее коляски, а потом наверху их разблокировал, если только не заснет перед этим.
Чаще Матье Донней, как и в этот вечер, предпочитает отнести дочь на руках. Потом снимает с нее обувь и чулки. С остальным она справится сама, когда ляжет. Матильда изрядная притворщица. Если бы ее ножки были как весла маленькой лодочки, она могла бы зарабатывать на ярмарках.
Продолжая массировать ей ноги и лодыжки, отец говорит: «Я видел недавно Рувьера. Вы, оказывается, встречались. Сделал тебе комплимент».
«И что же он тебе рассказал?»
«Ничего особенного. Что наступили трудные времена. Что после второго тура выборов мы получим железный парламент. А ты о чем хотела с ним поговорить?»
«О марках», — отвечает Матильда.
Отец давно знает, что Матильда — скрытная девочка, и не выказывает раздражения.
«Скажи пожалуйста! С некоторых пор круг твоих интересов удивительно расширился — велоспорт, бокс, анжуйское вино, а теперь еще и марки».
«Я повышаю свое образование, — отвечает Матильда. — Тебе бы тоже не мешало. Уверена, ты не назовешь ни одного судна на линии Сан-Франциско-Ванкувер в 1898 году, не скажешь, что такое „сбрендить“ или как дают имя подкидышам».
Тот смеется; «Разыгрываешь? Но какая у всего этого связь с марками?»
«Тут и я, похоже, пасую. Не веришь?»
«Да нет же, я готов тебе поверить».
И продолжает растирать ее маленькие ножки.
«Так вот, на прошлой неделе я просмотрела более половины огромного английского каталога марок, чтобы выяснить, на какой марке у королевы Виктории напечатано одно из ее тайных имен — Пено».
«А какое второе?»
«Анна».
Глаза его подергиваются ностальгической дымкой, ясно, что в дни своей нищей молодости в Латинском квартале он здорово ухаживал за какой-то Анной.
«Папа, когда ты меня не слушаешь, ты выглядишь смешным».
«Значит, я никогда не бываю смешным».
«Это отняло у меня целых четыре дня».
Все чистая правда. На прошлой неделе она четыре дня провела в клинике, проходя обычные обследования, и между двумя процедурами погружалась в филателистические дебри.
«И ты нашла?»
"Пока нет. Я остановилась на букве "Л", «Лауард» — Подветренные острова, британская колония в Карибском море к северу от Мартиники и к востоку от Пуэрто-Рико. Видишь, как полезно изучать марки!"
«И к чему тебе все это?»
Он перестал массировать пальцы ног. И уже жалеет, что задал вопрос. Он знает свою Матти. По крайней мере, ему так кажется. И знает, что, отправившись так далеко — сегодня на Подветренные острова, — она не скоро встанет на якорь. А ежели начнет по обыкновению над всеми насмехаться, все более разжигая себя, ее уже не остановить, и все кончится слезами.
«Такое ведь не придумаешь, — отвечает Матильда. — А вещи, которые нельзя придумать, бывают очень полезны, чтобы отличить настоящее от фальшивого. Если бы в октябре, когда я ездила повидать Пьера-Мари, я все это знала, то могла бы сразу заткнуть ему рот».
Она знаком просит отца приблизиться к ней. Тот садится на край постели. Она говорит — ближе, просит обнять ее. Отец тоже пахнет лавандой и табаком. Но это ей нравится, потому что внушает уверенность.
Подняв глаза к потолку, она говорит: «Один учитель истории отправляет письмо виноторговцу из Бордо. Его письмо содержит загадку: каково происхождение почтовой марки, в которой раскрыто второе тайное имя королевы Виктории? Пьер-Мари с ходу утверждает, что это — фальшивка, что виноторговец послал письмо себе сам».
«Надо сравнить почерки», — говорит Папа.
«Я это сделала. Они не похожи. Но я знаю почерк учителя истории только по этому письму. А что, если виноторговец просто исказил свой почерк?»
Прижав щечку дочери к своему плечу, Матье Донней некоторое время раздумывает, а потом отвечает: «Ты права, Матти. Если твой виноторговец не чокнутый по части марок, письмо действительно принадлежит учителю истории, и тогда Пьер-Мари — осел».
При этих словах раздается стук в дверь и входит Мама. Обращаясь к мужу, она говорит: «Ты даже не закончил ужин. А мы, как провинциальные болваны, ждем тебя к десерту». Потом Матильде: «О чем вы шушукались за моей спиной?» Эту фразу она повторяет всю жизнь, чтобы прогнать собственную неуверенность, глупейшее чувство вины, которое мучит ее с тех пор, как ее дочь в трехлетнем возрасте упала со стремянки.
Уже засыпая, Матильда слышит голоса внизу. Ей кажется, что это спорят отец и Сильвен. Но это невозможно, они никогда не спорят. Ей это просто снится. Потом голоса стихают. Она ощущает, как угасает огонь в камине. Ей снится большое пшеничное поле, протянувшееся до горизонта. Мужчина, к которому она направляется, смотрит на нее. Под ногами хрустят пшеничные зерна. Но вот уже вокруг нее только цветы, огромные желтые маргаритки, их становится все больше, и она топчет их ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31